Глава четвертая
ТОРТУГЕРО

Маленький мотор зачихал, поплевал, а затем протяжно взревел. Пако захлопнул дверь и, чтобы она не открылась, связал двумя обрывками проволоки. Затем дотянулся до занимавшего треть нашей кабины пятнадцатигаллонного бидона с гуаро — местного изделия ромом из сахарного тростника, — чтобы проверить, насколько плотно бидон привязан. Потом покачал хвостовыми плоскостями самолета, довел число оборотов мотора до тысячи пятисот и некоторое время его прогревал. Он проверил одно магнето, затем другое — звук оставался прежним. Закрепив тормоза, увеличил число оборотов до двух тысяч — все сошло гладко. Тогда, счастливый, он посмотрел на меня.

― Собрано на совесть! — сказал он.

Мальчик, который помогал раскручивать винт, помахал рукой, чтобы привлечь внимание Пако.

― Todo esta okey? — спросил он.

― Si, — ответил Пако и двинул дроссель от себя.

Мы почувствовали толчок, и самолет тронулся с места. Маленькие толстые колеса отпечатали неглубокие колеи на влажном песке. Прорулив примерно триста ярдов по ветру, самолет на полном ходу развернулся на месте и вновь двинулся по той же колее, шурша гравием и подпрыгивая на выброшенных прибоем обломках. Пако двинул рычаг вперед — и хвост самолета поднялся; затем взял рычаг на себя, и тряска прекратилась: мы оторвались от земли. Пролетев футов десять, Пако взял право руля, и мы медленно начали разворачиваться над волнами. Сделав поворот, прошли над алюминиевой крышей ангара, и я увидел мальчика, таможенного чиновника и даже блеск золотого зуба во рту солдата. Они махали руками и были счастливы, что нам удалось без неприятностей подняться в воздух.

― Okey! — сказал Пако. — Rumbo Tortuguero

Не торопитесь! — попросил я. — Полетим в четверти мили от берега, а лучше ближе. И если заметите черепаху, сделайте круг. Как низко мы можем лететь?

Лучше не брызгать соленой водой на мотор… — сказал Пако.

Замечательный парень! Он был из числа тех летчиков, которые всегда знают, что надо делать, и напоминал мне бродячих актеров, посещавших мой городок в Техасе в годы, когда я был мальчуганом. Дело не только в том, что он мог лететь в полутора ярдах от всплесков волн или поднять свой старый маленький самолет «Аэронка» на двенадцать тысяч фунтов при перелете над вулканом Ирасу. Дело в том, как особенно прямо торчал козырек его кепки, какая огромная уверенность сквозила на его спокойном индейском лице, как он знал каждую гайку, каждый подшипник самолета и как умел заставить технику надежно служить ему. Он был мужествен, но одного мужества недостаточно, чтобы вести самолет в воздухе.

До того как он появился здесь, Пако служил механиком в больших авиационных мастерских Сан–Хосе и ушел оттуда потому, что хотел водить самолет, даже если бы этот самолет оказался тихоходным, маленьким и древним.

Мы летели на высоте трехсот футов над водой, вдоль берега в западном направлении, когда я заметил плывущую черепаху. Я тронул Пако за плечо; он наклонился и посмотрел в ту сторону, куда я показывал.

― Si, tortuga. Carey, — сказал он.

― А я думаю, что это зеленая… — сказал я.

Пако сделал разворот, снизился и выровнял самолет на высоте примерно семидесяти пяти футов.

― Rota опаздывает… большое стадо зеленых, — сказал Пако. — Careyes уже уходят и canales тоже. Кругом только и разговоров о том, что опаздывает стадо зеленых.

Мы снова пролетели над черепахой, и я внимательно посмотрел на нее. Она плыла неглубоко, и вода была прозрачной. Черепаха бесспорно была зеленой.

― Я ошибся… — сказал Пако. — Это зеленая. Может быть, она из тех, что живут здесь постоянно. Говорят, небольшое число зеленых живет здесь всегда. Но когда приплывает стадо, их видишь десятками, сотнями.

― А откуда оно приплывает? — спросил я совсем так же, как спрашивал у пятисот других жителей берегов Карибского моря.

― Quien sabe, — ответил Пако, начиная новый разворот. — Может быть, с Юкатана… Так говорят.

Мы сделали еще круг и очутились прямо над черепахой. но на этот раз их было уже три.

Кроме широкой короткохвостой самки, которую мы уже видели, появились два самца: небольшие, с узкими торпедообразными панцирями и толстыми хвостами. Один из них плескался и шлепал по воде возле самки, вытягивая шею над ее панцирем, а другой спокойно плыл футах в двадцати от нее.

Этот треугольник сразу вызвал во мне интерес, хотя я много раз замечал то же самое среди пресноводных черепах, которые спариваются, плавая в воде. Во Флориде я жил на краю пруда и каждую осень, когда у черепах начинался период спаривания, видел, что часто группы состоят из самки и двух соперничающих самцов. В нашем пруду добрая половина черепах, которых можно увидеть в любой день октября, группируются по трое. Как только самка делала выбор, лишний самец удалялся. Мне нередко приходилось видеть группы по четыре и более черепах, но это уже было непонятным. И теперь, когда я получил возможность хорошо рассмотреть в мертвой зыби, невдалеке от тропического берега, Liebesspiel огромных зеленых черепах, на меня произвел большое впечатление этот привычный треугольник.

― Хватит с меня этих! — сказал я Пако. — Sigue adelante.

Выровнявшись, самолет лег на прежний курс, близко прижимаясь к валам послештормовой зыби. Мы встретили еще пятнадцать черепах — это были биссы и зеленые. Я понял, что если летать низко над берегом, то легко можно заметить следы черепах на песке и перспектива позволяет увидеть местоположение гнезда и клинообразную вершину, утрамбованную ластами черепахи. С моей точки зрения, полет был явным достижением. Я толкнул Пако.

Полет по специальному заказу окончен. Теперь я только пассажир.

― Vaya, pues, — ответил он.

Результаты этого непродолжительного полета оказались для меня важными в двух отношениях. Прежде всего, было получено убедительное доказательство, что американские зеленые черепахи и биссы, так же как и их сородичи из Индийского океана, спариваются и откладывают яйца в одно и то же время. Затем я доказал самому себе, что плывущих в прозрачной воде морских черепах можно легко заметить с самолета, летящего на безопасной высоте, и так же легко обнаружить следы на песке, которые оставляют кладущие яйца черепахи.

Это означает, что небольшие самолеты могут применяться при статистическом учете черепах и исследовании районов размножения с таким же успехом, как они используются при изучении миграций перелетных птиц. Такую вещь полезно было узнать.

Пако прибавил газ, и мы набрали высоту. Он пристально рассматривал длинную косу берега и неожиданно указал пальцем:

― Тортугеро вот там, — сказал он.

Я ничего не увидел, кроме небольшого выступа берега.

Река течет рядом с прибрежной полосой и впадает позади вон того мыса… — добавил Пако.

Мы продолжали набирать высоту Внезапно я увидел просвет среди деревьев, как раз там, где река приближается к морю и на довольно большом расстоянии течет параллельно берегу, а между рекой и линией морского прибоя остается узкая полоска земли.

― Где деревня? — спросил я, продолжая смотреть на мыс.

― Mas аса. — И Пако показал вниз на длинную, изрезанную бухтами часть полуострова, находившуюся ближе к нам, в нескольких милях от мыса. — Видите? Вот здесь.

Просвет среди деревьев постепенно превратился в заросли кокосовых пальм, протянувшиеся на добрую милю между рекой и берегом моря. Среди пальм виднелось несколько десятков крытых тростником крыш.

― Где вы будете приземляться? — спросил я.

― Вон там… — снова показал рукой Пако. — Где мыс… На берегу.

Мы летели достаточно близко, чтобы разглядеть все подробно, но никакой более или менее подходящей посадочной площадки не было видно. Берег был завален выброшенным прибоем плавником. Ближе к устью реки плавника стало больше, и вплоть до самого мыса виднелась сплошная свалка жердей, обломков и коряг. Я вытягивал шею, тщетно пытаясь рассмотреть среди набросанной древесины песчаную полосу, но, право, не мог обнаружить на сотню ярдов в любую сторону достаточный для самолета проход среди наваленного плавника.

― Надеюсь, вы не собираетесь садиться на эту кучу дров… — сказал я.

― Именно там… — ответил Пако. — Это и есть аэропорт.

― А где посадочная полоса? Вам нужно не менее тысячи футов, не так ли? Куда годится аэропорт без посадочной полосы…

― Посмотрите вон туда, — сказал Пако. — Видите, вот там.

Он повел левым плечом, затем вытянул руку, согнул ее в локте и описал двойную кривую. Бросив управление самолетом, коснулся трехглавой мышцы пальцами правой руки.

― Я пойду на посадку отсюда, — сказал он. — Вон там, возле зарослей на мысе. Видите? Видите, как они расположены?

― Jesus, Maria у lose, — взмолился я.

― Ничего… все будет в порядке. Поворот не такой уж крутой. Там только кустарник да палки, а деревьев и бревен нет.

― Вам уже приходилось там приземляться? — спросил я.

― Que va! Я доставляю сюда гуаро, когда катер не ходит. И до сих пор не угробил ни одного пассажира. Мне приходилось терять гуаро, но не людей. Ни разу в моей жизни. Можете быть спокойны.

Я смотрел вниз на расплывающиеся белые барашки волн.

― А как насчет ветра? — спросил я. —- Он дует как раз поперек того, что вы называете посадочной полосой.

― No importa, — сказал Пако. — Он недостаточно силен. Не беспокойтесь об этом… И не раскачивайте самолет.

Я не могу воскресить в памяти, как он сманеврировал.

В те дни в моей пилотской книжке значились два часа двенадцать минут самостоятельного управления самолетом, а у Пако были сотни. Сотни часов… Впрочем, сомневаюсь, была ли у него вообще пилотская книжка.

Я попытался больше заботиться о своей судьбе.

Мы находились над устьем реки, когда Пако неожиданно заложил вираж, повернул под ветер, а затем резким толчком нырнул в направлении берега, к самому началу воображаемой посадочной полосы. Я по–прежнему не различал пути среди хаоса, но мы неслись вперед. И как бы я ни отгонял ощущение тревоги, оно неминуемо возвращалось. Мы находились рядом с землей и уже начали выравниваться, когда Пако и мотор взревели одновременно.

― A la gran puta, — заскрежетал зубами Пако, давая газ мотору и отчаянно пытаясь задрать кверху маленький терпеливый самолет.

Уголком глаза я увидел неясные очертания нескольких десятков собак, бросившихся врассыпную из-под взмывших вверх колес нашего самолета.

― Que pasa, caijo! Что это? — спросил я машинально, так как был слишком испуган, чтобы чем-либо интересоваться.

Пако уже успел перевести дух.

― Это собаки из Сикирреса… — сказал он. — Они раскапывали позади monte черепашье гнездо, и я их не видел.

Тут он принялся посмеиваться над происшедшим.

― Что это за чертовы собаки из Сикирреса? — осторожно спросил я, по–прежнему слишком напуганный, чтобы проявить настоящий интерес.

― Это собаки из Сикирреса, — ответил Пако.

― Отлично! И может быть, даже забавно. Но что они делают здесь, да еще в таком количестве? Сикиррес расположен далеко отсюда, позади лесов, милях в тридцати, не так ли?

― Они жрут черепашьи яйца. Собаки знают в них толк и прибегают сюда целыми стаями. В июне они все собираются здесь.

Мы сделали круг над водой и вновь пошли на посадку. Скользнув вниз и убавив скорость, самолет прошел впритирку между двумя бревнами, причем колеса и хвост его коснулись береговой полосы одновременно.

Пробежав некоторое расстояние по берегу, мы описали относительно простую, но двойную кривую по какому-то проходу, скрытому среди наваленных бревен, и ничего не задели. Прежде чем мы остановились и я вновь обрел способность дышать, Пако развернул самолет и медленно зарулил вдоль берега по направлению к навесу, стоявшему на врытых в песок четырех столбах и крытому листьями пальмы манака.

Под навесом стоял огромный черный пожилой человек. Я подумал, что, вероятно, его предками были западноафриканские негры, среди которых так часто встречаются весело жестикулирующие женщины и отлично сохранившиеся семидесятилетние старики — громадные серебробородые патриархи, способные трудиться так же, как и в двадцатипятилетием возрасте.

Именно таким был человек, стоявший под навесом. Он был карибом.

Пако потянулся, чтобы развязать проволоку, которой была прикручена моя дверь.

― A-ah, Jorge, — сказал он.

― Buenos cias, Пако! — загрохотал старик. Голос его шел откуда-то из нутра. Он потянулся, чтобы пожать руку Пако, но все время смотрел поверх нас, вытягивая шею, глаза его беспокойно бегали.

― Что ты так смотришь, hombre? — спросил Пако, отлично зная суть дела.

В этот момент Хорхе увидел верх молочного бидона, крышку с цепью и висячий замок. Он сразу успокоился и издал при этом вздох, подобный тому, которые издает логгерхед, глотающий воздух после глубокого ныряния.

― Ах–х-х! — сказал он. — Que buey-no! El gu-a–a-a–rо! Нежно произнося гласные звуки, он придавал им любовную интонацию, растягивая и подчеркивая.

― El guaro, — утешение в жизни человеческой!

― Пако вылез из самолета.

― Вот сеньор, который ищет черепах… — сказал он. — Можешь ли ты отвезти его в деревню?

― Claro, — ответил Хорхе. Потом он пристально посмотрел на меня и спросил: — Умеете ли вы говорить по- английски, сэр?

― Да, немного… — сказал я. — Ведь я из Флориды. Как далеко отсюда до Тортугеро?

― Около трех миль по реке. Не так далеко. У меня как раз лодочка оттуда. Помогите мне управиться с гуаро, и мы сможем поехать.

Пако вошел под навес и стал рассматривать висевший на столбе мешок из сизаля.

― У тебя есть черепашьи яйца? — крикнул он Хорхе.

― Bastante, — ответил Хорхе. — Alla en la bolsa.

Было приятно слушать, как он произносил испанские гласные.

Пако сунул руку в мешок, вытащил несколько яиц и принялся за еду, а Хорхе повернулся к стоявшему в самолете бидону с гуаро. Он развязал веревки, вынул стофунтовый бидон из кабины и, прежде чем я успел помочь, поставил его на плечо, прочно удерживая одной рукой. Другой рукой он поднял футляр с моей фотоаппаратурой, постель и связку бананов, которую я положил на землю.

― Остальное я заберу… — сказал я. — Вы сумеете со всем этим справиться?

Хорхе нашел вопрос смешным и весело захохотал; затем с оттенком сарказма ответил:

― Надеюсь, сэр…

Я подошел к Пако, чтобы попрощаться, и спросил, сможет ли он захватить меня обратно примерно через неделю. Он сказал, что я могу быть спокоен. Мы пожали друг другу руки, и я пошел вслед за стариком. Пройдя примерно восьмую часть мили по узкой тропинке, мы добрались до пальмовой лачуги Хорхе, возле которой среди ветвей старого дерева манго жужжали пчелы и в тени спали две собаки. Позади лома текла река, темная и спокойная. У мостков под огромным деревом стояли две лодки: одна исправная, а другая сгнившая, полная воды листьев и головастиков.

Хорхе положил мою постель на середину исправной лодки и велел мне сесть сверху. Поместив бидон в низкой носовой части, он занял свое место на корме, оттолкнул лодку, и мы двинулись по реке сквозь свесившиеся в воду ветви деревьев и лиан. Вскоре пересекли быстрину, вошли в затишье длинной береговой дуги и заскользили по глянцевитой черной воде. Только мерные удары и всплески весла, которым греб старик, нарушали тишину.

Вблизи устья берега реки были низкими и ровными заросшими травой и косматыми мангровыми деревьями. Дальше вверх по течению появились пальмы манака и хьюискойла, а еще дальше начался настоящий дремучий лес с большими деревьями, склонившимися над кромкой воды; они были обвешаны лианами или насмерть опутаны ползущими вверх растениями. Все сильнее и сильнее я стал ощущать особенности карибской реки. Дорога от устья реки до деревни занимала не более получаса, но и этого было достаточно, чтобы вспомнить все тропические реки, на которых я когда-либо побывал, и воскресить в памяти цепочку долгих дней, проведенных в челноках, непрерывно гонимых вверх по течению чернокожими гребцами.

Я убедился в том, что даже самые мельчайшие подробности не исчезают из памяти: ни запах прибрежного леса, ни бесцельно снующие стайки молоди морской щуки, останавливающейся только затем, чтобы веселья ради перемахнуть через плывущие ветки; ни серебристые отблески молодых тарпонов, плывущих посередине реки; ни снежная белизна гизбрехтовского ястреба; ни удивительное повсеместное сходство водяных птиц, ни яркость оперения колпиков, обитающих в районах Карибского моря. Выпи, большие бакланы, разные цапли, дергачи и куриные напоминали мне их сородичей во Флориде.

Я вспомнил, как однажды свалилась в воду большая игуана, сидевшая высоко на дереве, где она обгрызала молодые побеги, мне показалось также, что голос большого с желтым хохолком попугая, живущего возле текущих в низинах рек, похож на громкий и хриплый крик горного длиннохвостого попугая.

Пока я размышлял о том, как правильно описать крик живых существ при их классифицировании, из прибрежных кустов вылетел зеленый зимородок размером меньше воробья и перелетел через реку, тараторя на своем смешном языке, столь похожем на знакомую трескотню нашего северного зимородка.

Хорхе не принадлежал к числу разговорчивых людей, и меня это радовало. Его внимание было приковано к не требующей больших усилий гребле, а меня занимали мысли о совершившемся возвращении в тропики. Обжигающее солнце стояло высоко, и вода сверкала, как обсидиан; дул слабый, настойчивый бриз.

Хорхе вел лодку в узкой прибрежной полосе тени. Вдруг я заметил, что ритм гребли нарушился. Оглянувшись, увидел, что Хорхе пристально рассматривает берег в том месте, где над водой в густой заросли хьюискойлы виднелось отверстие, похожее на штольню. Он указал мне на него, и я сразу вспомнил, как выглядят лежки тапиров на берегах рек.

― Горная корова… — сказал Хорхе. — Они редко встречаются так низко, возле самых рек.

Вскоре он положил весло на планшир и тихо меня окликнул:

― Посмотрите сюда, сэр!

Хорхе ухватился за ползучие растения, свесившиеся с ветви, на которой сидела украшенная гребешком ящерица. Это был василиск — зеленый, как салат, с яркими глазами самец, около четырнадцати дюймов в длину.

― Испанцы называют его Хесукристо! Иисусом Христом. И знаете почему, сэр?

Я отлично знал, но спросил, и Хорхе был очень доволен.

― Потому, что это животное ходит по воде. Смотрите на него внимательно.

Он дернул за ползучие растения, василиск перепрыгнул на другую ветку и уставился на Хорхе своими глазами–бусинками. Больше ничего не произошло. Хорхе явно огорчился: ящерица не оправдала его ожиданий.

Я достал из сумки красивую рогатку, сделанную из двух накрест скрепленных кусков полированного твердого дерева, один кусок был палисандровый, а другой — тутовый. Моя жена купила эту рогатку у мальчишки в Гондурасе, и я вожу ее с собой повсюду, где трудно получить разрешение на пистолет. С этой рогаткой я охочусь за ящерицами. Она не так удобна, как двадцати- двухкалиберный нарезной пистолет, но все же достаточно хороша.

Я уверен, что Хорхе никогда не встречал белого человека моего возраста, который носил бы с собой рогатку. Как же могло случиться, что на морщинах его лица не мелькнула тень удивления? Эта мысль занимала меня больше, чем василиск.

Увидев, что расстояние до берега начинает увеличиваться, я схватил горсть мокрого песка, лежавшего в лодке, зарядил рогатку и выстрелил. Песок разлетелся вокруг василиска, и он, потеряв равновесие, камнем упал в черную реку. Василиск сразу погрузился в воду, но через мгновение очутился на поверхности и побежал по воде. Передние лапы он нес перед собой, хвост изогнул кверху, а задними лапами молотил поверхность воды со скоростью пулеметного механизма. Быстрота шлепанья была такой большой, что ящерица не тонула. Прежде чем мы успели сообразить, как он это делает, василиск достиг суши, взобрался на берег и юркнул сквозь ветви, словно белка, спрыгнувшая на землю.

Хорхе чувствовал себя вознагражденным.

― Видели, сэр! Вы поняли, почему это животное зовется Иисусом Христом?

― О да… — сказал я.

Вскоре мы миновали стоявшую на берегу хижину, возле которой толпились голые ребятишки, и подъехали к новым домам «Атлантической промышленной компании». На этом наша поездка закончилась.

Менее чем час спустя я снова очутился на реке, но на этот раз при совершенно иных обстоятельствах. Управляющий здешними лесоразработками и банановым складом, дон Иойо Куироз, встретив меня на пристани, любезно предложил проехать с ним вверх по реке к одному из мест погрузки. Мы отправились на лодке, у которой был прямой срез кормы и мощный подвесной мотор,

Я испытываю отвращение к шумам среди дикой природы и особенно к вторжению в нее подвесных моторов. Одному небу известно, как много они мне служили, и у меня нет никакого права поносить их качества. Это удобнейшие и полезнейшие механизмы. Однако в лесной глуши они представляются мне грубым вмешательством человека в природу, символом человеческого преступления и предзнаменованием гибели природы. Их трескотня и идущая вразрез с окружающим спокойствием быстрота движения, поднятые ими волны, бьющие о край первобытного пойменного леса, дикий испуг накрытых волной на берегу животных — все это меня раздражает, и в таких поездках я чувствую себя неловко. Быстрая езда — отличная штука, но передвигаться здесь подобным способом — жестоко и неуместно.

Мы проплыли всего восемь–девять миль вверх по реке и очутились в высоком лесу. Меня очень удивило сообщение Иойо о том, что в Коста–Рике мало прибрежных лесов красного дерева. По непонятным причинам на участке между Никарагуа и Колумбией оно встречается редко. Здесь, в Тортугеро, есть отличные деревья, идущие на постройку домов; невдалеке от реки в изобилии растет испанский кедр — один из лучших лесоматериалов тропиков.

Наша поездка вверх по реке заняла немногим меньше получаса. Мы не увидели ничего, кроме деревьев, воды и одного мускусного селезня, которого нам удалось поймать, когда проплывали мимо низко опущенных ветвей. Излишне упоминать о том, что, кроме шума мотора ничего не было слышно.

Прибыв на место, мы с ревом описали дугу и остановились возле небольшого моторного судна, привязанного к помосту у высоких деревьев, росших на низком сыром берегу. Помост был расположен у впадения небольшой реки, по которой плыли длинные челноки, груженные связками зеленых бананов. Бананы доставлялись с небольших ферм, расположенных выше поймы на плодородной земле, шесть — восемь миль вверх по течению. Мне было очень интересно ознакомиться с «независимой» банановой торговлей.

Несколько мужчин и мальчиков — индейцев москито — швыряли сорокафунтовые связки в трюм. Бананы отправлялись в Тампу, куда не менее шести дней пути, если удачно миновать отмель возле Тортугеро. Но на это не всегда можно было рассчитывать. Я вспомнил лихорадочно быструю, но хорошо организованную работу в Пуэрто–Кортесе и Гольфито, и тамошние попытки синхронизировать срезку, погрузку и перевозку бананов, и как там нянчатся с каждой связкой бананов; вспомнил трюмы–холодильники, в которых перевозят по сто тысяч девяностофунтовых связок со скоростью восемнадцать узлов, и великолепно распланированную схему выгрузки в Новом Орлеане и Мобиле.

Я удивился, как могут «независимые» компании оправдывать понесенные расходы, и спросил об этом у управляющего. Дон Иойо Куироз был родом из Месеты — города, расположенного внутри страны, в высокой, прохладной местности, где живет большинство испанских креолов. Там выращивают кофе, и девушки там красивее, чем где-либо в Америке. Как и все остальные Куирозы, дон Иойо был энергичен, умен и принадлежал к тем прекрасным синеглазым испанцам, которых не пугают неудобства и трудности жизни в тропиках.

― Как вам удается конкурировать с «Бананьерой»? — спросил я.

― Мы ни с кем не конкурируем. Мы получаем небольшую прибыль от каждой связки бананов, которую доставляем в Тампу, — ответил он.

Ответ мне показался странным и непонятным. Я не понимаю этого и поныне, но отношу за счет моих слабых познаний в экономике.

Когда мы вернулись в Тортугеро, дон Иойо нашел место, где я, по его словам, мог спать. Оно находилось на втором этаже высокой, как труба, хижины; нечто вроде продуваемого со всех сторон чердака под тростниковой крышей. Из нижней темной комнаты, заваленной бананами и всяким хламом с лесоразработок, к месту моего ночлега вела почти отвесная лестница. Рядом с хижиной находилась выкопанная в земле яма, напоминавшая колодец или водоем. Вокруг стоял частокол из кедрового горбыля, придававший всему месту тревожный и неприступный облик. Это была подозрительная постройка, и я осведомился у Иойо о ее назначении.

Он ответил, что частокол сооружен для того, чтобы в субботний вечер сюда в поисках гуаро не проникали индейцы москито, а такая большая высота дома объясняется тем, что так его лучше проветривает океанский бриз.

Я спросил Иойо, где здесь можно покушать, и он стал объяснять, как найти дом, в котором живет женщина, умеющая хорошо стряпать, причем обещал предупредить ее о моем приходе.

Посмотрев из моего орлиного гнезда в сторону океана, я увидел море вплоть до горизонта, полосу прибоя и человека, стоявшего по колено в воде и удившего рыбу. Прямо внизу виднелось несколько индейских хижин, позади одной из них крошечный мальчик в короткой рубашонке неуверенно ступал по чисто выметенному двору вслед за бойцовым петухом.

Втащив вещи, мы слезли вниз и отправились в лавку. Там я расстался с Иойо, которому нужно было заняться делами, и пошел ужинать, хотя час был слишком ранний.

Деревня растянулась по длинной дороге вдоль узкой, росшей между рекой и морем пальмовой рощи. Среди жителей преобладали индейцы москито и креолы, попадались и карибы из деревни Ориноко, что в Жемчужной лагуне, и даже из таких далеких мест, как Тела и Белиз. Я встретил только три семьи метисов.

Я бродил среди беспорядочно разбросанных хижин останавливаясь тут и там и разузнавая о женщине, которая, по словам Иойо, могла меня накормить. Возможно, что я не смог найти правильную форму для вопроса. Учитывая характер поселка, было бы странно задавать вопрос о ресторане, меблированных комнатах со столом или пансионе. Поэтому мне приходилось придерживаться фразеологии Иойо и спрашивать о женщине, которая кормит народ. И я понял, что люди пытаются для меня что-то сделать, а не только улыбаются или смотрят с огорчением или безразличием, когда задаю им такой вопрос.

Я заметил широкое коричневое лицо веселой никарагуанской метиски, высунувшейся из наполненной чадом кухни, и поздоровался с женщиной по–испански.

― Где в этих краях живет сеньора, которая за деньги меня накормит? — спросил я.

Она указала на самый последний дом, четвертый по счету отсюда. Это было приземистое сооружение с некрашеными стенами и крышей из пальмовых листьев. Оно было вдвое больше любой соседней лачуги и окружено лабиринтом плетеных загородок для кур и загонов для свиней. Часть дома стояла прямо на земле, а часть была поднята на двухфутовые подпорки. Под высокой частью дома стояла, почесываясь о подпорки стены, невиданно рослая свинья.

― Ahi se yende comida, — сказала женщина.

Я прочувственно произнес слова благодарности, так как усталость и голод меня одолели. Подойдя к харчевне, я постучал о косяк открытый двери. Тут появилась благородного вида мулатка, опрятная и, по–видимому, сообразительная, так как сразу же спросила, чем может служить мне. Она говорила с мягким и певучим акцентом, непохожим ни на ямайский, ни на москито, ни на континентальный креольский. Я спросил об ужине, и появившаяся на ее лице тревога дала мне понять, что до женщины еще не дошло предупреждение Иойо. Впрочем, ничего серьезного не случилось, и она быстро все обдумала.

― Ладно… — сказала она. — Вы едите черепаху? У меня есть свежая зеленая черепаха. Или, может быть, хотите рыбы?

― Какой рыбы? — осведомился я.

― Корифены…

― Как вы можете ее приготовить?

― Могу зажарить, могу и по–другому.

Я сказал, что хочу и. рыбу и черепаху, потом попросил кукурузных лепешек, и она ответила с некоторым оттенком пренебрежения к ним, что может их достать. Она вздула угли в печке и принялась хозяйничать. У Сибеллы — так звали мою хозяйку — был горшок тамариндовой пасты, в моей алюминиевой фляге был ром, я налил его в стакан, добавил тамариндовой пасты и долил холодной рыжевато–коричневой воды из глиняного отстойника. Напиток был великолепным, и я спросил у duena, хочет ли она его отведать.

Она ответила, что никогда не пьет крепких напитков. В ее словах не было ничего ханжеского — просто она любит чай, кокосовое молоко или разбавленный тамаринд.

― Сибелла спросила, что мне приготовить, — маниок или плоды хлебного дерева.

― Плоды хлебного дерева я могу есть хоть ежедневно печеными, жареными или вареными, в любом виде, — ответил я.

Хозяйка сказала, что два дня назад приготовила половину паки (полосатого грызуна величиной с кокер- спаниеля), но его уже съели.

― Ничего, — сказал я, — черепаха и корифена как раз то, что нужно.

Как только мы договорились, чем меня покормить, она вышла во двор и сняла с ветви сапотового дерева закрытую корзину с черепашьим мясом и желтыми зародышами яиц. Затем подошла к стене дома, где на гвозде висел нижний щиток зеленой черепахи, то есть та самая часть, которая составляет, так сказать, основу черепашьего супа. Не снимая черепаху с гвоздя, отрезала несколько студенистых полос, находящихся между грудными костями. Вернувшись на кухню, Сибелла положила полосы вариться в один чугунный горшок, а несколько желто–мраморных яиц в другой. Нарезав около фунта мяса кубиками и кусочками, она перемешала их с небольшим количеством зеленого жира — его соскабливают с верхнего панциря черепахи — того самого жира, из-за которого черепаха получила наименование «зеленой». Затем взяла большое беловатое растение, которое назвала луком, но я думаю, что это был лук–порей. Нарезав белую и зеленую часть растения, перемешав его с черепашьим мясом, за неимением pimienta brava посыпала ямайским перцем и опустила в горячее кокосовое масло. Покуда все это брызгало и трещало на огне, она сняла кожуру с лишенных скорлупы яиц, слила воду из горшка, в котором варились студенистые полосы черепашьего мяса, добавила в горшок яйца, немного масла и парочку раскрошенных зубчиков чесноку. К этому времени мясо начало поджариваться и румяниться. Удалив лишний жир, она переложила мясо в горшок с яйцами и студенистыми полосами, добавила чашку воды, немного соли и накрыла крышкой. Затем ушла за кукурузными лепешками.

Долгое время я сидел за столом и писал заметки, пытаясь не обращать внимания на удивительный аромат черепашьего жаркого. Гигантская свинья под домом намеревалась заснуть и время от времени то хрюкала, то жалобно хныкала, то вставала почесаться о подпорки. Я вышел во двор посмотреть еще раз на свинью, подлез к ней вплотную и убедился в том, что это была самая рослая свинья, какую я когда-либо видел, но не самая толстая.

Затем еще раз смешал ром с тамариндом и, захватив с собой напиток, отправился на берег.

Вечерело. Поднявшийся ветер зашелестел листвой кокосовых пальм. Там, где-то далеко–далеко, в мутной мгле севера, была Флорида.

Юная парочка индейцев москито любезничала, спрятавшись за бревно. Никогда нельзя увидеть в общественном месте гондурасскую парочку, держащую друг друга за руки (разве что среди наиболее аристократических слоев населения). Конечно, берег в Тортугеро не общественное место, но и здесь соблюдается этот обычай.

Парочка за бревном посмотрела на меня разок из любопытства и больше не обращала никакого внимания. Выпив тамариндовый напиток, я пошел обратно к Сибелле; она уже вернулась, а весь дом изумительно благоухал.

Я стал сворачивать в трубку свежие кукурузные лепешки, макать их в раковину, наполненную солью, и откусывать. Сибелла осуждающе смотрела на меня. Лепешки из кукурузы здесь не в почете, и мало кто из прибрежных жителей их любит, а если тайком и едят, то все равно на кукурузную лепешку смотрят презрительно — их считают здесь плохой пищей.

― Я люблю хороший, белый хлеб, — сказала Сибелла. — Или пшеничную лепешку.

Ужин был готов, и я набросился на него так, что хозяйка вытаращила глаза: это была моя первая еда за долгий день. Черепаха и рыба оказались настолько хороши, что трудно было предпочесть одно другому, и только под конец черепаха получила преимущество, и я ее съел раньше, чем мой голод пошел на убыль.

Я сидел и с грустью размышлял об остатках, которые не был в состоянии съесть. Вдруг тишину прорезал отчаянный вопль свиньи, находившейся под полом. Она лежала прямо под моими ногами, а голос у нее был могучий, видимо, ей угрожало что-то серьезное. Когда душераздирающий вопль сменился рядом мелких взвизгиваний, Сибелла выбежала и стала смотреть под дом. Было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо, и она поспешно вернулась, схватила из ящика связку пальмовых листьев, зажгла их в печке и снова метнулась на двор. Я пошел вслед и увидел, что она, стоя на четвереньках, всматривается в мрак, царящий под домом. Задыхаясь от волнения, она проговорила:

― Господи Боже мой! Дайте, пожалуйста, еще связку листьев.

― Кто там? — спросил я.

― Черепаха… Огромная бисса… Она загнала старую свинью в угол…

Я взял на кухне еще факел и полез под дом. Происходило именно то, о чем говорила Сибелла. Огромная бисса, самая большая из всех, которых я встречал, лежала, простодушно размышляя и моргая глазами. И ведь надо же, чтобы такое происшествие случилось как раз под тем местом, где сидел человек, изучающий морских черепах и приехавший за тысячи миль, чтобы посмотреть на них.

Черепаха по–прежнему не давала свинье уйти, и та, припав к земле, возмущенно охала в дальнем углу устроенной под полом загородки. Несомненно, черепаха и не предполагала, что кому-либо мешает. Если у нее и были какие-то размышления, то они относились к погрешностям устройства нейрогормональной системы, к потребности устроить гнездо и к инстинктивным ощущениям опасностей жизни.

― И часто так бывает? — спросил я.

― Нет. Мы почти всегда держим свинью в хлеве, — сказала Сибелла.

Вопрос касался не того, как часто морская черепаха атакует спящую под домом свинью.

― Меня интересуют черепахи, заползающие под дома… — сказал я.

― Не под наш, а под другие, где нет загородок, изгородей или загонов, они заползают.

Я сказал Сибелле, что хочу отпустить черепаху на волю, прикрепив к ней опознавательную пластинку. Она очень удивилась, но не возразила. Все равно здесь сейчас нет ни одного мясника, который мог бы разделать черепаху, сказала она мне.

Я залез под дом, накинул петлю на ласт черепахи, выволок ее наружу и прикрепил пластинку из монель–металла к панцирю. Черепаха прошла сотню ярдов вдоль линии прибоя и прямехонько направилась к прибрежной хижине. Мягкая почва и смутные очертания окружающего как бы одурманили ее, усилив инстинктивное желание отложить яйца, и она повернула обратно, пошла вдоль берега, миновала два стоявших по пути дома и направилась опять к хижине Сибеллы. Весь проделанный ею путь составил около двухсот пятидесяти ярдов, и теперь единственной помехой опять была свинья.

Черепахе явно не повезло: она думала, что найдет мягкий глубокий песок, который так легко рыть лишенными пальцев ластами, и место, где близко шумит море и откуда всего лишь несколько шагов вниз по склону до спасительной морской волны.

Я вернулся к дому, взял черепаху за ласт, перевернул ее и снова оттащил к берегу. У самой кромки воды она неторопливо вытянула шею и начала глупо таращить глаза. Я толкнул черепаху ногой; она поползла вперед, и, когда почувствовала воду под панцирем, все в ее мире встало на свое место — она быстро поплыла и исчезла в суматохе прибрежных волн.

Я сказал Сибелле, что рано утром приду завтракать, и отправился через погрузившуюся в темноту деревню к вышке, где мне предстояло ночевать. Десятки раз я сбивался с прерывистой тропинки, считавшейся улицей, и каждый раз просил помощи у людей, в чьи владения вторгался. Двери домов были закрыты на ночь, но свет ламп или горящих очагов просвечивал сквозь щели в стенах, и из каждой щели кудрями вился дым. Было нечто волнующее в том, чтобы просить о помощи возле какого- нибудь дома и ждать, на каком языке тебе ответят. Иногда ответа вообще не было, а слышалось глухое и подозрительное бормотание перепуганных или сонных обитателей дома. В этих случаях я быстро шел дальше.

Наконец я попал в знакомую часть деревни, обнаружил частокол, нашел в нем проход и очень довольный взобрался в непроглядную тьму моего высокого жилища.

Вдруг я услышал голоса и увидел группу темнокожих людей, освещенных желтоватым отблеском фонаря. Они сгрудились вокруг прибывшего вместе со мной на самолете бидона с гуаро. Тут же был Хорхе. Он сидел на ящике, попыхивая трубкой, и низким громким голосом объяснял двум парням, что надо делать. Парни просунули короткую палку в ручки бидона и собирались его унести.

― Эй, Хорхе! — крикнул я. — Что вы собираетесь делать с этим утешением жизни? Я думал, вы отложите дело до завтра.

Хорхе посмотрел наверх, громко захохотал, и его белые зубы сверкнули в свете фонаря.

― Мы хотим его надежно запереть, хозяин! — Он встал, а двое парней подняли бидон на плечи. Хорхе взял фонарь, взглянул на меня и сказал: — Если вы хотите посмотреть, как действует это утешение, оставайтесь здесь на завтрашний вечер, после того как москито получат свой заработок.

Парни с бидоном громко захохотали, и отовсюду из темноты послышались возгласы подтверждения.

Я подумал о древнем народе самбо, потомками которого были здешние жители. Всего лишь одно поколение назад в праздник «большой попойки» пили мишлу. Задолго до начала этого праздника девушки садились в круг, жевали маниок и выплевывали жвачку в каноэ, где происходил процесс брожения. Сборища представляли собой церемониальную попойку: все жители деревни черпали мишлу из каноэ и напивались до бесчувствия.

Заменившее туземную мишлу дистиллированное гуаро — отвратительное пойло, сохраняющее вкус спирта- сырца, танина и сивушного масла. Человек вдребезги пьян с полулитра, но по сравнению с мишлу гуаро значительно чище. Я подумал, что здешние парни, вероятно, никогда не слыхивали о напитке своих предков, и снова окликнул Хорхе:

― Думаю, эта штука куда лучше мишлу. Не так ли. Хорхе?

Отовсюду из темноты послышались шум и споры, крики за и против.

― Вы правы, сэр… — отозвался Хорхе. — Она покрепче и не такая вонючая. — Он стукнул по бидону и прибавил: — А теперь пошли…

И все трое двинулись вперед, окруженные неясным светом фонаря. Бидон тяжело раскачивался на палке, а Хорхе низким голосом, растягивая испанские гласные, говорил:

― El gu–а-а–аrо. El alivo de los hom-bres.

Утешение в жизни человеческой!