Глава пятая
БИТВА ТИГРА С БУЙВОЛОМ

Когда в кампонг моего друга Абдула Рахмана принесли огромного пифона, все население собралось полюбоваться добычей. Даже грудных младенцев принесли посмотреть на пифона. Рассказы о его поимке разрослись, и говорили уже, будто мешок со змеей поднимался до самой верхушки дерева.

Для пойманного пифона сделали нечто вроде корзины из прямых древесных стволов, переплетенных ратаном. Корзина была длиной в шесть футов, шириной и высотой три на три. Пифона так и положили в виде свертка, как несли, только отрезали петли, прикреплявшие его к шесту. Потом наложили крышку и крепко-накрепко завязали. Освобождение змеи от веревок и сетки потребовало много времени и терпения. Люди просовывали руки сквозь отверстия плетенки, перерезали бечевки и ратан и по кусочкам вытаскивали их. Змея время от времени угрожающе шипела, но, в общем, была спокойна. Вероятно, она успела обессилеть во время своего пленения, когда старалась высвободиться из ловушки, мы ведь не знали, сколько времени она пробыла в сетке: может быть, час, а может быть, и двадцать часов. Особенного ухода за змеей не требовалось — они вообще редко едят. В пути — даже и продолжительном — я их никогда не кормлю. Когда пифон хорошо пообедает — съест, например, целую свинью или барана, — он может месяц обходиться без пищи.

Аппетит змеи — необыкновенно капризная вещь. Он как будто всецело зависит от ее настроения духа. Иногда кролик может много дней подряд прыгать в клетке у змеи, а она и не трогает его, хотя сама не ела несколько недель.

Удавы болеют в неволе раком пасти. Заболевая, они отказываются от какой бы то ни было пищи, и их приходится кормить насильно. Куры, сырое мясо — вообще, что есть под рукой, — заворачивают в кусок кожи, затем змее насильно раскрывают пасть и опускают туда сверток с пищей. Когда он попадет в глотку, глотательные мускулы невольно начинают делать свое дело, и в конце концов змея проглатывает пищу. Раковое заболевание пасти не нарушает удивительного пищеварения змеи: змея переваривает все — перья, волосы, кожу, кости и когти. Змеи могут проглотить животных больше себя величиной, и это станет понятным всякому, кто видел их пасть открытой. Я не естествоиспытатель, но мне объясняли, что у них кости нижней челюсти укреплены растяжимыми связками. Мне случалось насильственно кормить змей, и я убедился, что это так и есть. Их пасть открывается невероятно широко. А когда после кормления я наблюдал, как опухает у них туловище, я готов был поверить, что все их туловище тоже эластично, а ребра — на шарнирах. Природа снабдила змеенышей приспособлением, которое всегда занимало меня: чтобы им было удобнее разбить свое яйцо и появиться на свет, у них на конце рыльца помещается специальный зуб, похожий на пробойник для консервных жестянок.

Пифон, которого я поймал в мою «волшебную сеть», достался Пертскому зоологическому саду в Западной Австралии. Если бы его возможно было выдрессировать и вообще направить его силу на полезные вещи (силы в нем было достаточно, чтобы переломать все кости у лошади или буйвола, обвейся только он вокруг их туловища), он мог бы проделывать огромную работу. Но он провел свою жизнь, привлекая толпы зрителей к своей клетке.

Все время, пока мы ловили пифона, между туземцами и мной царили самые дружественные отношения. Я чувствовал, что эти суматранские жители не только приняли меня в свой круг, но и нисколько не стеснялись меня. В этом было одно маленькое неудобство. В тропиках для меня самыми счастливыми часами дня были всегда часы купания. Но в кампонге Абдула Рахмана мне не пришлось наслаждаться купанием; независимо от того, купался ли я в реке с ее прекрасным песчаным дном или просто обливался из кувшина — той минуты, когда я начну раздеваться, ждали со страстным нетерпением все жители деревни.

Эти люди мало видели в жизни нового или странного, и человек с белой кожей был для них зрелищем, от которого они не могли легко отказаться. Мужчины и мальчики торжественно, точно соблюдая какую-то церемонию, собирались все вокруг меня, и я должен был смотреть на это, как на большую любезность. Но в выражении их лиц было что-то, что вызывало во мне неприятное чувство: мне казалось, что они смотрят на мою бледную кожу совершенно так же, как мы, например, глядим на белое брюшко лягушки. И, кроме того, меня вовсе не прельщала мысль, что издали на меня тайком смотрят женские глаза. Но, по крайней мере, женщины хоть не могли рассмотреть подробностей, например, синих жилок под кожей, которым мужчины так дивились.

— Точно большие синие реки, соединенные маленькими синими ручейками, — говорили они.

Очень их интересовала также моя борода, которую я начал отпускать. У малайца такая ничтожная растительность на лице, что, когда у него появляется несколько волосков, он их просто выщипывает.

Как-то раз, когда я подвергался подробнейшему осмотру, вдруг вспомнил «феноменов», моих приятелей из тех дней, когда я, много лет тому назад, работал в цирке Фрейера в Лондоне. «Живой скелет» и «каучуковый человек» с «самой толстой женщиной в мире» вдруг забастовали. Они запротестовали против того, что их в афишах называли «феноменами», а желали, чтобы их именовали каждого «чудом природы». Теперь, когда я очутился в положении единственного белого человека на много дней пути кругом, я понял, как неприятно быть «феноменом».

Абдул Рахман еще больше раздосадовал меня. Приложив руку к груди с почтительнейшим «саламом», он сказал мне, что мать его второй жены, женщина мудрая и собирающая мудрость, желает знать: то, что туан явился в мир с волосатой грудью, не знак ли того, что он будет повелителем диких зверей?

— Она случайно видела это, — прибавил он, — и весьма восхищается.

Я ответил, боюсь, не очень любезно:

— Скажи матери твоей второй жены, что Аллах дал мне это затем, чтобы кровь моя всегда была горяча и я не знал страха.

Абдул, вероятно, уловил некоторую ноту неудовольствия в моем ответе.

— Я передам ей это, — сказал он. — Мать моей второй жены очень любопытная женщина, до всего любит допытываться.

На другой день мне удалось, спрятав полотенце и притворившись, что я просто иду прогуляться, уйти на реку незаметно и без свиты. На реке было только двое голых ребятишек, игравших в воде, да большой водяной буйвол. Он, очевидно, закончил свои дневные труды и лениво лежал в воде, высунув на воздух только морду. Я сбросил одежду и только что хотел кинуться в реку, как вдруг огромный зверь заревел и двинулся по направлению ко мне. Дети закричали:

— Берегись, берегись, туан!

Буйволу не понравилась моя белая кожа. Он решил меня прогнать. Я оставил на берегу свое платье и бросился бежать в безопасное место. Ребятишки собрали мои брюки, рубаху, носки и башмаки и притащили их мне. Они сочли нужным извиниться:

— Буйвол дурак, туан, — сказали они.

Но если даже водяной буйвол так относился ко мне, мне ничего больше не оставалось, как примириться со своим положением и согласиться с тем, что я феномен. Об одном я жалел: что не могу взимать с моих зрителей входную плату…

Следующей нашей добычей, попавшейся в сетку, был великолепный экземпляр пятнистого леопарда, самец лет шести. На этот раз никаких сюрпризов не было: все шло как по маслу. Мы заслышали зверя задолго до того, как подошли к нему. Он то рычал, то выл. И неудивительно, потому что он буквально висел вниз головой. Он даже не мог грызть веревки. Туземцы прямо с ума сошли от восторга. Судя по их поведению, можно было подумать, что мы победили все джунгли. Сетку опустили, отверстие надежно затянули и привесили к шесту. По пути в кампонг все мужчины пели радостные песни. Быстро построили клетку. Потом начался импровизированный праздник. Все это было так внезапно, а мне так важно было поддержать энтузиазм моих помощников, что я вошел в общий тон и решил организовать игры. Принесли банановое дерево и вбили его как мишень для состязания в бросании копий. Меня уговаривали принять участие в состязании. Я очень таинственно объявил, что в этом состязании я не должен принимать участия, что у меня есть важная причина. Причина действительно была: я в этом деле ничего не смыслил. Зато люди Абдула Рахмана не имели себе равных в этом спорте. Копья их были длиной около шести футов. Они бросали их на расстояние от пятидесяти до ста футов и даже дальше. Я раздавал призы — небольшие денежные суммы.

Потом, к счастью, я вспомнил одну игру, которую очень любят матросы на кораблях: игру в «перетягивание каната». Я потребовал веревку и сказал каждому из играющих, где ему надо стоять. С каждой стороны было по десять человек, причем мне удалось отобрать почти равной силы молодцов. К этому времени я уже хорошо знал моих приятелей и выбирал очень осторожно, в смысле силы и веса. И вот поднялось веселье: тянули, тащили, врывались ногами в песок, чтобы не уступить. Пот лил с них ручьями. Женщины кричали и ахали. Все с облегчением вздохнули, когда одна партия наконец одолела. Тогда я раздал призы: по десяти центов на брата, всего-навсего доллар на всех. Но я вручал монетки с поздравлениями и с такой важностью, будто это были серебряные призовые кубки.

После нашего праздника ловля пошла всерьез. Я взял с собой в джунгли всех самых сильных мужчин в кампонге, чтобы рыть ямы. Работали кирками и лопатами. Инструменты были отличные, китайской работы. Так как мы всегда путешествовали налегке, то рукояти к лопатам мы делали на месте.

Остававшиеся в кампонге мужчины целые дни были заняты постройкой клеток и плетением сетей. Женщины работали над более тонкими сетками, которые были похожи на рыболовные сети и делались по давно известному способу. Я платил женщинам хорошо и отдавал деньги за работу не их мужьям, а им самим. Для них это было новостью: самим зарабатывать деньги, — и они принялись за работу с энтузиазмом. Даже ребятишки помогали: таскали легкие предметы, связывали, обертывали что-то.

Абдул задумчиво спросил меня:

— Не даст ли мне туан свой талисман, которым он заставляет людей работать так усердно?..

— Этот талисман действителен только в руках у того, кто родился в стране, где людей кусает холод, — ответил я.

Абдул вздохнул и лениво потянулся. День был особенно душный, и отдых был сладок…

Пока почти все члены пятидесяти семей, составлявших население кампонга, работали изо всех сил, Мохаммед Тай, зять Абдула, молодой человек лет двадцати пяти, стройный, смелый, первый победитель в бросании копий, решил показать мне свое искусство в охоте на тигров. Побудило его к этому мое любопытство при виде какого-то приспособления, почти разрушенного, на которое я наткнулся в джунглях. Это была двойная клетка из бамбуковых кольев, врытых в землю фута на три-четыре в глубину. Клетка в клетке — такую вещь я видел в первый раз. Все сооружение имело приблизительно восемь футов в высоту, восемь в длину и четыре в ширину. Брусья решетки отстояли один от другого не больше, чем на два дюйма, и — что мне показалось особенно странным — в каждой клетке они были размещены как раз один против другого. Мне казалось, что они должны бы были чередоваться.

— Кто же это сидел в этой двойной темнице? — спросил я у Абдула Рахмана.

— Человек и собака, туан, — ответил он, — а иногда, в другие ночи, человек и козел: в козле все ценно — и запах и блеяние его.

Я начал понимать.

— Человек приходит сюда охотиться? — спросил я.

— Да, туан. Приходит убивать.

Теперь со слов Абдула я ясно вообразил всю жестокую картину. Охотник приходит в это место в джунглях незадолго до захода солнца. Он берет с собой собаку или козла и приносит каянг — плетенную из пальмовых листьев циновку — для того, чтобы спать на нем. Он приподнимает несколько брусьев, входит, устраивается на ночь и спит до тех пор, пока его сна не потревожат. Животное с ним. Когда голодный тигр почует их и подкрадется — собака залает или заблеет козел — охотник проснется. Он вскакивает наготове со своим парангом — длинным, похожим на меч ножом с двухфутовым лезвием, отточенным, как бритва, и вделанным в деревянную рукоятку. Брусья в обеих клетках не случайно помещены один против другого, а для того, чтобы предоставить ножу больше простора.

Когда терзаемый голодом зверь встанет, по привычке тигров, на задние лапы, упираясь передними в решетку, нож быстро вонзается в его брюхо, и быстрым движением кверху охотник распарывает ему внутренности.

— Для охотника это безопасно, — объяснил Абдул, — и ни собаке, ни козлу тоже не грозит беда.

Подумав, он прибавил:

— А если у него хороший талисман, то ни духи, ни дьяволы ничего не могут ему сделать, хоть он и один в лесу ночью.

При помощи этой ловушки Тай и надеялся убить тигра. Он направился в джунгли с несколькими своими друзьями, помогавшими ему нести колья и ратан для починки полуразрушенной клетки. Они пошли днем с таким расчетом, чтобы еще засветло успеть ее привести в порядок. Когда все было готово, Тай вошел в клетку с собакой. Козла в то время у него под рукой не оказалось, поэтому он просто накинул веревку на шею первой попавшейся бродячей собаке — около кампонга было десятка два таких злополучных псов, своего рода мусорщиков, которых из-за этих услуг терпели в кампонге, — и потащил ее с собой. Он разостлал в клетке свою пальмовую циновку и закутал голову саронгом, чтобы защититься от москитов. Потом его друзья врыли опять брусья, укрепили их, как следует, и оставили его одного. Я воображаю, как они спешили проститься с ним и радовались, что уходят. Эта охота не пользуется популярностью среди населения. Мужчины придумывали разные объяснения, почему они не любят ее. Дело в том, что никто из них не любит оставаться ночью один в джунглях.

Утром друзья Тая отправились помочь ему на случай, если бы он поймал тигра, и просто проведать его, если он не поймал. Вернулись они и Тай с пустыми руками и в плохом настроении. Собака рвалась из рук у них. Мы встретили их, когда шли проверять наши ямы и сети.

На другое утро мы опять встретили их, почти в то же время и у того же места, без добычи и в еще более подавленном настроении. Пять ночей подряд Тай ходил в свою засаду — и все безрезультатно.

Потом ко мне пришел Абдул Рахман и спросил:

— Не сделает ли господин хорошего талисмана для Мохаммеда, чтобы он мог его повесить на клетку и приманить тигра?

Мне это не очень понравилось. Я заподозрил, что в их суеверные головы закралась мысль, что я наложил заклятие на клетку, заколдовал ее, так как не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме меня, поймал добычу. Я согласился — хотя довольно неохотно — «свершить чары» для Тая, но поставил условием, чтобы он в течение трех ночей не подходил к клетке, чтобы взял с собой козла вместо собаки и чтобы его провожали вечером два человека, не больше, а встречали утром трое.

Когда наступила ночь, я дал ему мои серебряные часы, которые отполировал до яркого блеска. Я объяснил, что они принесут ему счастье и дадут ему сердце селаданга. Я немножко нервничал относительно исхода его предприятия; но мое счастье, сопутствовавшее мне до сих пор на Суматре, не покинуло меня и на этот раз. В первую же ночь мой талисман подействовал, и Тай добыл своего тигра, хоть и не с таким блеском, как он надеялся. Тигр явился поздно ночью. Козел заблеял. Тай приготовил свой паранг. Тигр обошел клетку кругом, обнюхивая почву, потом поднялся на задние лапы, и Тай нанес свой удар.

Удар был хороший, настаивал Тай, достаточный, чтобы убить трех тигров, но зверь обоими глазами смотрел на яркий талисман и оттого не мог умереть! Тай говорил, что туан «забыл сказать талисману не действовать на пользу тигру».

И для охотника, и для зверя настали скверные часы. Тигр с ревом упал как раз так, что длинный нож не доставал до него. Тай не смел выйти из клетки, чтобы покончить с ним, так как воображал, что мой талисман охраняет тигра. Когда утром пришли его друзья, он все еще сидел в клетке, закрыв голову саронгом, а тигр валялся при последнем издыхании и страшно выл. Они сразу добили его. Все вместе ободрали его шкуру и вынули его драгоценные внутренности. Я встретил их, когда они возвращались со своей добычей. Моих часов никто не посмел снять с клетки; мне пришлось пойти за ними самому.

Решив больше не рисковать своей репутацией мага и волшебника, я расхвалил Тая и сказал ему, что прошу его работать у меня все время, пока я останусь тут. Тигровую шкуру я у него купил на месте за двадцать долларов. Она не стоила больше десяти и была мне не нужна, но мой успех зависел от общего доброжелательства.

Самым серьезным моим предприятием в этой экспедиции были клинообразные западни для ловли носорогов и тапиров. В этих ямах были покатые внутренние стены, чтобы животные не ломали себе ног, что было бы неизбежно в ямах с прямыми стенками. Замаскировать эти огромные ямы было делом, требовавшим огромного уменья — почти искусства. Кроме ямы, приходилось сделать нечто вроде решетки из ветвей, положенных накрест; решетка замазывалась глиной или землей. Потом вырывали траву с корнями и буквально сажали ее туда, да еще рассыпали листья. Когда эту решетку совершенно невозможно было отличить от обычной почвы джунглей, ее поднимали и помещали над ямой. Люди работали, как будто устраивали декорацию для театра или играли, — только делали все очень тихо и спокойно, в то время как обезьяны смотрели на них с деревьев и, не умолкая, болтали. Мы взяли с собой козла и привязали его по ветру, чтобы его запах заглушил неприятный запах человека, отпугивающий животных.

Целую неделю мы проработали над устройством ям. Мы сделали целых шесть. Уходили мы из кампонга в восемь часов утра, когда роса уже высохнет. В одиннадцать мы уже были в разгаре работы. Около трех мы шли домой. Сумерек не было. Как только заходило солнце — словно кто-то спускал темный занавес — и в джунглях человеку уже нельзя было оставаться. Кроме ям и сетей, я еще устраивал временные западни для тигров и ставил силки, а для маленьких животных размещал тонкие сетки на деревьях, так что они почти касались земли. Животные попадались в них и запутывались, очевидно не умея высвободиться. Некоторые, впрочем, освобождались, перегрызая сетку. Западни, ямы и ловушки я расставлял по пути к тем местам, где животные пили воду; дальше чем на расстоянии радиуса в милю я их не помещал, так что всю нашу «военную зону» можно было обойти в один день.

Дикие кабаны и лани доставляли мне много хлопот. Они запутывались в сетях, разрывали плетение. Если только это были не какие-нибудь особенно хорошие экземпляры, я их пристреливал.

Поймал я множество так называемых мышиных ланей — прелестных маленьких созданьиц, ростом от девяти до двенадцати дюймов. Они очень похожи на больших ланей в миниатюре, только ни у самцов, ни у самок нет рогов; они идут на очень вкусное и тонкое жаркое.

Поймал я еще четырех тапиров. У одного из них был теленок — прехорошенькое маленькое животное, которое на первый взгляд не имело ни малейшего сходства со своими родителями. Тапир-мамаша, принадлежавшая к породе, которую малайцы называют «с седлом на спине», была почти вся черная: морда, шея, ноги, бока, только брюхо было серое. А детеныш был карий с белыми пятнышками, полосатый. Мать имела пять футов в длину и четыре с половиной в высоту, весила фунтов двести. Но, несмотря на внушительные размеры, защищаться она не могла. Лучшее, что тапир может сделать, — это спрятаться или убежать.

Мой успех превзошел все мои надежды. Правда, случилось со мной одно несчастье при начале перевозки животных: плот наткнулся на скалу, разбился, и четыре клетки затонули. Несколько маленьких ланей, цивет, обезьян, дымчатый тигровый кот, которого мне было очень жаль, и прекрасный экземпляр бинтуронга погибли при этом. Люди влезли по грудь в воду, и им удалось спасти остальных животных. Кроме этой неудачи, все обстояло отлично. Дело шло полным ходом, я посылал плот за плотом в четырехдневный путь к старому моему другу хаджи, в Палембанг.

Когда я, наконец, решил, что с меня довольно, я отправился с десятком людей в последний обход той части джунглей, которая доставила мне такую обильную добычу. Когда мы приближались к одной из ям, устроенной около мутной лужи в прогалине джунглей, я вдруг услыхал что-то странное: целый хор звериных криков. Различить можно было только рев буйвола и рычание и кашель тигра. Абдул Рахман дал мне мое ружье, и я пошел вперед. Люди теснились за мной. Я двигался медленно, очень осторожно и наконец завидел вдалеке водяного буйвола. Он кружил, нагнув голову, около чего-то, но я не мог сперва разобрать, около чего именно. Но вдруг я увидел большого полосатого тигра, полускрытого густой травой. Из черной, гладкой кожи буйвола текла кровь: красные пятна виднелись на его боках и затылке. Тигр вспрыгнул с земли. Буйвол наклонился на один бок и боднул своим рогом тигра так, что тот отскочил.

— Хотите видеть битву? — закричал я людям.

— Иа, иа!

— Тогда на деревья!

Малайцы из джунглей лазают по деревьям как кошки. Они обыкновенно надрубают своим ножом небольшую зарубку в коре, которая позволяет им придерживаться пальцами ног. Затем взбираются и протягивают руки вниз, чтобы помочь взобраться приятелю. Абдул Рахман, взобравшись на сук над моей головой, схватил у меня ружье, потом быстро сбросил свой саронг и протянул мне его конец. Я ухватился за него и наполовину влез, наполовину был поднят на дерево. Мне очень мешали мои башмаки.

Я устроился на ветке и мог наблюдать за поединком. Оба противника выжидали. Тигр приседал, рычал, а буйвол все кружил. Так прошло несколько минут, вдруг буйвол кинулся и пронзил тигра своими рогами. Тигр отпрянул, потом прыгнул на буйвола и вцепился клыками ему в бок. Потом он вихрем откатился, и я видел только пестроту травы и полос его шкуры.

Малайцы наблюдали за битвой так же страстно, как они обыкновенно смотрят на петушиные бои. Они переговаривались и бились об заклад, чья возьмет.

Тигр собрал все силы, испустил свой кашляющий рев и кинулся на голову буйвола. Буйвол встретил это нападение, наклонив свою толстую шею. Но сила удара заставила его присесть на задние ноги. Он потрясал рогами, но тигр так вцепился в его голову, словно составлял с ней одно целое. Пока огромная кошка кусалась и царапалась, буйвол старался опять найти равновесие. Наконец, качая на рогах свой ужасный головной убор, он умудрился встать на ноги. С минуту он держал тигра в воздухе, потом, нагнув голову, сбросил его наземь. Медленно, согнув колени, он прижал тигра всей своей тяжестью к земле. Рев… рык… и протяжный кошачий вопль… Буйвол тряс освободившейся головой, фыркая и мыча. Ноги его дрожали, но, так как тигр лежал ничком, он опять кинулся на него с такой силой, что, очевидно, сломал ему спинной хребет. Вой тигра становился все слабее и слабее. Вид его безжизненного тела словно придал буйволу новые силы. С фырканьем, гневным и торжествующим, он топтал его копытами.

Когда бешенство буйвола утихло, он приостановился. Вся его огромная туша тряслась мелкой дрожью. Из носа и из ран у него текла кровь. И вдруг он начал мычать, жалобно, протяжно мычать.

— Это буйволица, — шепнул мне Абдул Рахман. — Она зовет теленка… Взберемся повыше, туан, и мы увидим.

На месте битвы трава была совсем примята, но дальше она достигала большой высоты, и если мы хотели что-нибудь рассмотреть вдали, то надо было взобраться выше. Мы лезли по ветвям все выше и выше.

— Смотрите! — закричал Абдул.

Он указал на маленькое, темное, лоснящееся тело, лежавшее в густой траве. Это был теленок буйволицы, лежавший на боку и залитый кровью: тигр, вероятно, убил его одним прыжком. Буйволица, шатаясь, пошла к нему. Она стала над ним и начала его звать. Увидев, что он не движется, она нагнула голову и осторожно, бережно приподняла его рогами. Он повис беспомощно, безжизненно.

Абдул сказал мне, и его тон был очень нежен.

— Буйволица и женщина, туан!.. Аллах создал их одинаково!

— Верно, — ответил я. — Но когда женщина в горе, помочь ей трудно. А что касается буйволицы, то с ее горем можно быстро покончить. Сделать мне это?

— Да, туан, — ответил он. — У нее слишком много ран. Пошли ей ту пулю, которая скажет «прощай».

Он протянул мне ружье. Я нацелился и спустил курок. Буйволица не издала ни звука. Она опустилась на колени и упала на тело своего детеныша.

Мы все спустились с деревьев. Мои люди были страшно взволнованы. Они плевали на тигра и проклинали его, даже те, кто держал пари за него. Буйволицу они хвалили и называли ее красавицей, хотя она в сущности была некрасива. Детеныш, с его длинными ногами, был еще хуже. Может быть, высшим доказательством уважения туземцев к погибшей буйволице было то, что они наклонялись и кричали в ее неслышащее ухо, что у нее сердце быка.

Мясо буйвола слишком грубо для еды. Трупы были оставлены там, где лежали. Тигр был так разодран, представлял собой такую массу поломанных костей и растерзанного мяса, что людям даже не удалось снять его шкуру и голову, чтобы получить те десять долларов, которые голландское правительство дает за каждого убитого тигра. Даже усов нельзя было вытащить. Но один предприимчивый малаец нашел нетронутым одно ухо. Он отрезал его. Абдул сказал мне, что хоть он и не всем талисманам доверяет, но одно несомненно верно: если ухо такого свирепого тигра высушить и носить как амулет на поясе, то ни один живой тигр не осмелится напасть на человека, у которого такая надежная защита.

Когда я вспоминаю о моих приключениях в девственных джунглях Суматры, вспоминаю мои многочисленные удачи и неудачи, ярче всех других встает перед моими глазами картина, как буйволица швыряет своего полосатого врага наземь.