Буря

Для того, кто совсем недавно выехал из Лондона, жизнь в экспедиционном лагере означает немалую перемену. В первую ночь, да и еще много ночей мне было как-то трудно освоиться с мыслью, что всего лишь несколько колышков и растяжек разделяют нас и животных, коим взбредет на ум инспектировать наш лагерь. Да, в первый вечер, отойдя в сторонку и глядя на почти безупречный Южный Крест, я почувствовал себя в высшей степени съедобным. Где-то неподалеку своим басовитым хохотом сотрясали ночной воздух бегемоты. Конечно, они травоядные, но уж больно крупные. Время от времени сквозь этот хохот прорывалось ворчание леопардов: «керр-крр, керр-крр», точно кто-то работал пилой. И разумеется, тут были львы. Лев-самец не рычит, во всяком случае я не так представляю себе рычание. Он протяжно рявкает, снова и снова. Это арпеджио постепенно нарастает в силе, потом медленно затихает. Могучая песня ее слышна на много километров. Кажется, источник звука находится где-то близко, совсем близко. А когда это в самом деле так (нам однажды посчастливилось слышать голос льва на расстоянии каких-нибудь пяти метров), сила звука просто жуткая. Наш магнитофон не смог его записать, он дрожал от мощных звуковых волн.

На того, кто попал сюда прямиком из лондонских джунглей, африканские дни и ночи навевают трепет. Мы разбили лагерь на опушке красивого леса, рядом с высокими, стройными акациями, желтыми, со светло-зеленой корой. От палаток открывался вид на просторные равнины на дне Рифт-Валли. По утрам мимо лагеря шествовали элегантные, надменные жирафы, а по вечерам они шествовали в обратном направлении; днем жирафы ищут спасения от мух цеце, которые предпочитают по возможности не покидать тени. По утрам, примерно через час после восхода, над лагерем пролетали пеликаны и фламинго. На земле эти птицы не блещут красотой: у пеликана болтаются складки на шее, а фламинго, этот ком перьев с тонкими ногами, напоминает паука. Но воздух их преображает. Тысячи изумительных созданий проносились над нами правильным строем, клин за клином. Если они летели высоко, нам удавалось подольше полюбоваться ими. Если летели низко и вдруг являлись из-за крон, нас будто захлестывал могучий поток звуков. В Восточной Африке миллионы фламинго и пеликанов, но их точка зрения на то, какое озеро лучше, постоянно меняется. И вот уже вся колония в пути — незабываемое зрелище для человека, который в эту минуту бреется около палатки или просто бьет баклуши.

Впрочем, дел-то у нас хватало. И до чего приятно было их делать среди такой удивительной природы! Если вы проснулись утром от взгляда наведавшейся в лагерь обезьяны, в этот день никакая работа не покажется вам нудной. Мы начали с благоустройства. Кто-то сказал, что в походном лагере любой дурак может скверно устроиться. Нам не хотелось, чтобы это распространялось на нас. Поэтому мы наладили водоснабжение, соорудили подобие душа, заготовили побольше дров, поставили уборную, из которой открывался чудесный вид, и вообще постарались устроиться поуютнее.

А затем прибыла первая партия водородных баллонов, их надо было сгрузить. И хотя каждый баллон весил полтораста килограммов, перетаскивать их было легче, чем снимать с баллонов предохранительные колпаки. Колпак представляет собой железный стакан, навинченный поверх вентиля, чтобы предохранить его от толчков и ударов во время перевозки. Колпак железный, а резьба на баллоне латунная. Тут железо не годится, потому что резьбу нельзя смазывать, иначе при утечке водорода может произойти взрыв. Углеводороды смазочного вещества образуют с водородом опасные соединения, и запрет против машинного масла строго соблюдается.

Теоретически благодаря сочетанию железной резьбы с латунной колпаки не могут приржаветь, тем более что их закручивают не слишком туго. На деле, попав после долгого хранения под дождем и многонедельного морского путешествия в жаркий тропический климат, они оказались словно приваренными. Мы основательно помучились с ними на Занзибаре. А в сердце Африки, где с инструментом было похуже, каждый колпак требовал от нас персонального внимания. Если верить справочникам (всегда полезно знать, как должно быть по правилам), чтобы управиться с колпаками, достаточно обыкновенного гаечного ключа. Нам же пришлось прибегнуть к двум разводным ключам с рукояткой немногим меньше двух метров. Одним ключом мы захватывали баллон, другим — колпак. Получался изрядный рычаг, но и этого было мало. Приходилось сильно стучать молотом по концу рукоятки только так удавалось повернуть колпаки.

Так как водород образует вместе с воздухом взрывчатую смесь, есть правило, гласящее, что легкие удары по ключу в тех якобы редких случаях, когда резьба чуть заедает, должны производиться кожаным молотком. Такие молотки из твердой прессованной кожи не дают искр. Сначала мы работали по правилам: легонько постучим, наложим ключ и… колпак ни с места. С таким же успехом можно было заколачивать гвозди хлопушкой для мух.

Бить кувалдой по длинной рукоятке было столь вопиющим нарушением инструкции, и столько при этом летело искр, что мы работали в яростном темпе, полагая, что везение не может длиться вечно. Не один час упорного труда ушел на то, чтобы снять все колпаки. И когда работа была закончена, мы сели, обливаясь потом, на груду баллонов и поблагодарили провидение за то, что они не взорвались.

Еще одна задача — починка шара. Оболочка благополучно перенесла перелет с Занзибара, но надо было пришить на место полотнище разрывного приспособления. Тот самый лоскут, который отрывают, чтобы поскорее выпустить водород из оболочки. Во время полета, конечно, этого не делают, но при посадке в сильный ветер не менее губительным было бы промедление с выпуском газа. Чтобы наполненная газом оболочка не волочилась над землей с риском нарваться на какое-нибудь коварное препятствие, нужно вовремя выпустить газ. Важно не упустить минуту, когда водород из необходимого превращается в смертельно опасный. Так же поступает парашютист, когда торопится погасить парашют или сбрасывает стропы.

Оторвав полотнище, его потом необходимо вернуть на место. Это около девяти метров шва. Причем шов должен не только скреплять полотнище с оболочкой, но и предотвращать утечку газа, поэтому его предварительно проклеивают. Швы, сделанные обыкновенной ниткой, обеспечивают хоть какое-то соединение, даже если клей почему-либо откажется держать, что иногда случается. (Вероятно, нет такого несчастного случая, который не происходил бы в воздухоплавании. Каждый случай тщательно описан, и нынешняя процедура подготовки к полету сводится к последовательному принятию мер предосторожности.) Но ни клей, ни нитки не устоят против рывка, если воздухоплаватель крепко возьмется за веревку разрывного приспособления и дернет как следует.

В эти первые дни в Маньяре мы во многом зависели от близлежащей деревушки Мтувумбу, что означает «Москитная река». Это была довольно убогая деревушка, своего рода гибрид главной улицы из раннего ковбойского фильма и заброшенного лесного селения. По рассказам, в Мтувумбу живут представители семи десятков африканских племен, которые искали здесь спасения от бушевавших в прошлом войн.

Пока мои товарищи делали покупки в одной индийской лавке, я заглянул в другую. Ее владелец каким-то образом всегда ухитрялся ходить с недельной щетиной. Но это ничто перед другим достижением того же лавочника — рубашка и брюки на нем обрели бессмертие.

— Хорошо здесь жить? — спросил я его.

— Плохо, — ответил он. — Уж я-то знаю, пятьдесят лет здесь живу.

— Чем же плохо?

— Во-первых, народ очень ленивый. Все до единого. Им бы только выпивать и заниматься любовью. Я не против того и другого, но только в виде хобби, а не основного занятия.

Уже через несколько дней в нашем маньярском лагере появились домашние животные. Лемур, конечно, всех затмевал и лихо уписывал кузнечиков. Когда он спал, не было зверька милее его. Когда же он просыпался на закате, его энергия не знала пределов и не признавала никаких ограничений. Прыжки, прыжки со стола на стул, со стула на человека, потом на следующего. Как сказал бы индийский лавочник, это хорошо иногда, но не все время. Этот лемур обладал способностью всем и всему мешать. То приземлится в тарелке с едой, то на столе, где разложены части кинокамеры. Взрослый лемур делает еще более дальние и точные прыжки. Наш же зверек пока только учился на нас, вокруг нас и чаще всего под ногами. Все равно мы его любили.

На втором месте был питон. Ален отлично знал змей, он с детства ими увлекался и вот ухитрился раздобыть двухметровый экземпляр. Как и у всякого домашнего животного, у питона были свои недостатки — он отказывался есть; вероятно, хотел сперва переварить то, чем еще раньше набил желудок. Зато до чего же он был великолепен, когда скользил и извивался на дереве по ветвям. Недостатки были и у здоровенной улитки, но и она была по-своему грациозна, когда переползала с одного пятачка травы на другой. А вот хамелеон, на наш взгляд, не обладал ни одним недостатком. Правда, он не умел менять окраску так ловко, как это положено хамелеонам, зато мастерски ловил мух. Когда мы завтракали, он охотился на них, лежа на ветке над нашим общим столом. Его двенадцатисантиметровый язык в 1/25 секунды поражал цель и почти так же стремительно втягивался обратно. Но потом липкая слизь на лепешечке, которой оканчивался его язык, высохла, и мухи уже не приклеивались. Тем не менее хамелеон отказывался пить. Его сажали в таз с водой, а он только плавал, изгибаясь и загребая одновременно правой передней и левой задней ногой и наоборот. Такой способ вместе с изгибанием позвоночника повторяет схему, исстари лежащую в основе передвижения всех четвероногих. Но язык хамелеона остался после эксперимента таким же сухим, каким был. Наконец мы вспомнили про естественный образ жизни хамелеона, смекнули, что он редко видит проточную воду, и подумали о росе. Мы обрызгали ближайшее растение водой, посадили на него хамелеона и с радостью увидели, что он слизывает влагу своим пересохшим, потрескавшимся языком. С этой минуты стоило круглым, наглым глазам хамелеона установить, что муха находится в пределах досягаемости, как добыча была обречена.

Удивительным существом был и наш богомол — самка длиной около восьми сантиметров, которая всегда смотрела в глаза наблюдающему за ней человеку. Подобно лемуру богомол питался кузнечиками и съедал их без остатка. Аккуратно держит добычу лапками, откусывает и тщательно прожевывает. Когда люди едят сельдерей, они не держат его двумя руками, но, если бы они это делали, сходство было бы полным. Время от времени самка откладывала большое яйцо, покрытое пеной, которая тотчас раздувалась и затвердевала. После этого яйцо несколько недель оставалось неизменным, а потом из множества ячеек вылезали крохотные богомольчики. Вися на тончайших паутинках, они нащупывали дергающимися ножками опору; с этой секунды начинался их жизненный путь. Джоун была богомоловой нянькой и без устали пичкала детенышей мелкими насекомыми.

Впрочем, перед главной целью все наши животные отступали на второй план. Через неделю после прибытия, когда мы основательно изучили местные ветры, было решено наполнить оболочку. Ветер держался северо-восточный, примерный азимут 040, причем около трех часов дня он достигал изрядной силы. Поэтому мы собирались стартовать около полудня. Благодаря расположению лагеря и направлению ветра полет обещал стать чуть ли не образцовым. Мы пройдем над лесом, потом над непроходимыми болотистыми зарослями перед озером, над самим озером и, наконец, достигнем шестисотметровой гряды, оторачивающей с запада Рифт-Валли. Дальше мы либо перевалим через эту гряду, либо пойдем над долиной. В обоих случаях нас со всех сторон будут окружать несравненные виды и будет полная возможность наблюдать животных, которыми кишат лес и берега озера.

Естественно, наполнение оболочки проходило совсем иначе, чем на Занзибаре. Вместо шеститысячной толпы было всего три зрителя — три неожиданно вынырнувших из леса африканца, которые не понимали ни слова на суахили. Взамен солдат, помогавших нам на Занзибаре управляться с балластом и веревками, мы привезли жителей Мтувумбу — столько, сколько уместилось в нашем «джипси». С их помощью Ален занялся подачей газа, Дуглас — съемками, Джоун и я — шаром. Все шло гладко, и к половине двенадцатого гондола была подвешена к кольцу. Мы уложили в нее восемьдесят мешков с песком и пошли перекусить. Аэростат выглядел образцово. Ветер умеренный, азимут 040. Все как будто предвещало ударный полет. Это показывает, как мы и некоторые предзнаменования способны ошибаться.

Перерыв на завтрак продлился не больше получаса. Только он начался, с севера появился небольшой самолет, покружил над лагерем и сел между нами и пасущимися жирафами. Из самолета вышли Хью Лэмпри и Джон Ньюбоулд: один — зоолог, другой — ботаник, и оба мои старые знакомые. Летя из Аруши в Нгоронгоро, они за сорок километров увидели наш аэростат этакий апельсин в стране пигмеев — и сели, чтобы рассмотреть его поближе. Предложение выпить с нами пива было принято, и, сидя за столом, мы вместе смотрели на яркий круглый шар. На Занзибаре нам не довелось им спокойно полюбоваться.

Итак, мы глядели на аэростат, говорили обо всем том, что делается в последнюю минуту, собирали все то, что надо взять с собой, и жевали бутерброды с сыром и маринованными огурцами. Вдруг на глазах у нас шар стал еще ярче. Над грядой у Рифт-Валли возникло облако и начало расти с угрожающей скоростью. Ветер не изменился, но облако продолжало расти. И ничего не поделаешь, сиди и смотри… Сыр и огурцы застряли у нас в зубах. Пиво осталось недопитым.

Слегка закачался шар, потом слабое дуновение коснулось наших лиц. На балласт уже ушли все мешки с песком, добавить было нечего. К тому же аэростат выдерживает ветер до 50 километров в час. Туча заглатывала воздух, голубое небо становилось черным. Мы глядели, словно завороженные, с неприятным чувством под ложечкой. Ветер крепчал, шар качался все сильнее. Пухлая белая кромка тучи прошла у нас над головой, и по земле заскользила густая тень.

Помнится, мы еще держали в руках куски хлеба с сыром и кружки с пивом, когда упали первые капли дождя. Кто-то предложил укрыться в палатке. Мы отступили под тент и смотрели, как погода становится все хуже и хуже. Тревожное состояние атмосферы внезапно перешло в буйство. Невесть откуда налетел шквал, и с неба хлынул дождь. Послышался приглушенный скрип: ветер достиг силы шторма, и в ту же секунду аэростат тронулся с места.

Крича Джоун и Дугласу, чтобы они подогнали машины, мы выскочили из палатки. Шар кидало так, что оранжевая оболочка едва не касалась земли. Мы с Аденом шлепали по лужам, скользили по грязи, кричали что-то и отскакивали, когда шар вдруг дергался в нашу сторону. Потом поймали гондолу, которая рывками волочилась по земле. С оболочки, будто из огромного крана, хлестала вода, и мы оказались буквально под водопадом, который перемещался по прихоти ветра.

Подъехали машины. Мы надеялись, что они удержат аэростат. Ален захватил гондолу веревкой и побежал с другим концом к грузовику. Сильный рывок гондолы бросил его навзничь в грязь. Он вскочил на ноги и зацепил петлей за крюк на буфере автомашины. Новый рывок гондолы — веревка выскользнула у него из рук. Мы были совершенно бессильны. Три четверти тонны песку тоже ничего не значили. Аэростат как ни в чем не бывало продолжал свои скачки и рывки.

Наконец Алену удалось закрепить веревку за бампер грузовика, и кто-то включил скорость. Все четыре колеса забуксовали. Во все стороны летели комья грязи, а гондола знай себе ползла со скрипом дальше. Трудно что-либо разглядеть, когда веки залеплены грязью, но, судя по тому, что веревка не оборвалась, аэростат перетянул грузовик. Правда, мы видели, что колючие акации подступают все ближе. Если эти деревья и оболочка встретятся, она будет разорвана в клочья. Даже обычные деревья пропороли бы ткань, а на акациях каждая ветка оснащена пятисантиметровыми шипами.

Я взобрался на край мокрой гондолы, поймал разрывную стропу и ухватился за нее. Шар продолжал метаться в разные стороны, часть газа уже вышла, и ветер проминал сырую оболочку. Она колыхалась, как парус в шторм. Она хлопала, как брезент на ветру. И все это время аэростат многометровыми скачками приближался к деревьям. Помню, я кричал сам себе:

— Еще рано дергать строп! Но мы не удержим шар! Надо дергать! Обожду немного! Надо, надо, надо! Деревья близко! Пора дергать!

И я дернул.

Результат не замедлил сказаться. Ветер нанес еще один-два удара по оболочке, после чего гордое творение у нас на глазах съежилось и испустило дух. Непокорный, скачущий шар превратился в кипу блестящей ткани. Он лег на землю у самого подножия одной акации, а мы, стоя вокруг него и тяжело дыша, дивились внезапному превращению. Неужели мы не могли справиться с этой грудой материи? Неужели она волокла за собой и нас, и песок, и грузовик, точно мы ничего не весили? Но ведь это факт. И теперь вместо полета, которому все предвещало успех, у нас очень мокрая оболочка аэростата. Две лягушки прыгнули с травы в лужицы между складками. Мы стояли под хлестким дождем и от растерянности не знали, что говорить. Полный провал наших планов, 750 кубометров драгоценного водорода бесповоротно пропали. Правда, мы сохранили аэростат, пусть даже у него жалкий вид. Деревья, ветер, дождь — мы всех одолели. Но как одолели — еле-еле.