Глава двенадцатая
УПУЩЕННОЕ И ПОЧТИ УПУЩЕННОЕ

Каждый раз, вернувшись в Африку, я оставался там все дольше, забирался все глубже во внутренние районы и прилагал все больше усилий в погоне за хорошими и необычными кадрами. Но кое-что, находившееся неподалеку от крупных городов и дорог, мне никак не удавалось заснять. И в том числе Килиманджаро, высочайшую гору Африки, окруженную романтическим ореолом.

Путешествовать по Африке и не увидеть Килиманджаро — все равно что побывать в Пизе и не осмотреть падающую башню. Но снять величественную гору легко лишь на словах. Килиманджаро — застенчивая особа и обычно прячется в облаках. Исследователи, первыми увидевшие ее, не совсем верили своим глазам, так как на следующий день гора исчезала. Не было ли это видение лишь миражом? Трудно поверить, что около экватора лежат вечные снега. Когда в Европе услышали об этом, то решили, что путешественникам все просто померещилось во время горячки.

Килиманджаро овладевает человеческим воображением как немногие горы земного шара, но, чтобы взойти на нее, не нужно быть опытным альпинистом. От знойных равнин, окружающих массив, горные склоны плавно поднимаются почти до двадцати тысяч футов (пик Кибо). Вершина, окутанная снегом, кажется чем-то эфирным, бесконечно далеким от всего земного. Наверное, всем читателям знакомы снимки этой горы, на которых покрытые лесом или голые нижние склоны, сливающиеся с задним фоном, постепенно исчезают вдали, а белые блестящие вершины висят высоко в небе. Они кажутся волшебными горами из таинственного мира, гордо парящими над землей и ее обитателями.

Если вы видели Килиманджаро не только на снимках, значит, вы счастливчик. Во время путешествия 1937 года я тщетно ждал, когда же она появится из облаков. Наконец мы с Цезарем решили было взойти на вершину, но нас уверили, что это принесет нам горькое разочарование. Пока не минуете верхнюю границу леса на высоте десяти тысяч футов, кроме деревьев, ничего не видно, и даже когда вы взберетесь на вершину, гора не предстанет перед вами во всем своем величии.

«Хорошо, тогда мы облетим вокруг горы», — решил я и нанял небольшой самолет в городе Моши, раскинувшемся на сухой террасе близ подножия горы, среди обширных плантаций кофе и сизаля. На нижних склонах Килиманджаро тысячи чагга выращивают кофе, почти не уступающий по вкусу сорту, который мы пробовали на берегах Киву.

Поднявшись в воздух, мы увидели, как плантации кофе и сизаля с высотой сменяются насаждениями чайных кустов, а еще выше начинается лес. Затем мы вошли в полосу облаков, и все исчезло в молочном тумане. Самолет набирал высоту. Внезапно мы вынырнули из облаков. Воздух был изумительно чист и прозрачен; он даже как-то искрился в лучах солнца, и казалось, он насыщен сиянием бриллиантов совершеннейшей отделки. Совсем рядом простирались склоны массива. Выше лесной зоны тянулся пояс гигантских лобелий, senecio и древовидного вереска, а над ним зеленели горные луга альпийского типа с миллионами распустившихся цветов. Но мы не могли отвести взора от мерцающе-белого пика Кибо, маячившего над нами, хотя мы поднялись уже до высоты пятнадцати тысяч футов. Вершина как бы плыла, ни на что не опираясь в этом воздушном мире, который, казалось, не имел ничего общего с земным.

Мы облетели вокруг Килиманджаро, жадно пожирая ее глазами, затем вновь пробили облака и приземлились. Полет не совсем удовлетворил меня, так как с самолета я видел лишь часть горы, возвышавшуюся над облаками, а мне хотелось увидеть сразу всю Килиманджаро, во всем ее великолепии, от подножия до снежной вершины. Мне захотелось смотреть на гору, твердо упираясь в нее ногами, захотелось собственными подошвами ощутить все ее извивы, поднимаясь на вершину. С самолета же она казалась не совсем реальной.

В 1946 году я провел несколько недель у подножия Килиманджаро, но так ни разу и не увидел ее и не сделал ни одного снимка. Наконец в 1954 году судьба сжалилась надо мной, и, когда я был в Амбосели, Килиманджаро очистилась от облаков. Целых три дня гора жила без паранджи, и за это время я часто ловил себя на том, что, забыв о слонах и носорогах, я любуюсь Килиманджаро или думаю о ней. И когда в конце тяжелого трудового дня мои мысли обращались к ней, это, как ни странно, приносило моей душе успокоение и освобождало ее от усталости.

И еще из африканских достопримечательностей неуловимыми для моего аппарата оставались фламинго. Я видел тысячи этих птиц, но мне ни разу не удавалось заснять их. Огромные стаи фламинго обитают на берегах трех солоноватых восточноафриканских озер — Накура, Элментейта и Ханнингтона. В их водах растворены вещества, способствующие развитию водяных растений, на которых любят отдыхать фламинго, и, кроме того, эти озера мелководны, и длинноногие птицы могут бродить в их прибрежной полосе.

Приближаясь к озеру, вы думаете, что у берега раскинулся огромный, в тысячи квадратных метров, ковер, усыпанный водяными лилиями, ибо вы видите лишь сплошную ярко-розовую и слегка колеблющуюся массу. Подойдя поближе, вы начинаете различать отдельных птиц у краев «ковра». Им не нравится ваше приближение, и они хотят улететь подальше от вас. Но фламинго, да и большинству крупных птиц, для взлета требуется дорожка почти столь же длинная, как для тяжелых бомбардировщиков. Поэтому птицы не могут подняться в воздух сразу. Сначала с громким шумом, разбрызгивая воду, приходят в движение края розовой массы. За ними, подобно огромной, медленно катящейся волне, следует основная часть стаи. Когда она поднимается в воздух, кажется, что смотришь кадры замедленной съемки. Взлетевшая стая занимает огромную площадь. Розовое облако кружит над озером и затмевает солнце.

Особенно мне хотелось заснять фламинго в 1937 году, так как это были первые цветные натурные съемки в Африке, а цветные кадры с фламинго были бы изумительно прекрасными. Три дня я провел на берегах озера Накура, где в то время обитала крупнейшая колония фламинго. Но небо все время было затянуто темными тучами, и мне пришлось уехать ни с чем. Поэтому в плане съемок путешествия 1946 года фламинго стояли на первом месте.

Узнав, что за последние годы колония фламинго на Накура значительно уменьшилась, мы отправились на озеро Элментейта, где нашли крупнейшие стаи розовых фламинго из когда-либо попадавшихся мне на глаза. Со мной был оператор-профессионал, и, поместив его в идеальное для съемки место, где освещение было превосходным, я поручил фотографирование фламинго ему. Затем я вспугнул птиц. Все получилось, как я и ожидал, если не считать одного исключения: на следующий день, когда мы были уже далеко от озера, оператор сказал мне, что его аппарат оказался в неисправности и все кадры с фламинго испорчены.

В 1954 году мы наконец засняли достаточно кадров с тысячами взлетающих фламинго. Шум бесчисленных крыльев напоминал отдаленный рокот водопада.

Если вы не фотограф-натуралист, специализировавшийся на съемках птиц, вам придется ограничиться лишь фотографированием крупных птиц, собирающихся в большие стаи. Легко снимать стервятников. Множество их собирается у падали, и, пожирая ее, они наглеют до такой степени, что не обращают на вас внимания, даже если вы подойдете к ним совсем близко. Нередко стервятников сопровождают аисты марабу. Странно, почему эти птицы стали пожирателями падали — ведь их большие клювы не приспособлены для разрывания мяса. Если бы стервятники исчезли, марабу, чтобы не умереть с голоду, пришлось бы изменить диету. Аист ждет, когда стервятник оторвет кусок побольше, и старается отнять его. Если марабу удается ухватиться за кусок, тот мгновенно исчезает в огромном клюве аиста, и стервятнику приходится возвращаться к падали за новым куском.

Удобно снимать также пеликанов. Особенно большое удовольствие мне доставили съемки стаи охотящихся птиц в 1954 году в парке имени королевы Елизаветы в Уганде. Птицы кружили в десяти — пятнадцати футах над водой, высматривая рыбу, и, наметив добычу, пикировали и ныряли, напоминая одновременно и штурмовики, и глубинные бомбы. Такое зрелище всегда интересно уже само по себе. Здесь же пеликаны пикировали к тому же в строгом строю. Десяток птиц, летевших цепочкой, устремлялись вниз как по команде — одновременно и под одним и тем же углом. Такие кадры не могут не доставить глубокого наслаждения любому оператору и зрителю.

Мир пернатых Африки не уступает по богатству видов ее миру четвероногих; каких только птиц я не видел во время моих трех путешествий! Белые цапли, многие виды уток, птицы-носороги, большие бакланы, анхинги, крачки, чайки, орлы, дрофы, куропатки, гуси, перепела, солнечные птицы, райские ткачики, черные дрозды, кукушки, голуби, ржанки, цапли, хохлатые и иных видов журавли, секретари — пожиратели змей, наконец, бесчисленные виды попугаев — вот далеко не полный перечень для любителей птиц. И я мог показать в фильме лишь немногих даже из перечисленных видов.

Мир африканских насекомых, который вообще был недоступен для съемок, по обилию видов ни с чем не сравним. Здесь видов уже не тысячи, а сотни тысяч, и каждый год ученые открывают одну-две дюжины новых. Большинство путешественников имеет дело лишь с москитами, мухами, муравьями и термитами, но и их достаточно, чтобы вы не раз подверглись смертельной опасности или были на грани безумия. Из мух наибольшей славой пользуется цеце, переносящая возбудителей сонной болезни и широко распространенная в Танганьике.

Сонная болезнь излечима, но обращаться к врачу следует, не дожидаясь, пока она разовьется в полную силу. От малярии можно уберечься, если вести себя осмотрительно и ежедневно принимать положенное число таблеток хинина.

Клещи всегда могут внедриться в кожу между пальцами ног. Но если на вас добротные ботинки и вы регулярно моете ноги, эти меры предосторожности все же значительно уменьшают опасность. Ко мне клещи не привязывались ни разу. И вообще я ни разу не болел, путешествуя по Африке, хотя побывал во всех ее природных зонах и нередко помногу дней обходился без проточной воды.

Я видел в Африке немало змей, но ни разу не был укушен. Очень опасна черная мамба Итури, кобра кратера Нгоронгоро и многие другие змеи. Но всех их почти невозможно снимать на воле.

Большинство змей прячется в местах, где для съемки недостаточно света, и если они не двигаются, защитная окраска делает их незаметными. А потревоженная змея исчезает из виду в мгновение ока. По-моему, хорошим «киноактером» может быть лишь огромный питон, но до путешествия 1954–1955 годов я не встречал человека, так хорошо знающего повадки змей, как Аллан Тарлтон.

Аллан принадлежал к числу редко встречающихся любителей змей. Племянник Лесли Тарлтона — прославленного профессионального белого охотника Восточной Африки, сопровождавшего Теодора Рузвельта во время его известной охотничьей экспедиции, Аллан и сам несколько десятков лет считался одним из лучших охотников Африки. Тем более удивительна его любовь к змеям, которых другие знакомые мне охотники не переносили. Например, Кэрр Хартли, не боявшийся ни одного животного и друживший с гиеной и носорогом, чувствовал к змеям такое отвращение, что был вынужден уступить другому человеку весь «змеиный бизнес».

Более тридцати лет Аллан Тарлтон имел дело со змеями, и в его питомнике, где иногда жило одновременно несколько сот змей, побывали все африканские виды этих пресмыкающихся. Он считал, что из-за своего отвращения к змеям люди очень мало знают о них. По его словам, змеи прекрасно чувствуют себя в неволе, быстро привыкают к человеку, и в питомнике Аллана было приручено немало змей. Конечно, он не забывал об осторожности, возясь со своими любимцами, и они кусали его десятки раз, но, к счастью, он ни разу не был укушен коброй, мамбо или родственными им змеями, действие яда которых еще не научились обезвреживать.

Наиболее смертоносна, по словам Тарлтона, кобра, яд которой столь губителен, что человек, получивший «полную дозу» его, обречен. Нервные центры коры больших полушарий мгновенно охватывает паралич, и человек погибает, хотя его сердце из-за мощного возбуждающего действия яда продолжает работать еще около получаса.

Любовь Тарлтона к змеям зародилась у него еще в детстве. Со временем «змеиный бизнес» стал давать ему больше дохода, чем его основная профессия охотника на крупную дичь. Услугами Тарлтона пользовались почти все кинокомпании, занимавшиеся съемками в Африке (а в последние годы их было немало). Кроме того, он поставлял из своего питомника яд для научных исследований и изготовления сывороток. Во время Второй мировой войны Тарлтон заведовал государственным питомником, снабжавшим обезвоженным ядом южноафриканский научно-исследовательский институт. На попечении Аллана находилось более трех тысяч змей, которых он лично регулярно «доил». Ежедневно ему приходилось брать яд примерно у четырехсот змей и следить, чтобы каждая постоянно давала одно и то же количество яда той же концентрации.

К концу дня он основательно уставал, и вечерние часы были самыми опасными в его работе, потому что притуплялось внимание и мускулы теряли быстроту реакции. Южноафриканская гадюка могла выскользнуть из его пальцев и вонзить в его руку свои ядовитые зубы. Несмотря на весь свой опыт и осторожность, он был укушен за годы войны девятнадцать раз. Длительная работа со змеями вызвала у Тарлтона своеобразную болезнь — сверхиммунитет. Каждый раз он пил соответствующую сыворотку, и после каждого укуса повышался иммунитет его организма к змеиному яду. С ним происходило то же, что с легендарным королем, который, по преданию, ежедневно принимал все большую и большую дозу мышьяка, пока, наконец, он мог проглотить без вреда для себя количество, достаточное для умерщвления полдюжины обычных людей. Казалось бы, такой сверхиммунитет очень удобен для укротителя змей, но болезнь привела к опасным изменениям в составе крови Аллана. Теперь ему необходимо беречься пчелы или любого другого насекомого, при укусе которого в кровь попадает муравьиная кислота. Если эта кислота попадет в кровь Тарлтона и ее неустойчивое равновесие окажется нарушенным, это приведет к роковым последствиям.

Укус пчелы может убить Тарлтона, но он ухитрился перенести уже три или четыре таких укуса, отделываясь лишь обмороками. Он все время во всеоружии: не расстается со шприцем для подкожных впрыскиваний, жгутом, противоядием и стимуляторами сердечной деятельности. Если его сердце будет биться, пока не кончится губительное действие кислоты, он останется жив.

Так насекомые стали для него гораздо опаснее змей. Семь или восемь лет назад врачи сказали ему, что еще один укус будет для него смертельным. Но это не заставило его отказаться от дружбы со змеями. С тех пор его укусили еще четыре раза, но он утверждает, что чувствует себя не хуже, чем до первого укуса.

Встретив Тарлтона в Аруше, я спросил его, можно ли заснять сцену, где бы участвовали люди и неприрученный питон. Он ответил положительно и добавил, что, вероятно, из всех змей только питон подходит для такой роли. У питона острые зубы и мощные челюсти, но он не ядовит. Напав на свою жертву, питон хватает ее зубами и держит, пока его хвост не обовьется вокруг дерева или камня и он не получит точки опоры. Затем змея обвивается вокруг пойманного животного и душит его, ломая кости. Главное, объяснил мне Тарлтон, не дать питону уцепиться за что-нибудь хвостом, и тогда он не сможет раздавить даже лимон. И конечно, следует опасаться зубов змеи, хотя и неядовитых, но острых.

Он говорил о поимке питона как о самом обычном деле, и я решил, что сам управлюсь со змеей — конечно, не без помощи Аллана. Он подбодрил меня, и мы задумались, как лучше все устроить. Меня смущало одно — питон обычно живет в густой чаще, куда свет почти не проникает. Нам нужно было выманить змею из зарослей на открытое место.

Я сказал Аллану о своем отвращении к фальшивым, подстроенным сценам. Мне нужны были кадры со змеей, ведущей себя естественно. Тарлтон уверил, что, если мы заснимем большого питона на открытом, хорошо освещенном месте, в этом не будет никакой фальши, и объяснил мне свой план. Он поймает в зарослях змею, отнесет ее к раскидистому дереву, одиноко стоящему среди открытой равнины, положит питона на нижнюю ветку и отпустит его. Затем оператор заснимет, как мы нашли и пленили змею. Во всяком случае, к моменту съемки питон будет достаточно раздражен.

Мы подыскали подходящее место и установили аппараты, а Тарлтон с помощниками принесли питона и положили его на нижнюю ветку. Затем Аллан и я отошли от дерева. Операторы включили аппараты, снимая, как мы, проходя мимо дерева, заметили питона. Затем шли кадры: питон крупным планом. Вот на экране опять появляются люди. Они решили поймать змею. Тарлтон подошел вплотную к дереву. Массивная голова питона внезапно метнулась вперед — змея хотела оглушить человека ударом по голове. Аллан мгновенно с ловкостью опытного боксера нырнул, и удар лишь рассек воздух. Толстое тело змеи свернулось для нового удара, и опять она промахнулась на несколько дюймов.

По-видимому, сообразив, что на земле сражаться удобнее, питон скользнул вниз по стволу и быстро, с решительным видом пополз прямо на нас. Но Аллан добивался именно этого. Когда змея стремительно развернулась, чтобы сильным ударом сбить Тарлтона с ног, он проворно отступил в сторону и так же мгновенно, как питон, бросился на него, метнулся к шее питона и схватил ее обеими руками. Я поспешил на помощь Аллану, прыгнул на хвост питона и вцепился в него изо всех сил. Он был неприятно холодным, в два раза толще моей руки и удивительно сильным. Но сколько питон ни извивался и ни бил хвостом, я не отпускал его.

Подбежали помощники Аллана, до сих пор остававшиеся вне поля зрения объективов, и общими силами мы засунули змею в джутовый мешок. Все произошло в несколько минут, но это были по-настоящему волнующие и напряженные минуты. Я с радостью отпустил влажную, липкую и холодную, как труп, змею.

Мне оказалось достаточным этого первого близкого знакомства со змеями, и я с облегчением вернулся к съемкам четвероногих и преследующих их африканцев. Мне хотелось восполнить другой пробел в моем фильме — заснять охоту масаев с копьями на льва, вероятно наиболее волнующий и драматический вид охоты на земле.