ПЕРЕХОД
Мои друзья Поль и Марджери Гленхэм - неудавшиеся художники, а может быть, во имя милосердия лучше назвать их непреуспевающими. Впрочем, даже неудачи доставляют им больше удовольствия, чем большинству преуспевающих художников успех. А потому с ними приятно общаться, и в этом одна из причин, почему я, приезжая во Францию, охотно останавливаюсь у них. Их обветшалый дом в Провансе - средоточие беспорядка: мешки с картофелем, пучки сушеных трав, плети чеснока и горы сухой кукурузы чередуются с кипами незавершенных акварелей и грудами страховидных полотен Марджери вперемешку со странными неандертальскими скульптурами Поля. Среди этого подобия деревенской ярмарки бродят коты всех пород и мастей и вереницы собак - от ирландского волкодава ростом с теленка до старого английского бульдога с голосом Стефенсоновой “Ракеты”. Все стены украшены клетками - обителью канареек, которые ретиво распевают чуть не круглые сутки, мешая людям разговаривать. Словом, в доме царит теплая, дружеская, какофоническая, чрезвычайно приятная атмосфера.
В тот день я приехал под вечер усталый после долгого путешествия, и Поль тотчас взялся приводить меня в норму при помощи горячего бренди и гигантского лимона. Мне посчастливилось вовремя очутиться под их кровом, ибо последние полчаса летнее небо над Провансом было застлано тяжелой черной пеленой грозовых туч, и гром отдавался среди скал так, будто по деревянной лестнице катились миллионы камней. Только я юркнул в теплую шумную кухню, наполненную соблазнительными запахами стряпни Марджери, как хлынул проливной дождь. Дробь капель о черепичную крышу вместе с ударами грома, от которых содрогалось даже прочное каменное строение, пробудил дух соперничества у канареек, и они принялись петь все разом. В жизни не припомню такой шумной грозы.
- Еще кружечку, дружище? - справился Поль с надеждой в голосе.
- Нет-нет! - перекричала Марджери канареечные трели и гул дождя. - Еда готова, холодная будет уже не такая вкусная. Поль, неси вино. Джерри, дорогой, садись за стол.
- Вино, вино, даешь вино! У меня припасено для тебя нечто особенное, дружище. - С этими словами Поль спустился в погреб, чтобы тут же вернуться с охапкой бутылок, которые он благоговейно поставил на стол предо мной. - Гигонда - мое личное открытие, бронтозаврова кровь, дружище, поверь мне, прямо из вен доисторического чудовища. Очень славно пойдет с трюфелями и индейкой, приготовленными Марджери.
Откупорив одну бутылку, он щедрой рукой налил темно-красного вина в объемистый бокал. Поль был прав. Вино красным бархатом легло на язык, а дойдя до горла, вызвало настоящий фейерверк в мозгу.
- Ну как, здорово? - осведомился Поль, изучая мое лицо. - Я обнаружил его в маленьком погребке в районе Карпентрас. Стояла дьявольская жара, а в погребке было так прохладно, так уютно, что я сам не заметил, как выдул две бутылки. Не вино, а чистый соблазн. Разумеется, стоило мне выйти на солнце опять, как меня будто кувалдой огрели. Пришлось Марджери сесть за руль.
- Мне было так стыдно за него, - сказала Марджери, ставя передо мной тарелку с трюфелем величиной с персик, запеченным в тонкую, хрусткую корочку теста. - Он заплатил за вино хозяину, поклонился и… упал ничком на землю. Пришлось хозяину с сыном вдвоем заталкивать его в машину. Ужасная картина.
- Ерунда, - возразил Поль. - Хозяин был счастлив. Лучшего рейтинга он не мог пожелать.
- Это тебе так кажется, - возразила Марджери. - Ладно, Джерри, ешь, пока не остыло.
Разрезав золотистый шарик, я ощутил запах трюфеля, тонкий аромат сырого леса, соединивший в себе запахи миллионов тлеющих листьев. С красным вином в придачу трапеза была просто божественной. Мы молча принялись уписывать трюфели, слушая дробный стук дождя по черепице, раскаты грома и экстатические трели канареек. Бульдог, невесть почему с ходу проникшийся ко мне глубокой симпатией, сидел подле моего стула и не сводил с меня выпуклых коричневых глаз, тихо посапывая.
- Великолепно, Марджери, - произнес я, когда последний кусочек хрустящей корки растаял снежинкой на моем языке. - Право же, при твоем кулинарном искусстве и чутье Поля на вина, открой вы ресторанчик, в два счета заслужили бы три звездочки у “Мишлена”.
- Спасибо, дорогой, - отозвалась Марджери, потягивая вино, - но я предпочитаю готовить для узкого круга гурманов, чем для толпы обжор.
- Она права, тут ничего не возразишь, - подхватил Поль, не уставая наполнять наши бокалы.
Сильнейший раскат грома прямо над крышей прервал нашу беседу, даже канарейки на минуту смолкли, устрашенные такой мощью. Когда гром стих, Марджери указала вилкой на супруга.
- Не забудь показать Джерри эту штуковину.
- Штуковину? - не понял Поль. - Какую еще штуковину?
- Ты знаешь, - нетерпеливо сказала Марджери, - эту твою штуковину… твою рукопись… самое подходящее чтение для него в такую ночь.
- А, рукопись… конечно! - горячо произнес Поль. - В самом деле, ночь весьма подходящая.
- Отказываюсь, - возразил я. - Хватит с меня вашей живописи и ваших скульптур. Будь я проклят, если еще соглашусь читать ваши литературные потуги.
- Ты темный человек, - добродушно молвила Марджери. - К тому же автор - не Поль, а кто-то другой.
- По-моему, после такого пренебрежительного отзыва о моем искусстве он не заслуживает того, чтобы ему доверили эту рукопись, - сказал Поль. - Она слишком хороша.
- Но что это за рукопись? - спросил я.
- Очень своеобразное произведение, я обнаружил его… - начал Поль, но Марджери перебила его:
- Не вздумай пересказывать, пусть сам прочтет. Лично мне потом долго снились кошмары.
Пока Марджери раздавала порции индейки, окутанные плотным облачком аромата трав и чеснока, Поль прошел в угол кухни, где между двумя мешками с картофелем и бочонком вина громоздилась, будто развалины замка, груда книг. Порывшись в ней, он торжествующе выпрямился, держа в руке сильно потрепанную, толстую красную тетрадь, и вернулся к столу со своей добычей.
- Вот! - удовлетворенно выдохнул он. - Когда я прочел это, сразу подумал о тебе. Нашел среди купленных мною книг из личной библиотеки старого доктора Лепитра, бывшего одно время тюремным врачом в Марселе. До сих пор не пойму - мистификация это или правда.
Открыв тетрадь, я увидел на внутренней стороне обложки черный экслибрис - три кипариса и солнечные часы над выведенными готическим шрифтом словами: “Экс Либрас Лепитр”. Страницы были исписаны дивным калиграфическим почерком; выцветшие чернила приобрели ржаво-коричневый оттенок.
- Лучше бы я тогда дождалась утра, прежде чем читать, - произнесла с содроганием Марджери.
- Там что-нибудь о привидениях? - спросил я.
- Нет, - неуверенно ответил Поль. - Во всяком случае, не совсем. К сожалению, старик Лепитр умер, так что мне не довелось расспросить его. Очень странная история. Но, зная твой интерес ко всему оккультному, ко всяким ночным стукам, я сразу подумал о тебе. Прочти и скажи, что ты думаешь. Если хочешь, можешь оставить рукопись себе. Во всяком случае, развлечешься.
- Вот уж никак не назвала бы это чтение развлечением, - возразила Марджери. - Жуткая история.
Несколько часов спустя, вдоволь насытившись вкусными блюдами и добрым вином, я вооружился огромной, тщательно заправленной золотистой керосиновой лампой, излучающей бледно-желтый свет, и поднялся в гостевую комнату, где меня ожидала широченная перина. Бульдог последовал за мной и следил, шумно дыша, как я раздеваюсь, укладываюсь спать. Сам он расположился на полу подле кровати, не сводя с меня преданных глаз. Гроза не унималась, раскаты грома следовали один за другим, время от времени комнату озаряли яркие молнии. Я поправил фитиль, пододвинул поближе лампу на тумбочке, взял красную тетрадь и приступил к чтению, удобно сидя с подушками за спиной. Повествование начиналось сразу, без каких-либо предисловий.
“16 марта 1901 года, Марсель.
Впереди целая ночь, и поскольку мне ясно, что при всем желании я все равно не усну, то решил попытаться подробно описать случившееся со мной. Боюсь, от этого моя история не станет выглядеть более правдоподобно, но надо же чем-то себя занять, пока не наступит рассвет, неся мне облегчение.
Для начала должен сообщить кое-что о себе и своих отношениях с Гидеоном де Тейдре Вильрэем, чтобы читателю (буде такой найдется) стало понятно, почему я очутился среди зимы во Франции, притом в самой глуши. Я букинист и позволю назвать себя истинным профессионалом. Хотя теперь вернее сказать, был таковым. Один из моих коллег - надеюсь, скорее по-дружески, чем из ревности - даже назвал меня однажды “литературной ищейкой”; что ж, я готов признать меткость этого забавного сравнения. Через мои руки прошло свыше сотни личных библиотек, и мне довелось сделать немало важных открытий. Так, я обнаружил оригинальную рукопись Готтенштайна, редкое иллюстрированное издание Библии, которое иные сравнивают с “Книгой Келлза”; в невзрачном деревенском доме в Мидленде я откопал пять неизвестных прежде стихотворений Блейка. Были и не столь значительные, но все равно интересные открытия - такие, как найденный среди игрушек и моющихся книжек в детской комнате в доме одного священника в Шропшире подписной экземпляр первого издания “Алисы в Стране чудес” или дарственный экземпляр “Португальских сонетов”, подписанный Робертом и Элизабет Браунинг, с шестистрочным стихотворением на форзаце. Чтобы находить такие книги в самых неожиданных местах, необходимо обладать чем-то вроде дара лозоходца. Приобрести такую способность нельзя, но если вы ею наделены, можно постоянной практикой отточить ее. В свободное время я также каталогизировал небольшие важные книжные фонды, поскольку само общение с книгами доставляло мне великое удовольствие. Библиотечная тишина, осязание и запах книг для меня все равно что для гурмана вкус и состав пищи. Это может показаться фантастикой, но, стоя в библиотеке, я словно слышу тысячи голосов, как если бы меня окружал огромный хор, в чьем пении я черпаю познания и красоту. Естественно, моя профессия свела меня с Гидеоном в залах аукционной фирмы Сотсбис. В одном доме в Сассексе я обнаружил маленькую, но чрезвычайно интересную коллекцию первых изданий, и мне захотелось лично убедиться, сколько можно выручить за такое собрание. Пока шли торги, я поймал себя на не совсем приятном ощущении, что за мной кто-то следит. Я обернулся, но все глаза были как будто направлены только на аукциониста. Тем не менее с каждой минутой мое беспокойство росло. Возможно, это будет слишком сильно сказано, однако я не сомневался, что кто-то внимательно изучает меня. Но вот покупатели и зрители чуть расступились, и я увидел его - мужчину среднего роста с привлекательным, хотя и несколько одутловатым лицом, большими проницательными черными глазами и шапкой кудрявых, довольно длинных волос. На нем было хорошего покроя темное пальто с каракулевым воротником, руки в элегантных перчатках держали каталог предметов, выставленных на аукцион, и черную широкополую велюровую шляпу. Пристальный взгляд блестящих цыганистых глаз был устремлен на меня, но, заметив, что и я смотрю на него, он моргнул, чуть улыбнулся и кивнул головой, как бы извиняясь за то, что так таращился на меня. После чего повернулся, протиснулся сквозь толпу и пропал из виду.
Не знаю почему, но это пристальное разглядывание незнакомым человеком привело меня в замешательство до такой степени, что я уже не так внимательно следил за торгами, отметил только, что выручил за предметы, выставленные мной на продажу, больше, чем ожидал. Как только кончились торги, я выбрался из зала и вышел на улицу.
Был холодный, сырой февральский день, и от запаха дыма - предвестника смога - у меня першило в горле. Похоже было, что вот-вот начнется дождь, и я остановил кеб. В моем владении был унаследованный от матери высокий узкий дом на Смит-стрит, в непосредственной близости от Кингз-роуд. Меня вполне устраивало это жилище; не самый фешенебельный район, но дом был достаточно вместителен для такого холостяка, как я, со всеми моими книгами. Ибо за многие годы я собрал отличную небольшую коллекцию книг на интересующие меня темы: индейское искусство, особенно миниатюры, некоторые ранние “Естественные Истории”, кое-какие редкие издания, посвященные оккультизму, несколько томов о растениях и знаменитых садах, хорошее собрание первых изданий современных романистов. Мой дом был обставлен просто, но удобно; хотя я небогат, но мог позволить себе не слишком скупиться, держал хороший стол, в погребе было немало марочных вин.
Отпустив кеб и поднимаясь по ступенькам к входной двери моего дома, я обратил внимание, что на город, как и следовало ожидать, спускается едкий туман. Дальний конец улицы уже почти не был виден, и я радовался, что успел добраться до дома. Моя домоправительница, миссис Мэннинг, позаботилась о том, чтобы в маленькой гостиной весело пылал огонь в камине, рядом с моим любимым креслом положила, как обычно, домашние туфли (какой же отдых без домашних туфель?) и расставила на столике все необходимое для приготовления горячего пунша. Я снял пальто и шляпу и переобулся.
В это время из кухни внизу вышла миссис Мэннинг и спросила, нельзя ли ей ввиду сгущающегося тумана сегодня уйти домой пораньше. Сообщила, что приготовила для меня суп, бифштекс, запеканку с почками и яблочный пирог, остается только их подогреть. Я ответил, что ничего не имею против; мне не раз доводилось обходиться без посторонних услуг.
- К вам тут недавно заходил один джентльмен, - сказала миссис Мэннинг.
- Джентльмен? Он назвался? - спросил я, удивленный тем, что кто-то надумал посетить меня в такую погоду.
- Нет, - ответила она, - он не назвался. Сказал только, что еще зайдет.
Как раз тогда я был занят каталогизацией книг в одном доме, а потому решил, что визит неназвавшегося джентльмена был связан с этим делом. И не стал больше размышлять над этой загадкой. Тут снова показалась миссис Мэннинг, одетая для выхода в город, я проводил ее до дверей и тщательно запер их, после чего вернулся к своему пуншу и пылающему камину. Мой кот Нептун спустился из кабинета наверху, где стояла его уютная корзина, приветственно мяукнул и грациозно прыгнул мне на колени. Потоптавшись передними лапами с выпущенными когтями, он удобно улегся и задремал с громким мурлыканьем, напоминающим жужжание роя пчел в пустом черепашьем панцире. Убаюканный этой музыкой, каминным жаром и пуншем, я тоже погрузился в сон.
Должно быть, я крепко спал, потому что проснулся вдруг, не понимая, что меня разбудило. Нептун на моих коленях встал, потянулся и зевнул, предвидя, что покою его приходит конец. Я прислушался - тишина. Только решил было, что мой сон потревожен движением угля на каминной решетке, как снизу донесся властный стук в дверь. Я спустился по лестнице, приводя себя в порядок после сна, поправляя воротничок и галстук и приглаживая непокорную шевелюру.
Включив свет в прихожей, я отпер дверь и распахнул ее. В дом вторглись пряди густого тумана, а на крыльце перед дверью стоял тот странный цыганистого вида мужчина, что так пристально разглядывал меня в зале Сотсбис. Теперь на нем были хорошо скроенный вечерний костюм и накидка с красной шелковой подкладкой. На голове - цилиндр, покрытый блестящими капельками влаги от тумана, который колыхался за его спиной точно театральный задник тошнотворного желтого цвета. Рука в перчатке покачивала, будто маятник, трость черного дерева с великолепной работы золотым набалдашником. Увидев, что дверь открыл именно я, а не какой-нибудь слуга или дворецкий, он приосанился и снял цилиндр.
- Добрый вечер, - сказал незнакомец, обнажая в очаровательной улыбке чудесные, белые, ровные зубы.
У него был необычно приятный, несмотря на хрипотцу, мелодичный голос, которому небольшой, но достаточно заметный французский акцент придавал дополнительную прелесть.
- Добрый вечер, - отозвался я, недоумевая, зачем мог понадобиться этому человеку.
- Я имею честь говорить с мистером Леттингом… мистером Питером Леттингом?
- Да. Я Питер Леттинг.
Он снова улыбнулся и, сняв перчатку, протянул мне холеную руку с огненным опалом в золотой оправе на одном пальце.
- У меня нет слов, чтобы выразить, как я рад возможности познакомиться с вами, сэр, - сказал он, пожимая мою руку. - Позвольте прежде извиниться, что побеспокоил вас в столь поздний час, в такой день…
С этими словами он завернулся поплотнее в свою накидку и оглянулся на клубящийся за его спиной сырой желтый туман. Оставлять его стоящим на крыльце в такую отвратительную погоду вряд ли было бы признаком хорошего тона, и я предложил ему войти и изложить свое дело. Он прошел мимо меня в прихожую, и когда я, тщательно заперев дверь, обернулся, гость уже снял накидку и цилиндр, отставил в сторону трость и, растирая руки, выжидательно глядел на меня.
- Пойдемте в гостиную, мистер?… - произнес я с вопросительной интонацией.
На лице его отразилось странное, почти детское чувство вины.
- Дорогой сэр, - молвил он покаянно, - дорогой мистер Леттинг. Какое непростительное упущение с моей стороны. Вы вправе обвинить меня в нарушении светских приличий - вторгаюсь в ваш дом в такой вечер и даже забываю представиться. Ради Бога, извините. Я - Гидеон Тейдре де Вильрэй.
- Рад познакомиться, - учтиво ответил я, хотя, по правде говоря, чувствовал себя неловко, несмотря на его обаяние; что может быть нужно, спрашивал я себя, французскому аристократу от букиниста вроде меня? - Не хотите ли подкрепиться… скажем, бокалом вина или, учитывая холодную погоду, рюмочкой бренди?
- Вы чрезвычайно добры и снисходительны, - ответил он с легким поклоном, продолжая приязненно улыбаться. - Бокал вина несомненно будет весьма кстати.
Я провел его в гостиную, и он остановился перед камином, грея руки над огнем, сжимая и разжимая пальцы, так что перстень с опалом казался пятном крови на белой коже. Выбрав в погребе бутылку превосходного марго, я бережно доставил ее в гостиную, прихватив по пути хрустальные бокалы. За это время мой гость отошел от камина и теперь стоял возле полок, держа в руках книгу.
- Какое великолепное издание Элифаса Леви, - горячо произнес он, повернувшись ко мне. - И у вас тут чудесное собрание чернокнижия. Не знал, что вы интересуетесь оккультизмом.
- Не так чтобы очень, - ответил я, откупоривая бутылку. - Назовите мне здравомыслящего человека, который всерьез верил бы в колдунов, шабаш ведьм, предсказателей судьбы и прочую дребедень. Я собираю их просто как интересные, ценные издания, к тому же подчас весьма забавные, несмотря на мрачное содержание.
- Забавные? - сказал он, подходя ко мне, чтобы принять бокал с вином. - Забавные? Что вы хотите этим сказать?
- Согласитесь, разве это не забавная картина - взрослые люди бормочут какие-то дурацкие заклинания и часами ждут по ночам, когда им явится сатана? Должен признаться, лично мне это кажется весьма забавным.
- А мне - нет, - отозвался он и, словно опасаясь, что его реплика прозвучала слишком резко, даже грубо, улыбнулся и поднял бокал. - Ваше здоровье, мистер Леттинг.
Мы пригубили, он подержал вино во рту, смакуя, поднял брови.
- Должен сказать, у вас отличный погреб, - сообщил он. - Ваше марго превосходно.
- Благодарю, - ответил я, польщенный тем, что французский аристократ одобрил мой выбор. - Вы не хотите сесть и рассказать мне, чем я могу быть вам полезен?
Он грациозно опустился в кресло у камина, отпил еще вина и остановил на мне задумчивый взгляд. Когда гость замолкал, еще приметнее становился блеск его огромных черных глаз. Они будто прощупывали вас, читая ваши мысли. От этого взгляда мне, мягко выражаясь, стало не по себе. Но стоило ему улыбнуться, и тотчас взор его казался добродушным, чарующим, чуть озорным.
- Боюсь, мое неожиданное появление в столь поздний час… и в такую погоду… способно придать налет таинственности весьма ординарному, сдается мне, делу, с которым я пришел. Короче, я хотел бы, чтобы вы провели каталогизацию одной личной библиотеки, сравнительно небольшого собрания книг, не больше тысячи двухсот экземпляров, оставленных мне моей тетушкой, умершей в прошлом году. Повторяю, собрание небольшое, и я лишь бегло с ним ознакомился. Однако мне кажется, что там есть довольно редкие, ценные издания, и хотелось бы на всякий случай обеспечить тщательную каталогизацию, до чего у моей бедной тетушки руки так и не дошли. Бедняжка была недалекого ума, готов поклясться, что за всю свою жизнь она не заглянула ни в одну книгу. Ее существование не было овеяно даже самым слабым дуновением культуры. Эти книги достались ей от отца, и, вступив во владение ими, она совсем не уделяла им внимания. Книги стоят вперемешку, и я был бы вам благодарен, если бы вы разобрались в них как эксперт. Мое вторжение вызвано силой обстоятельств, завтра рано утром я выезжаю во Францию, и у меня не было другого случая обратиться к вам. Надеюсь, вы сможете найти время, чтобы выполнить мою просьбу?
- Буду счастлив помочь чем могу, - ответил я; сама мысль о поездке во Францию показалась мне весьма привлекательной. - Однако хотелось бы знать, почему вы остановили свой выбор на мне, ведь в Париже есть немало людей, способных выполнить эту работу не хуже, а то и лучше меня.
- По-моему, вы несправедливы к себе, - возразил мой гость. - Вам должно быть известно, какая у вас высокая репутация. Я ко многим обращался за советом, и все тотчас называли вас. Так я убедился, мой дорогой мистер Леттинг, что лучшего выбора быть не может, если только вы согласитесь.
Признаюсь, я порозовел от удовольствия, поскольку у меня не было никаких причин сомневаться в искренности этого человека. Приятно было услышать, что коллеги столь высокого мнения обо мне.
- И когда вы хотели бы, чтобы я приступил к работе? - спросил я.
Он развел руками, выразительно пожал плечами.
- Это вовсе не срочно. Естественно, хотелось бы, чтобы это не помешало вашим собственным планам. Как насчет того, чтобы вы могли начать, скажем, весной? В это время года долина Луары особенно хороша, и я не вижу причин, почему бы вам не насладиться природой в той же мере, как работой с книгами.
- Весна отлично устраивает меня, - ответил я, наполняя бокалы. - Апрель годится?
- Превосходно, - отозвался он. - Думаю, на каталогизацию у вас уйдет что-нибудь около месяца, но вы можете оставаться там, сколько вам будет угодно. У меня хорошая коллекция вин и хороший повар, так что у вас не будет повода жаловаться на обслуживание.
Я сходил за своей записной книжкой с календарем, и мы сошлись на том, что четырнадцатое апреля устроит нас обоих. Гость поднялся, собираясь уходить.
- Да, еще одна вещь, - сказал он, кутаясь в накидку. - Кому, как не мне, понимать, что мои имя и фамилия затруднительны для запоминания и произношения. А потому, не примите это за бесцеремонность, я предпочел бы, чтобы вы просто называли меня Гидеон, а я вас - Питер, согласны?
- Конечно, - поспешил я ответить не без облегчения, ибо на де Тейдре Вильрэе и впрямь можно было язык сломать.
Он горячо пожал мне руку, еще раз попросил извинить за внезапное вторжение, обещал прислать письмо с подробным описанием - как найти его во Франции, и уверенным шагом скрылся за дверью в густом желтом тумане.
Я же вернулся в свою теплую, уютную гостиную и допил вино, размышляя о странном посетителе. И чем больше я думал о нем, тем удивительнее представлялось мне происшедшее. Почему, например, Гидеон не обратился ко мне сразу, когда увидел меня у Сотсбис? Говорит, что каталогизация тетушкиных книг совсем не к спеху, а сам счел необходимым повидать меня сегодня ночью, словно речь шла о неотложном деле. Он ведь мог просто написать мне? Или он посчитал, что воздействие его личности вернее поможет добиться моего согласия?
Он произвел на меня двойственное впечатление. Как я уже сказал, пока лицо его оставалось бесстрастным, глаза смотрели так испытующе и пристально, что мне делалось не по себе и я даже ощущал некоторую антипатию. Но стоило ему улыбнуться, как и глаза его словно смеялись, и я невольно оказывался во власти очарования его низкого мелодичного голоса. Да, необычный человек… И я решил попытаться побольше узнать о нем до того, как поеду во Францию. Решил - и спустился на кухню следом за проголодавшимся Нептуном приготовить поздний ужин.
Несколько дней спустя мне встретился на торгах мой старый друг Эдвард Мэлинджер. Между делом я небрежно осведомился, известно ли ему что-нибудь о Гидеоне. Эдвард внимательно посмотрел на меня поверх очков.
- Гидеон де Тейдре Вильрэй? Ты говоришь о графе… племяннике старика маркиза де Тейдре Вильрэя?
- Он не назвался графом, но полагаю, что это именно он, - ответил я. - Тебе что-нибудь о нем известно?
- Когда закончатся эти торги, пойдем выпьем по стаканчику и я кое-что расскажу тебе, - предложил Эдвард. - Очень странное семейство… во всяком случае, старик маркиз - человек весьма эксцентричный.
После торгов мы зашли в пивную, и за кружкой пива Эдвард поведал то, что ему было известно о Гидеоне. Оказалось, что много лет назад маркиз де Тейдре Вильрэй пригласил Эдварда приехать во Францию (как теперь пригласил меня Гидеон), чтобы каталогизировать и оценить его обширную библиотеку. Эдвард согласился и отправился в имение маркиза в Горж дю Тарне.
- Тебе знаком этот район Франции? - спросил Эдвард.
- Я вообще никогда не бывал в этой стране, - признался я.
- Так вот, это глухой край. Имение находится в самом Горже, в уединенной, дикой, сильно пересеченной местности. Высокие скалы, глубокие мрачные ущелья, водопады, бурные потоки - что-то вроде преисподней, какой Доре изобразил ее в своих рисунках к “Божественной комедии” Данте.
Эдвард остановился, глотнул пива, закурил сигару. Завершив эту процедуру, продолжал:
- В имении, кроме прислуги (всего из трех человек - маловато для такого обширного хозяйства), я застал дядюшку и его племянника, того самого, насколько я понимаю, что навестил тебя на днях. Скажу без обиняков - дядюшка произвел на меня весьма неприятное впечатление. У этого восьмидесятипятилетнего старика было злое, хитрое лицо и льстивые манеры, которые сам он явно считал очаровательными. Племяннику было лет четырнадцать; на бледном лице выделялись огромные черные глаза. Он был умен не по возрасту, однако меня обеспокоило то, что, как мне показалось, им владеет тайный страх - страх перед собственным дядюшкой.
В первый день моего пребывания там я, утомленный долгим путешествием, лег спать рано, вскоре после скудного и скверно приготовленного по французским меркам обеда. Старик и мальчик остались в столовой. Так совпало, что она помещалась как раз под моей спальней, и хотя я не различал отдельных слов, было очевидно, что дядюшка настойчиво уговаривает племянника сделать что-то, против чего тот страстно возражает. Спор затянулся, голос дядюшки звучал все громче и сердитее. Внезапно послышался стук отодвигаемого стула, и мальчик крикнул, да-да, крикнул по-французски старику: “О нет, я не желаю жертвовать собой, чтобы ты мог жить… Я ненавижу тебя!” Я хорошо расслышал каждое слово, и меня поразило, что такое мог сказать юный племянник. Потом скрипнула и со стуком захлопнулась дверь столовой, мальчик взбежал вверх по лестнице, и хлопнула другая дверь, видимо, в его спальне. Вскоре и дядюшка встал из-за стола и начал подниматься наверх. Ошибиться было невозможно - он сильно приволакивал кривую ногу, и это придавало характерный звук его походке. Старик поднимался не торопясь, и заверяю тебя, дорогой Питер, у меня волосы поднялись дыбом, столько зла было в этом неторопливом шествии вверх по ступенькам. Он проследовал к спальне мальчика, открыл дверь, вошел. Окликнул племянника два-три раза - мягко, вкрадчиво, однако за этой мягкостью угадывалась страшная угроза. Потом старик произнес какую-то фразу, закрыл дверь и захромал дальше по коридору - очевидно, в свою спальню.
Я выглянул в коридор. Из комнаты племянника доносился приглушенный плач, как будто мальчик лежал, укрывшись с головой. Плач продолжался, и я был сильно встревожен. Хотелось пойти к мальчику, успокоить его, но я опасался, что мое вторжение смутит его. Да и не мое это было дело, строго говоря. Все же мне было не по себе. Казалось, Питер, вся атмосфера дома пропитана чем-то ужасным. Ты знаешь, я несуеверен, однако я долго не мог уснуть, все думал, каково-то мне будет выдерживать эту атмосферу две-три недели, пока не будет завершена работа. К счастью, судьба была милостива ко мне: на другой день пришла телеграмма, в которой сообщалось, что моя сестра серьезно заболела, и у меня появился вполне легитимный повод просить маркиза расторгнуть наш контракт. Естественно, ему это не понравилось, но в конце концов он неохотно согласился. В ожидании двуколки, которая должна была отвезти меня на станцию, я бегло осмотрел часть книг. Обширная библиотека занимала не одну комнату, но основное собрание было сосредоточено в так называемой “Длинной галерее”, помещении, способном украсить имения наших английских аристократов. Книжные полки чередовались с огромными зеркалами, да и весь дом был полон зеркал, я в жизни не видел их в таком количестве. У маркиза и впрямь была редкая, ценная коллекция книг, в том числе посвященных одному из твоих, Питер, любимых предметов - оккультизму. Я успел приметить интереснейшие древнееврейские рукописи о ведовстве, оригинальное издание “Открытия ведьм” Мэтью Гопкинса, великолепный экземпляр “Чудес природы” Ди. Но тут прибыла двуколка, я простился с хозяином и уехал. Честное слово, дружище, никогда еще отъезд из чьего-то дома не доставлял мне такой радости. Не сомневаюсь, что он занимался черной магией и пытался привлечь к нехорошим делам славного мальчугана. Впрочем, сам понимаешь, у меня нет никаких доказательств, а потому не буду настаивать на своей догадке. Полагаю, старый маркиз уже мертв, если же нет, то ему должно быть за девяносто. Что до мальчика, то от друзей в Париже я слышал впоследствии, что его личная жизнь не сложилась, поговаривали о связях с женщинами определенного сорта, но это все слухи, к тому же тебе известно, дружище, у иностранцев понятия морали иные, чем у англичан. Здесь, как и во многом другом, мы, слава Богу, отличаемся от остального мира.
Я выслушал рассказ Эдварда с величайшим интересом и решил при случае расспросить Гидеона о его дядюшке.
Собираясь в путь, я предвкушал удовольствие от поездки во Францию. Четырнадцатого апреля сел на поезд до Лувра, оттуда безо всяких приключений (даже без морской болезни) доплыл до Кале, провел вечер в Париже, наслаждаясь образцами французской кухни и вин, а утром следующего дня снова сел на поезд и доехал до Тура с его шумным вокзалом, где меня, как и было обещано, встретил Гидеон. Он был в приподнятом настроении и приветствовал меня, словно старого дорогого друга, что, не стану скрывать, было мне очень приятно. Я поблагодарил его за заботу, но он только отмахнулся.
- О чем речь, дорогой Питер! У меня всего-то занятий - есть, пить да толстеть! Принять такого гостя, как ты, истинное удовольствие.
Выйдя из здания вокзала, мы сели в красивую двухконную карету и быстро покатили по чудесной сельской местности, расписанной переливающимися на солнце зелеными и желтыми красками.
Около часа ехали мы по дороге, которая становилась все уже и уже; наконец она оказалась зажатой между усеянными яркими цветами высокими валами, а над головой у нас переплетались покрытые нежной весенней зеленью ветви деревьев. Приметив в просветах между деревьями серебристый блеск водной глади, я понял, что мы едем вдоль Луары. В одном месте мы миновали массивные каменные столбы и кованые железные ворота перед дорожкой, ведущей к сложенному из розовато-желтого камня огромному красивому замку. Гидеон заметил мой удивленный взгляд человека, пораженного сказочным видением.
- Надеюсь, дорогой Питер, - улыбнулся он, - ты не предполагаешь, что я живу в доме, подобном этому чудовищу? В противном случае тебя ждет разочарование. Боюсь, мой замок покажется тебе миниатюрным, однако меня он вполне устраивает.
Я возразил, что пусть его обитель хуже сарая, по мне, достаточно этих чудесных пейзажей и предвкушения увлекательной работы.
Был уже вечер. На зеленые луга легли розовато-лиловые тени деревьев, когда мы подъехали к обители Гидеона, Шато Сен-Клэр. На воротных столбах восседали вырезанные в камне медового цвета большие совы, и тот же мотив был искусно вплетен в кованые железные ворота.
Прилегающий к замку участок разительно отличался от местности, по которой мы ехали до сих пор. Если там царило буйное, вольное цветение, луга были покрыты густой высокой травой, то здесь подъездную дорожку окаймляли огромные, старые, много метров в обхвате дубы и каштаны с толстой, как слоновья кожа, узловатой корой. Я мог лишь гадать, сколько веков эти деревья охраняли подступы к Шато Сен-Клэр, но многие из них явно достигли уже изрядных размеров, когда Шекспир еще был только юношей. Лужайки под ними были гладкими, как сукно бильярдного стола, о чем заботились мирно пасущиеся в лучах заходящего солнца стада пятнистых ланей. Самцы с изящной короной ветвистых рогов спокойно провожали нас взглядом, нисколько не потревоженные стуком копыт наших лошадей.
Вдали за газонами виднелась череда высоких тополей и поблескивала тихая гладь Луары. Но вот дорожка повернула, и впереди показался замок. Маленькое, как и говорил Гидеон, но совершенное строение, как бывает совершенной миниатюра. Вечернее солнце отражалось от соломенно-желтых стен, и голубоватая кровля главного здания с двумя башенками казалась подернутой нежной патиной.
Широкую веранду, облицованную плитняком, венчала высокая балюстрада, и на ней восседало три десятка павлинов, великолепные хвосты которых спускались на ухоженный газон. Перед балюстрадой размещались аккуратные клумбы с сотнями ярких цветов, будто сливающихся с павлиньими хвостами. Это было восхитительное зрелище! Мы остановились перед широким крыльцом, дворецкий распахнул дверцы кареты, Гидеон спустился на землю, снял шляпу и низко поклонился мне с озорной улыбкой.
- Добро пожаловать в Шато Сен-Клэр.
Так начались для меня совершенно дивные три недели, недели, скорее, отдыха, чем работы. Жизнь в миниатюрном, но великолепно обставленном, поддерживаемом в безупречном состоянии замке была сплошным удовольствием. Маленький парк на берегу излучины Луары содержался в идеальном порядке, каждое дерево казалось аккуратно подстриженным, изумрудные газоны - тщательно причесанными, а расхаживающие среди могучих деревьев павлины словно вышли из рук Фаберже. Добавьте отличный винный погреб и кухню, где заправлял искусный шеф-повар, готовивший вкуснейшие, ароматнейшие блюда, и вы получите довольно верное представление о земном рае.
Утро проходило за разборкой и каталогизацией книг (собрание было чрезвычайно интересным), а во второй половине дня Гидеон приглашал меня искупаться в реке или совершить верховую прогулку в парке; он держал несколько превосходных коней. Вечерами после обеда мы беседовали на прогретой солнцем террасе, причем отличные блюда и вина, поданные к обеду, придавали нашим беседам особую теплоту.
Заботливый хозяин и прекрасный рассказчик был чрезвычайно интересным собеседником. Теперь-то я, естественно, никогда не узнаю, не пускал ли он намеренно в ход все свое очарование, чтобы обольстить меня. Хотелось бы думать, что это не так, что он действительно проникся ко мне симпатией и ему нравилось мое общество. Конечно, теперь это уже не играет никакой роли. Во всяком случае, я с каждым днем все сильнее привязывался к нему.
Я всегда был склонен к уединенному образу жизни, друзей - близких друзей - у меня было мало, и виделся я с ними раз или два в году, не больше. Однако дни, проведенные в замке вместе с Гидеоном, возымели сильное действие на меня. Я стал задумываться, верно ли оставаться таким затворником. Подумал вдруг о том, что все мои друзья принадлежат к другой возрастной группе, намного старше меня. Гидеон, если причислять его к ряду моих друзей (как я это делал тогда), единственный был примерно моего возраста. Под его влиянием я становился более общительным. Помню, однажды вечером, сжимая белыми зубами сигару и щурясь на меня сквозь облачко синего дыма, он сказал: “Беда в том, Питер, что тебе грозит опасность стать молодым рутинером”. Тогда я, разумеется, рассмеялся, однако, поразмыслив, понял, что он прав. Понял также, что, когда придет время покинуть замок, мне будет недоставать общения с этим беспечным человеком, возможно, даже больше, чем я был готов в этом признаться самому себе.
О своих многочисленных родичах Гидеон говорил тепло, но с оттенком иронии, рассказывал истории, рисующие их чудачества или глупости, однако ирония его была беззлобной, с преобладанием нелицеприятного юмора. Тем удивительнее казалось мне, что он лишь однажды заговорил о своем дядюшке-маркизе. Мы сидели вечером на террасе, провожая глазами обитающих в дуплах дубов сипух, которые проносились в поисках добычи над лужайками перед нами. Я описывал ему одну книгу, полагая, что осенью ее можно будет приобрести на аукционе за две тысячи фунтов. Дескать, это серьезный труд, способный занять достойное место в библиотеке Гидеона среди других трудов на ту же тему. Я мог бы принять участие в торгах… Гидеон щелчком отправил окурок сигары через балюстраду на клумбу, где тот остался лежать, будто огромный красный светлячок, и тихо рассмеялся.
- Две тысячи фунтов? Дорогой Питер, к сожалению, я не настолько богат, чтобы позволить себе такое удовольствие. Вот если бы умер мой дядюшка…
- Дядюшка? - осторожно произнес я. - Я не знал, что у тебя есть дядюшки.
- Только один, слава Богу, - сказал Гидеон. - Но, к сожалению, он сидит на сундуке, где хранится состояние нашего семейства, и эту старую свинью ничто не берет. Ему девяносто один год, а когда я видел его года два назад, на вид никто не дал бы ему больше пятидесяти. Тем не менее он не бессмертен и сколько бы ни упирался, рано или поздно дьявол прижмет его к своей груди. В тот счастливый день я унаследую хороший куш и библиотеку, которой даже ты, дорогой Питер, позавидуешь. До тех пор не могу позволить себе тратить по две тысячи на книги. Однако ждать башмаков мертвеца скучнейшее занятие, и мой дядюшка - не самый занимательный предмет для разговора, а потому давай лучше выпьем вина и потолкуем о чем-нибудь приятном.
- Не занимательный, говоришь? Тогда он совершенно не похож на остальных твоих родственников, про которых ты рассказывал, - небрежно заметил я, надеясь в душе, что Гидеон поведает кое-что еще об этом нехорошем дядюшке.
- Что правда, то правда, - сказал он, помолчав, - совсем не похож. Но как в каждой деревне есть свой дурачок, так и в каждой семье не обходится без паршивой овцы или безумца.
- Ну что ты, Гидеон, - возразил я. - Зачем же так резко?
- Ты так думаешь? - спросил он, и в свете угасающего дня я рассмотрел капли пота на его лице. - Считаешь, я чересчур жестоко отзываюсь о своем дражайшем родиче? Однако ты не имел удовольствия встречаться с ним, верно?
- Верно, - ответил я.
Обеспокоенный крайней горечью, звучащей в его голосе, я уже готов был оставить эту тему, явно неприятную для моего друга.
- Когда умерла моя матушка, - продолжал он, - мне пришлось не один год прожить в обществе моего дорогого дядюшки, пока я не смог освободиться от него, получив скромную сумму, завещанную мне отцом. Десять лет провел я в чистилище - в обществе этого мерзавца. Десять лет не проходило дня и ночи, чтобы мне не довелось испытать дикий ужас. Его порочность не поддается описанию, и он ни перед чем не останавливается, добиваясь своего. Если дьявол бродит самолично по земле под видом человека, то не сомневаюсь, что он надевает на себя отвратительную шкуру моего дядюшки.
Он резко встал и пошел в дом. Меня озадачила и встревожила горячность, с какой были сказаны эти слова. Я колебался, следует ли пойти за ним или нет, но тут он вернулся, неся графин с бренди и рюмки, сел и налил нам обоим.
- Ты уж извини меня, дорогой Питер, за этот спектакль, за то, что я навязал тебе мелодраму, чье место скорее в парижском театре “Гран Гиньол”, чем на этой террасе, - сказал он, протягивая мне рюмку. - Боюсь, мне вредно говорить об этой старой свинье, моем дядюшке. Одно время меня преследовал страх, потому что мне казалось, будто он завладел моей душой… сам знаешь, дети чего только не выдумают. Не один год прошел, прежде чем я избавился от этого наваждения. И все же до сих пор, как видишь, не могу спокойно говорить о нем, так что давай лучше выпьем и потолкуем о чем-нибудь другом, идет?
Я поспешил согласиться, и мы продолжали беседовать еще час-другой. Но в тот вечер я единственный раз видел Гидеона по-настоящему пьяным. Ложась спать, я винил в этом себя, понимая, что основательно испортил ему настроение, настояв на том, чтобы поговорить о его дядюшке.
В последующие четыре года я все ближе узнавал Гидеона. Приезжая в Англию, он останавливался у меня, а я не раз с великим удовольствием гостил в Шато Сен-Клэр. Потом он куда-то исчез на полгода, оставалось только предположить, что им овладела, выражаясь его словами, “охота к перемене мест”, и он решил, как это бывало с ним, съездить в Египет, или на Восток, или в Америку. Как раз в это время я был по горло занят делами, и мне, по правде говоря, было не до того, чтобы размышлять о странствиях Гидеона. Но вот однажды вечером, когда я вернулся на свою Смит-стрит смертельно усталый после долгой поездки в Абердин, дома меня ожидала телеграмма от Гидеона.
“Приеду Лондон понедельник тридцатого можешь ли встретить тчк Дядюшка умерщвлен мне досталась библиотека возьмешься ли каталогизировать оценить тчк объясню все при встрече привет Гидеон”.
Меня позабавило, что Гидеон, всегда гордившийся безупречным знанием английского языка, написал не “скончался”, а “умерщвлен”. Однако, когда он приехал, я узнал, что именно так обстояло дело, во всяком случае, по всем наличным признакам. Гидеон прибыл поздно вечером, и мне с первого же взгляда стало ясно, что он пережил нечто ужасное. Не могла же потеря дядюшки подействовать на него так сильно, сказал я себе. Этот факт, скорее, должен был обрадовать Гидеона. Но мой друг сильно осунулся, красивое лицо его было бледно, глаза, под которыми обозначились темные круги, утратили былой блеск и живость. Приняв дрожащей рукой бокал с его любимым вином, он опустошил его одним глотком, словно это была вода.
- У тебя усталый вид, Гидеон, - сказал я. - Выпей еще вина, потом пообедай со мной и ложись спать. Отложим все разговоры на завтра.
- Старина Питер, - ответил он, и губы его скривились в жалком подобии обычной искрометной улыбки, - только не изображай английскую нянюшку и не смотри на меня с такой тревогой. Не подумай, что меня одолевает хворь. Просто мне достались довольно тяжело последние две недели, и я еще не пришел в себя. Слава Богу, теперь уже все позади. За обедом все расскажу тебе, но прежде, дружище, если позволишь, я принял бы ванну.
- Конечно, - поспешил я ответить, после чего отыскал миссис Мэннинг и попросил ее приготовить для Гидеона ванну и отнести его вещи в гостевую комнату.
Гидеон поднялся наверх, и вскоре я последовал его примеру. У гостевой комнаты и у моей спальни были раздельные ванные, площадь второго этажа была достаточно большой, чтобы я мог позволить себе эту маленькую роскошь. Только я начал раздеваться, чтобы самому совершить омовение, как меня испугал громкий протяжный вопль, сопровождаемый звоном разбитого стекла. Эти звуки явно исходили из ванной Гидеона. Я бегом пересек узкую лестничную площадку и постучался в дверь моего друга.
- Гидеон? - крикнул я. - Гидеон, что с тобой… могу я войти?
Ответа не было, я ворвался в гостевую, вне себя от тревоги. Гидеон стоял в ванной, наклонясь над раковиной и вцепившись в нее обеими руками; по белому, как простыня, лицу катились струйки пота. Большое зеркало над раковиной было разбито, всюду рассыпаны осколки вместе с остатками бутылочки из-под шампуня.
- Это он… это он… он… - бормотал Гидеон.
Его качало, и он явно не заметил моего появления. Взяв Гидеона за руку, я вывел его в спальню и уложил на кровать, после чего вышел на лестницу и крикнул вниз миссис Мэннинг, чтобы принесла бренди, да поживее.
Вернувшись в комнату, я увидел, что Гидеон уже выглядит несколько лучше, однако он лежал с закрытыми глазами, прерывисто дыша словно человек, участвовавший в изнурительных гонках. Услышав мои шаги, он открыл глаза и страдальчески улыбнулся.
- Дорогой Питер, - произнес он. - Ради Бога, извини… надо же было мне… у меня вдруг закружилась голова… должно быть, после длинной дороги, когда я почти ничего не ел… а тут еще твое чудесное вино… я упал вперед с шампунем в руке и разбил твое прекрасное зеркало… Виноват… я, конечно, заплачу.
Я велел ему, довольно грубо, не говорить глупостей, и когда миссис Мэннинг, запыхавшись, поднялась по лестнице, заставил его выпить глоток-другой. Тем временем миссис Мэннинг навела порядок в ванной.
- Уф, полегчало, - выдохнул Гидеон. - Совсем другое дело. Осталось только понежиться в ванне, и я буду свеж, как огурчик.
Мне казалось, что ему лучше не вставать, и я сказал, что еду принесут наверх, но он не хотел и слышать об этом. И когда через полчаса Гидеон спустился в столовую, он выглядел уже гораздо лучше, улыбался и шутил, всячески расхваливал кулинарное искусство миссис Мэннинг заверяя, что уволит собственного повара, умыкнет ее и увезет в свой замок во Франции, чтобы она заведовала его кухней. Миссис Мэннинг была - как всегда - очарована им, однако я видел, что роль веселого, обаятельного человека дается ему с великим трудом. Наконец мы управились с пудингом и сыром, миссис Мэннинг принесла графин портвейна и попрощалась до завтра. Я предложил Гидеону сигару, он закурил, откинулся на спинку стула и улыбнулся мне сквозь дым.
- Теперь, Питер, - начал он, - я могу поведать тебе кое-что о случившемся.
- Мне не терпится услышать, дружище, что тебя довело до такого состояния, - серьезно молвил я.
Гидеон порылся в кармане и вытащил большой железный ключ с широкой бородкой и фигурной головкой. Бросил его на стол, и ключ упал на столешницу с тяжелым стуком.
- Перед тобой одна из причин случившейся беды, - продолжал он, угрюмо глядя на ключ. - Так сказать, ключ от жизни и смерти.
- Не понял, - озадаченно произнес я.
- Из-за этого ключа меня чуть не арестовали по обвинению в убийстве. - Он улыбнулся.
- В убийстве? Тебя? - поразился я. - Непостижимо!
Гидеон глотнул вина и сел поудобнее.
- Месяца два назад я получил от дядюшки письмо с просьбой приехать к нему. Зная, как я к нему относился, ты поймешь, что я выполнил его просьбу с великой неохотой. Короче, он пожелал, чтобы я выполнил кое-какие поручения… гм… по фамильной части… и я отказался. Он пришел в ярость, мы крепко поссорились. Признаюсь, я не поскупился на выражения, и слуги слышали, как мы бранились. Покинув дядюшку, я направился в Марсель, чтобы там сесть на пароход, совершающий круизы в Марокко. Два дня спустя мой дядюшка был убит.
- Вот почему ты написал в телеграмме “дядюшка умерщвлен”, а я-то не мог понять, в чем дело.
- Он в самом деле был убит и при самых таинственных обстоятельствах, - сказал Гидеон. - Его нашли в пустой мансарде наверху перед большим разбитым зеркалом. Он выглядел ужасно - одежда сорвана, горло и все тело изгрызено, словно бешеным псом. Кругом все забрызгано кровью… Меня вызвали для опознания. Тяжелая задача - лицо было изуродовано почти до неузнаваемости.
Гидеон остановился, глотнул еще вина, затем продолжил:
- Но самое поразительное - мансарда была заперта, заперта изнутри вот этим ключом.
- Как же так? - опешил я. - Как мог убийца выйти из помещения?
- Именно этим вопросом задавалась полиция, - сухо произнес Гидеон. - Как ты знаешь, французская полиция отличается большой дотошностью, но соображает туговато. Они рассуждали примерно так: от смерти дядюшки выгадываю я, поскольку мне достается кругленькая сумма, плюс его библиотека, плюс разбросанные по всей стране фермы. Вывод: кому выгодно, тот и убийца.
- Но это нелепо, - возмутился я.
- Только не в глазах полиции. Особенно когда они узнали, как бурно прошла моя последняя встреча с дядюшкой, а тут еще слуги слышали, как я пожелал ему поскорее умереть и избавить мир от лишней мерзости.
- Но в горячке чего только не наговоришь, - возразил я. - Это всем известно… А как они объяснили, что, убив дядюшку, ты оставил комнату запертой изнутри?
- Очень просто. Дескать, достаточно было вооружиться очень тонкими длинными плоскогубцами и просунуть их снаружи в замочную скважину. Но ведь плоскогубцы должны были оставить след на бородке ключа, а она, как ты видишь, совершенно невредима. Главная проблема заключалась в том, что поначалу у меня не было алиби. Из-за той ссоры я раньше времени сорвался с места и приехал в Марсель за несколько дней до отплытия парохода. Я поселился в гостинице и решил посвятить эти дни экскурсиям по городу. Естественно, в Марселе у меня не было знакомых и некому было подтвердить, что я приехал туда тогда-то и тогда-то. Сам понимаешь, каких усилий потребовалось, чтобы обойти всех носильщиков, горничных, метрдотелей, владельцев ресторанов и прочих и добиться от них подтверждения, что в тот день, когда был убит мой дядюшка, я в самом деле находился в Марселе. Последние полтора месяца я только и занимался этим, и далось это мне непросто.
- Почему не телеграфировал мне? - спросил я. - Я мог бы составить тебе компанию, все-таки легче.
- Ты чрезвычайно добр, Питер, но не хватало еще, чтобы я впутывал своих друзей в такие скверные дела. К тому же я знал - если все кончится благополучно и меня отпустят (а полиция долго упиралась), мне понадобится твоя помощь в одном деле, связанном с тем, что произошло.
- Я к твоим услугам, - ответил я. - Только скажи, дружище, чем я могу быть полезен.
- Так вот, я уже говорил тебе, что в юности находился на попечении дядюшки и успел возненавидеть его дом и все, что с ним связано. Теперь, после того что случилось, мне вообще невмоготу там появляться. Я не преувеличиваю, просто я убежден, что серьезно заболею, если проведу там хотя бы еще один день.
- Согласен, - твердо произнес я. - Это совершенно исключено.
- Что касается дома и обстановки, все можно оценить и продать через какую-нибудь парижскую фирму, это несложно. Но самое ценное в этом доме - библиотека. Вот тут мне нужен ты, Питер. Можешь ты поехать туда, чтобы произвести каталогизацию и оценку? Потом я найду склад, где книги будут храниться, пока я не расширю помещение моей собственной библиотеки.
- Конечно, могу, - ответил я. - С величайшим удовольствием. Скажи только, когда мне следует быть на месте.
- Я не поеду с тобой, - предупредил Гидеон. - Ты будешь там один.
- Ты же знаешь, я люблю уединение, - усмехнулся я. - И покуда меня будут окружать интересные книги, я буду чувствовать себя прекрасно, не беспокойся.
- Хотелось бы управиться с этим делом возможно быстрее, - продолжал Гидеон. - Чтобы я мог избавиться от этого дома. Как скоро мог бы ты приступить?
Я сверился со своим календарем и с удовольствием обнаружил, что на ближайшее время никаких важных дел не намечено.
- Как насчет конца следующей недели? - спросил я.
- Так скоро? - обрадовался Гидеон. - Отлично! Я могу встретить тебя на вокзале в Фонтене в следующую пятницу. Годится?
- Вполне, - сказал я. - И я постараюсь быстро разобраться с книгами. А теперь выпьем еще по бокалу портвейна, и ложись-ка ты спать.
- Дорогой Питер, медицинское сословие много потеряло, не заполучив тебя в свои ряды, - пошутил Гидеон, однако послушался моего совета.
В ту ночь я дважды просыпался оттого, что вроде бы слышал его крик, однако в доме было тихо, и я говорил себе, что мне почудилось. На другое утро Гидеон отправился во Францию, и я стал готовиться последовать за ним, отбирая вещи для продолжительного пребывания в доме его покойного дядюшки.
Во всей Европе царила морозная зима, и погода отнюдь не благоприятствовала дальним странствиям. Если бы не просьба Гидеона, я ни за что не покинул бы свой дом. Плавание через Ла-Манш было сплошным кошмаром, и по прибытии в Париж я чувствовал себя так отвратительно, что смог заставить себя съесть лишь немного жидкого мясного супчика, после чего лег спать. На другой день в городе была жуткая холодина, дул резкий ветер и с серого неба лил колючий дождь. Все же я добрался до вокзала, и началось, по видимости, нескончаемое путешествие с пересадками и ожиданием на все более неуютных станциях. От холода я окоченел до того, что перестал связно мыслить. Берега рек были украшены ледяными кружевами, пруды и озера глядели слепыми замерзшими очами на небеса стального цвета.
Наконец очередной местный поезд, весь в копоти, страдающий одышкой, дополз до станции Фонтен. Выйдя из вагона, я добрался со своим багажом до крохотного зала ожидания, где с облегчением узрел раскаленную чуть ли не докрасна старинную пузатую печку, в которой весело горели каштановые корни. Свалив свои вещи в углу, я некоторое время посидел, оттаивая, перед печкой. Гидеон не показывался. Глоток бренди из походной фляги и жар от печки взбодрили меня. Прошло полчаса, а Гидеона все не было. Я уже начал беспокоиться и вышел на перрон. Серое небо, казалось, опустилось еще ниже, в воздухе кружили огромные, с полкроны, снежинки, предвещая изрядную вьюгу. Я стал подумывать, не пойти ли мне в селение пешком, в это время послышался стук копыт и на дороге показалась двуколка, управляемая Гидеоном, облаченным в поблескивающее меховое пальто и каракулевую шапку.
- Ради Бога, извини, Питер, что заставил тебя долго ждать, - сказал он, пожимая мою руку, - но нас преследуют злоключения. Давай я помогу тебе с твоими саквояжами, а по дороге объясню, в чем дело.
Мы погрузили мои вещи в двуколку, затем я сел на козлы рядом с Гидеоном и закутался в предусмотрительно захваченный им толстый плед. Он дернул поводья, щелкнул кнутом, и мы быстро покатили по дороге, обильно осыпаемые хлопьями снега. Порывы ветра хлестали наши лица, выжимая слезы из глаз, однако Гидеон не уставал подгонять лошадь.
- Спешу доехать до места, пока не разыгралась вьюга, - пояснил он, - потому и гоню так. Здесь бывает такая метель, что недолго и застрять в снегу на несколько дней.
- Да, зима в этом году выдалась суровая, - отозвался я.
- Самая суровая за последние пятьдесят лет, - подтвердил Гидеон.
Наконец мы въехали в селение, и Гидеон молча направлял лошадь по уже побелевшим от снега узким пустынным улочкам. Единственным признаком жизни были псы, которые выскакивали из переулков, чтобы облаять нас. Можно было подумать, что люди покинули это селение.
- Боюсь, Питер, - заговорил с улыбкой Гидеон, - я еще раз буду вынужден злоупотребить твоей добротой. - Снег побелил не только его шапку, но и брови. - Того и гляди, придет конец твоему дружескому терпению.
- Ерунда, - ответил я. - Давай, выкладывай, в чем дело.
- А в том, что я намеревался оставить тебя на попечении Франсуа и его жены, они были слугами у дядюшки. Явившись туда сегодня утром, я на беду обнаружил, что жена Франсуа - Мари - поскользнулась на обледеневших ступеньках крыльца, упала с высоты на камни и сломала ноги. Подозреваю, переломы очень серьезные, как бы она совсем не осталась без ног.
- Бедняжка, какой ужас! - воскликнул я.
- Да уж… Франсуа обезумел от горя, и я вынужден был везти их в больницу в Мийо. На все это ушло больше двух часов, оттого я и встретил тебя с таким опозданием.
- Все в порядке, - заверил я его. - Разумеется, ты обязан был отвезти их в больницу.
- Верно, однако тут возникла еще одна незадача. Понимаешь, жители селения недолюбливали моего дядюшку, одни только Франсуа и Мари согласились служить у него. Теперь оба находятся в Мийо, и некому заботиться о тебе, во всяком случае, первые два-три дня, пока не вернется Франсуа.
- Дружище, о чем речь, - рассмеялся я. - Заверяю тебя, я отлично со всем управлюсь сам. Провизия, вино, дрова - вот и все, что мне нужно, можешь не беспокоиться.
- О, с этим все в порядке, - сказал Гидеон. - Кладовка набита битком, а в подвале ты найдешь лопатку оленя, половину туши кабана, фазанов, куропаток, две-три дикие утки. Вина хватит, дядюшка следил за своим погребом, сосновых поленьев и каштановых корней тоже припасено достаточно, так что мерзнуть не будешь. И тебе составят компанию животные.
- Какие такие животные?
- Маленькая собачонка по имени Агриппа, - смеясь, объяснил Гидеон, - огромный безмозглый кот Клер де Люн, или попросту Клер, клетки с канарейками и разными вьюрками и престарелый попугай Октавий.
- Целый зверинец! - воскликнул я. - Хорошо, что я люблю животных.
- Нет, в самом деле, Питер. - Гидеон пристально посмотрел на меня. - Ты уверен, что тебя это устраивает? Не слишком обременительно?
- Чепуха, - горячо возразил я. - Для чего существует дружба?
Снегопад усилился настолько, что из-за вьюги мы с трудом различали голову лошади. Теперь двуколка катила по одному из боковых ущелий, ответвляющихся от собственно Горж дю Тарн. Слева над узкой дорогой нависали буро-черные скалы с белыми пятнами снега в трещинах и на полочках. Справа склон обрывался почти отвесно вниз на полтораста - двести метров, и сквозь влекомую ветром снеговую завесу порой можно было рассмотреть зеленую реку, бурлящую среди камней в белых париках и покрытых корками льда берегов. Дорога была неровная, размытая дождями и тающим снегом; местами лошадь замедляла бег, спотыкаясь на гололедице. Один раз прямо на дорогу перед нами по скалам сверху скатилась, шипя, небольшая лавинка, и Гидеон с трудом укротил поводьями испугавшуюся лошадь. Несколько жутких секунд мне казалось, что наша двуколка сорвется с края обрыва и рухнет в реку. Однако Гидеон не растерялся, и мы продолжили путь.
Наконец ущелье слегка расширилось, и за очередным поворотом открылся вид на диковинную громадину дома Гидеонова дядюшки. Необычайное это было здание, заслуживающее того, чтобы я описал его поподробнее.
Начать с того, что здание венчало могучий утес, который возвышался над рекой, точно остров, похожий на равнобедренный треугольник. С дорогой утес соединялся массивным старым каменным мостом. Высокие стены замка начинались прямо от верхней кромки утеса, но, въехав через мост и широкую арку с толстыми дубовыми створами, вы обнаруживали просторный внутренний двор с прудом и фонтаном посередине. Скульптурная группа фонтана изображала поддерживаемого херувимами дельфина и вся блестела от корки льда и многочисленных сосулек.
С подоконников множества обращенных внутрь двора окон тоже свисали огромные сосульки. Пространство между окнами занимали фантастические фигуры, изображающие разных известных и неизвестных науке представителей животного мира, одна другой страшнее; облепивший их снег со льдом придавал этим чудовищам еще более жуткий вид, так и казалось, что они злобно таращатся на вас из-под белого покрова. Когда Гидеон остановил двуколку перед ступенями главного крыльца, из дома донесся громкий лай. Гидеон отпер дверь огромным ржавым ключом, тотчас пес вырвался наружу, продолжая лаять и радостно виляя хвостом. Большой черно-белый кот вел себя более осмотрительно, он не снизошел до того, чтобы броситься к нам навстречу, а только громко мяукал сразу за дверью.
Гидеон помог внести мои саквояжи в просторный мраморный холл, откуда наверх вела роскошная лестница. Вся мебель, картины и зеркала были накрыты чехлами от пыли.
- Ты уж извини меня, - сказал Гидеон; мне показалось, что ему стало не по себе, едва он переступил порог дома. - Я собирался снять чехлы, придать помещениям более уютный вид, но за всеми хлопотами просто не успел.
- Ничего, - отозвался я, гладя льнувших ко мне собаку и кота. - Все помещения мне и не нужны, сам уберу чехлы в тех комнатах, которыми буду пользоваться.
- Конечно, конечно. - Гидеон нервно пригладил волосы. - Постель для тебя готова… дверь спальни вторая налево, как поднимешься по лестнице. А теперь пошли, я покажу тебе кухню и подвал.
Он провел меня через холл к двери под лестницей, и я рассмотрел уходящие вниз по спирали широкие каменные ступени. Они привели нас к коридору, по которому мы вышли в вымощенную плитняком огромную кухню с прилегающими к ней подвалу, размером с пещеру, и вместительной холодной кладовке, где висели на крючьях или лежали на мраморных полках вдоль стен туши крупной дичи, куры, утки, телячьи окорока и говяжьи седла. На кухне выстроились в ряд тщательно выложенные плиты; на громадном столе в центре расположились заготовленные для меня продукты - рис, черная, как сажа, чечевица, картофель, морковь и другие овощи в корзинах, глиняные горшки с маслом и консервами, целая горка батонов свежей выпечки. За тяжелой дверью с засовом и висячим замком помещался винный погреб. Дядюшка Гидеона явно не доверял слугам попечение об алкогольных напитках. Погреб был довольно маленький, но я сразу увидел, что тут есть вина высшего качества.
- Не отказывай себе ни в чем, Питер, - сказал Гидеон. - Здесь найдутся совсем неплохие марки, они в какой-то мере скрасят тебе одинокое пребывание в этом мрачном замке.
- Ты хочешь, чтобы я все время был под хмелем? - рассмеялся я. - Кто же тогда оценит твои книги. Но ты не беспокойся, Гидеон, все будет в порядке. Тут еды и вина на целую армию, дров тоже хватает, мне составят компанию пес, кот и птички, а главное - меня ждет большая интересная библиотека. Чего еще может пожелать себе человек.
- Кстати, основная часть книг сосредоточена в Длинной Галерее в южном крыле здания. Я не стану тебя провожать туда… сам найдешь, а мне уже пора уезжать, - сказал Гидеон, направляясь к лестнице, ведущей в холл.
По пути наверх он извлек из кармана огромную связку старинных ключей.
- Ключи от королевства, - произнес он с тусклой улыбкой. - Не думаю, что какие-то помещения заперты, но если найдутся такие, отпирай. Я скажу Франсуа, чтобы он вернулся заботиться о тебе, как только жизнь его жены окажется вне опасности, и сам постараюсь приехать через месяц. К тому времени, надеюсь, ты управишься.
- Запросто, - ответил я. - Больше того, если управлюсь раньше, извещу тебя телеграммой.
- Право, Питер, - он крепко пожал мне руку, - я чрезвычайно обязан тебе. Никогда не забуду твою отзывчивость.
- Ерунда, дружище, - ответил я. - Мне приятно как-то помочь тебе.
Стоя в дверях вместе с шумно дышащим псом и котом, который, громко мурлыкая, терся о мои ноги, я смотрел, как Гидеон забирается на козлы двуколки, кутается в плед и дергает поводья. Лошадь затрусила к выходу, Гидеон приветственно помахал мне кнутом и скрылся за воротами. Приглушенный снегом стук копыт звучал все слабее и вскоре вовсе стих. Я поднял на руки шелковистого теплого кота, свистнул пса, с громким лаем провожавшего двуколку до ворот, вошел в дом и запер дверь на засов.
Первым делом надлежало осмотреть дом, чтобы знать, где помешаются книги, с которыми мне предстояло работать, и соответственно решить, какие комнаты следует отпереть. На столике в холле стоял шестисвечный серебряный канделябр, рядом лежал коробок спичек. Как раз то, что мне было нужно: свечи избавляли меня от необходимости отворять и затворять несметное множество ставен. Итак, я вооружился канделябром и, сопровождаемый суматошным псом, чьи когти стучали, будто кастаньеты, по голым полам, приступил к осмотру.
Весь первый этаж занимали три очень большие комнаты и одна поменьше, а именно: гостиная, столовая, рабочий кабинет и салон. Почему-то лишь последний (я буду называть его голубым салоном, поскольку он был расписан различными оттенками синего цвета и золотом) был заперт, и я не сразу подобрал нужный ключ. Салон примыкал к одному из торцов здания и представлял собой этакую длинную узкую коробку с большими окнами в противоположных концах.
Вход в салон помещался посередине одной из длинных стен, и прямо напротив двери висело одно из самых больших зеркал, какие мне когда-либо приходилось видеть. Высотой около трех метров, считая почти от пола до потолка, в длину оно достигало десяти метров с лишним. Стекло чуть потускнело, отчего приобрело голубоватый оттенок, напоминая поверхность тихого озера, однако это никак не сказывалось на четкости отражения. Резьба на широкой золоченой раме изображала нимф и сатиров, единорогов, грифонов и прочих мифических тварей. Эта рама сама по себе была произведением искусства. Сидя можно было видеть в этом замечательном зеркале отражение всего салона, так что узкая комната казалась весьма просторной.
Учитывая небольшие размеры, удобства и - не стану скрывать - необычный вид салона, я решил сделать его своей гостиной. И вот уже сняты с мебели все чехлы, а в камине пылает жаркий огонь. Затем я перенес сюда клетку с канарейками и вьюрками, поместив ее в одном конце комнаты вместе с попугаем Октавием, коему переселение явно пришлось по душе, потому что он взъерошил перья и насвистел несколько строф “Марсельезы”. Собака и кот немедленно простерлись на полу перед камином и погрузились в блаженный сон. Покинутый своими спутниками, я взял канделябр и в одиночку продолжил разведку.
Второй этаж был почти целиком занят спальнями и ванными комнатами, однако в том крыле, которое замыкало квадрат вокруг двора, я увидел огромное помещение - то самое, что Гидеон называл Длинной Галереей. По одну сторону Галереи располагались высокие окна, и напротив каждого из них висело по зеркалу; они были похожи на зеркало в салоне, но намного уже. Между зеркалами стояли книжные шкафы из полированного дуба, и на полках внутри были кое-как, вперемешку свалены книги. Мне с первого взгляда стало понятно, что немало времени уйдет на то, чтобы расставить их по темам, прежде чем я смогу заняться каталогизацией и оценкой.
Я не стал пока открывать ставни и снимать чехлы в Длинной Галерее, а продолжил восхождение по лестнице и очутился на чердаке. В одной из мансард я увидел позолоченную раму от зеркала, и меня пробрала дрожь при мысли о том, что, вероятно, здесь-то и был найден мертвым дядюшка Гидеона. Рама была намного меньше той, что поразила меня в салоне, но оформлена в том же стиле. Те же сатиры, единороги, грифоны и гиппогрифы, но, кроме того, наверху поместился медальон с надписью: “Я твой слуга. Корми и вызволяй меня. Я есть ты”. Бессмыслица какая-то… Я закрыл дверь мансарды и, обозвав себя трусом, тщательно запер ее, после чего у меня отлегло от души.
В голубом салоне собака и кот кинулись ко мне с таким восторгом, точно я отсутствовал несколько дней. Я сообразил, что они голодны, и сам почувствовал, что основательно проголодался. Увлеченный исследованием замка, я даже не перекусил в положенное время, а теперь шел уже седьмой час вечера. Сопровождаемый нетерпеливыми спутниками, я спустился на кухню, чтобы состряпать нам что-нибудь. Для пса потушил несколько кусочков баранины, для кота - цыпленка, добавил вареный рис и картофель, и оба моих подопечных остались довольны таким меню. Себе поджарил хороший бифштекс с овощным гарниром и добыл в погребе бутылку отменного красного вина.
Приготовив свою трапезу, я отнес ее наверх в голубой салон, пододвинул кресло поближе к камину и, удобно устроившись, набросился на еду. Вскоре, сытые и довольные, ко мне присоединились кот и собака. Они улеглись на пол перед камином, а я встал и плотно закрыл дверь, поскольку из холла с его мраморным полом тянуло холодом, как из морозильника. Завершив трапезу, я принял в кресле полулежачее положение, потягивая вино и созерцая пляшущие над каштановыми корнями языки голубого пламени. На душе было покойно, и под действием изысканного крепкого вина я задремал. Проспал я около часа, когда вдруг проснулся, чувствуя, как каждый нерв напрягся, словно меня кто-то окликнул. Я прислушался. Ничего, только тихое посапывание спящего пса да довольное мурлыканье кота, свернувшегося калачиком на соседнем кресле. В полной тишине чуть слышно потрескивали в камине догорающие дрова. Решив, что мне почудилось, я подбросил в камин новое полено и приготовился еще подремать, хотя меня не покидала непонятная тревога.
И тут, посмотрев в зеркало передо мной, я увидел, что дверь за моей спиной, которую я так тщательно закрыл, приоткрыта. Странно… Я повернулся - ничего подобного, закрыта, ни малейшей щелочки. Снова поглядел в зеркало - может быть, глаза под действием вина сыграли со мной шутку? Но нет, дверь, отраженная зеркалом, была чуть приоткрыта.
Я продолжал смотреть, пытаясь понять, каким образом преломление лучей света в стекле может создать иллюзию открытой двери, хотя та на самом деле плотно закрыта, когда увидел нечто такое, отчего меня пробрала дрожь и я резко выпрямился. Дверь в зеркале продолжала открываться. Снова гляжу на реальную дверь - закрыта, тогда как ее отражение в зеркале открывалось все шире, миллиметр за миллиметром. У меня волосы поднялись дыбом, но я не мог оторвать глаз от этой картины. Вдруг из-за двери на ковер салона выползло нечто, что я в первую секунду принял за диковинную гусеницу - длинную, сморщенную, желтоватую, с неким подобием черного рога на переднем конце. Вот оно выгнулось горбом и принялось скрести поверхность ковра своим рогом. Обычные гусеницы так себя не ведут… Тут странное творение поползло обратно и скрылось.
Я сидел весь в поту. Снова поглядел на реальную дверь, проверяя ее положение; не дай Бог, чтобы эта тварь ползала по ковру где-то возле меня. Закрыта… Глотнул вина для успокоения нервов и с недовольством обнаружил, что у меня дрожат руки. Я, который в жизни никогда не верил в призраки и привидения, в колдовство и прочую дребедень, вообразил невесть что, глядя в зеркало, и до такой степени убедил себя в реальности виденного, что поддался страху.
Смешно, сказал я себе, продолжая потягивать вино. Должно быть какое-то абсолютно рациональное объяснение. Продолжая сидеть в кресле, я наклонился вперед, внимательно созерцая отражение в зеркале. Долго ничего не происходило, но вот дверь опять приоткрылась и вновь появилась гусеница. На этот раз за ней последовала вторая, а немного погодя и третья.
Внезапно я весь похолодел, потому что понял, что именно вижу. Это были не гусеницы, а тонкие желтые пальцы с длинными изогнутыми черными ногтями, похожие на огромные кривые шипы дикой розы. Тем временем на ковер выползла уже вся кисть, худая кисть, обтянутая сухой, точно пергамент, желтоватой кожей, сквозь которую проступали, напоминая грецкие орехи, бугорки суставов. Кисть с костлявым запястьем двигалась вслепую по ковру, словно откуда-то из вечного мрака морской пучины выползла бледная актиния. Так же медленно эта рука отползла обратно за дверь, и я содрогнулся, представив себе, какому жуткому созданию может она принадлежать. Примерно четверть часа продолжал я сидеть перед зеркалом, с ужасом ожидая, что может вдруг явиться из-за этой двери, но ничего не происходило.
Однако тревога не покидала меня. Я все еще силился убедить себя, что речь идет о галлюцинации под влиянием вина и тепла от камина. Силился безуспешно. Ведь вот же дверь голубого салона надежно закрыта от сквозняка, а дверь в зеркале все еще приоткрыта, и за ней что-то таится. Хотелось подойти вплотную к зеркалу, проверить его устройство, но не хватало духа. Вместо этого я придумал план, призванный показать - виновато ли во всем мое воображение. Разбудив пса Агриппу, я скомкал лист газеты, которую читал, и бросил комок к самой двери. Посмотрел в зеркало - точно, лежит перед приоткрытой дверью.
Сонный Агриппа, не столько из желания играть, сколько, чтобы доставить мне удовольствие, побежал за комком. Сжимая пальцами ручки кресла, я смотрел, как его отражение в зеркале приближается к двери. Вот остановился перед комком, вот берет его в зубы… И тут произошло нечто настолько ужасное, что я не мог поверить своим глазам. Дверь в зеркале открылась еще шире, и вперед из-за нее метнулась длинная, белая, костлявая рука. Схватила загривок собаки и утащила ее, отчаянно отбивающуюся всеми четырьмя лапами, за дверь.
Тем временем Агриппа вернулся ко мне с добычей, но я не смотрел на него, мои глаза были прикованы к отражению в зеркале. Через несколько минут рука вдруг опять появилась. Мне показалось или она и впрямь выглядела окрепшей? Как бы то ни было, пальцы ее обхватили край двери и закрыли ее, оставив на белой краске кровавые отпечатки, при виде которых меня едва не стошнило. Настоящий Агриппа тыкался мне в ноги носом, ожидая похвалы, меж тем как за дверью в зеркале его отражение постигла, Бог знает, какая судьба.
Нет тех слов, чтобы выразить, как я был потрясен. Невозможно было поверить в увиденное. Долго еще я сидел, таращась на зеркало, однако больше ничего не происходило. В конце концов, ощущая нервный озноб, я поднялся с кресла и осмотрел сперва зеркало, потом дверь салона. Зеркало как зеркало, дверь как дверь… Мне так и хотелось открыть дверь и проверить, что при этом покажет зеркало, но честно говоря, я слишком боялся потревожить то, что таилось в Зазеркалье.
Подняв глаза на верхний край зеркала, я только тут обнаружил, что на раме есть медальон с той же надписью, какую я читал в мансарде: “Я твой слуга. Корми и вызволяй меня. Я есть ты”. Кто этот “я” - эта тварь там за дверью?… Корми и вызволяй меня - уж не это ли я проделал, заставив пса подбежать к двери? Меня бросило в дрожь. И я сказал себе, что мне необходимо пойти и выспаться после такого утомительного дня и всех переживаний. Отдохну как следует и утром запросто разберусь с этими дивами.
Забрав кота и кликнув пса (с ними мне все-таки было как-то спокойнее), я вышел из голубого салона. Закрывая за собой дверь, на миг остолбенел, услышав, как чей-то хриплый голос пожелал мне спокойной ночи. И только сообразив, что голос принадлежал попугаю Октавию, я смог расслабиться.
Кот Клер мирно дремал у меня на руках, но Агриппа не сразу подчинился моему зову; прежде ему явно не дозволялось выходить за пределы первого этажа. В конце концов нерешительность уступила любопытству, и он затрусил вверх по ступеням, предвкушая новые открытия. В спальне, хотя дрова в камине прогорели, еще было тепло. Я быстро приготовился ко сну и не мешкая лег, поместив Агриппу на постели с одной стороны и Клера с другой. Ощущение их тепла действовало на меня успокоительно; сверх того, признаюсь, я надежно запер дверь и не стал тушить свечи.
Первое, на что я обратил внимание, проснувшись утром, - полная тишина. Я распахнул ставни и увидел мир, укутанный снегом. Должно быть, всю ночь не прекращался снегопад, и белые подушки облепили скалы, голые деревья и оба берега реки, а на мосту, соединяющем замок с окрестным миром, выросли сугробы двухметровой высоты. Подоконники покрывал тонкий слой льда, и с них, а также с крыши, свисал грозный арсенал сосулек. Судя по низкой пелене темных туч, следовало ждать нового снегопада.
Даже пожелай я теперь покинуть замок, все дороги были заметены, и продлись такая погода, я оказался бы совершенно отрезанным от внешнего мира. Честно скажу - после того, что случилось накануне, мысль об этом расстроила меня. Однако я приказал себе не дурить и оделся, твердя про себя, что вчерашние видения - плод разыгравшегося воображения и неумеренного потребления доброго вина.
Взяв на руки Клера и велев Агриппе идти рядом, я спустился вниз и, собравшись с духом, отворил дверь голубого салона. Все оставалось, как было накануне вечером. Грязные тарелки и бутылка из-под вина на столике возле кресла, где я сидел, серый летучий пепел на каминной решетке, который чуть шелохнулся от легкого сквозняка. И больше никакого шевеления. Все стояло на своих местах. Все было в норме. Я облегченно вздохнул, вошел и вдруг остановился, как если бы уперся в каменную стену, похолодев от страха. Я смотрел на зеркало и не верил своим глазам.
Вот стою я с котом на руках, но в зеркале я не видел Агриппы, хотя он был тут, обнюхивал мои лодыжки.
Несколько секунд стоял я, словно пораженный громом, переводя взгляд то на пса у моих ног, то на зеркало, где отсутствовало его отражение. Невероятно. Сам я, кот, вся комната - все четко отражалось в зеркале. Все, кроме Агриппы. Я опустил на пол кота (и в зеркале он никуда не исчез), нагнулся и взял на руки собаку. Мое отражение держало на руках нечто воображаемое. Живо схватив Клера, я бросился к двери, держа одной рукой кота, другой невидимую собаку, и вышел из голубого салона, запер его.
Спустившись на кухню, я обнаружил, к своему стыду, что у меня дрожат руки. Кое-как налил молока моим подопечным (жадность, с какой Агриппа принялся лакать, не оставляла никакого сомнения в его телесности), потом приготовил себе завтрак. Поджаривая яичницу с копченой ветчиной, я продолжал размышлять над тем, что увидел в голубом салоне. Если я не лишился рассудка (а я в жизни не чувствовал себя здоровее), оставалось признать, что мои глаза не обманули меня, как ни невероятно это казалось мне тогда и кажется теперь. Но хотя мне становилось страшно при мысли о том, что же такое прячется за зазеркальной дверью, меня одолевало любопытство, хотелось непременно увидеть странную тварь, которой принадлежала исхудалая желтая рука с костлявой кистью.
И я решил, не откладывая в долгий ящик, вечером выманить ее из-за двери, чтобы как следует рассмотреть. Сама мысль о такой затее наполняла меня ужасом, но любопытство было сильнее страха. Весь день я в рабочей комнате занимался каталогизацией, когда же начало смеркаться, снова затопил камин в салоне, приготовил на кухне ужин, поднялся наверх с тарелкой и бутылкой вина и занял место у очага. Однако на этот раз я предусмотрительно вооружился крепкой тростью из черного дерева. С ней я чувствовал себя увереннее, хотя одному Богу известно, какой мог быть прок от трости для защиты от зазеркального противника. На самом деле, ничего хуже я не мог придумать и едва не поплатился жизнью за свою, как оказалось, бредовую идею.
Ужиная, я не отрывал глаз от зеркала; собака и кот спали на полу у моих ног, как накануне вечером. Пока я ел, в Зазеркалье ничто не изменилось. Потягивая вино, я продолжал свои наблюдения. Прошел час, дрова прогорели, я поднялся с кресла, чтобы подбросить полено-другое, а когда снова сел, увидел, как ручка зазеркальной двери медленно повернулась. Затем дверь стала открываться миллиметр за миллиметром, пока не образовался просвет шириной около тридцати сантиметров. Казалось бы, что угрожающего в том, что открывается какая-то дверь, и все же было что-то неописуемо зловещее в том, как створ скользит по ковру.
И вот опять появилась кисть, поползла, горбатясь вперед, следом показалось запястье, за ним и часть желтоватого предплечья. На мгновение рука остановилась, простершись на ковре, потом - отвратительное зрелище - принялась искать что-то ощупью, словно принадлежала слепцу.
Самое время, сказал я себе, осуществить мой тщательно продуманный план. Я нарочно не кормил кота на кухне досыта; теперь разбудил его и поднес к самому носу заранее припасенный кусок мяса. Зрачки кота расширились, и он громко мяукнул от возбуждения. Как следует подразнив его, я бросил мясо к самой двери. В зеркале было видно, что оно приземлилось чуть поодаль от ищущей зазеркальной руки.
Клер с воем бросился за добычей. Я-то надеялся, что кот окажется достаточно далеко от двери, чтобы выманить из-за нее таинственную тварь, однако мой расчет не оправдался. В ту секунду, когда в зеркале кот нагнулся за мясом, рука перестала искать вслепую, с невероятной скоростью метнулась вперед, схватила его за хвост, и отчаянно вырывающийся Клер исчез за дверью. Как и в прошлый раз, рука почти сразу вернулась и медленно затворила дверь, оставив на дереве кровавые отпечатки пальцев.
Это была страшная картина, вдвойне ужасная из-за контраста между тем, с какой быстротой и свирепостью рука схватила жертву, и тем, как медленно, осторожно открывала и закрывала дверь. Клер вернулся с мясом к камину, чтобы спокойно перекусить, нисколько не страдая, как и Агриппа, оттого что перестал отражаться в зеркале. Я просидел перед зеркалом до полуночи, но рука больше не показывалась. Забрав своих подопечных, в первом часу отправился спать, твердо намеренный утром все-таки придумать способ заставить таинственную тварь выйти из-за двери.
Под вечер следующего дня я закончил предварительную перепись книг на первом этаже. На очереди была Длинная Галерея на втором этаже, где хранилась основная часть библиотеки. Работа утомила меня, в пять часов я решил прогуляться, подышать свежим воздухом. Какое там гуляние! Снегопад почти не прерывался, и высокие сугробы ограничивали мое продвижение. Чтобы выйти со двора и пересечь мост, пришлось бы рыть траншею в покрытом коркой слое снега толщиной около двух метров. Иные сосульки, свисающие с подоконников, желобов и лепнины, достигали полутора метров в длину.
Мои звери не пожелали меня сопровождать, и я один попытался выйти на белый холодный простор двора, где стояла глухая, как на дне колодца, тишина. Снег издавал протестующий писк под моими ногами, словно я наступал на мышей, я проваливался по колено и очень скоро вынужден был пробираться обратно к дому. С неба продолжали падать белые хлопья величиной с цветок одуванчика, наращивая корку на карнизах и двускатной крыше. Царило сопутствующее такому снегопаду полное безмолвие - ни птичьих голосов, ни воя ветра, немая тишина, как будто все живое было удушено белым шарфом.
Растирая замерзшие руки, я поспешил войти в дом, запер входную дверь и чуть не бегом спустился на кухню готовить себе ужин. Пока закипала вода, я успел затопить камин в голубом салоне, потом уже по привычке отнес туда приготовленные блюда, сопровождаемый собакой и котом. Я вновь вооружился крепкой тростью, это помогало мне чувствовать себя несколько увереннее.
Приступив к еде, я все время поглядывал в зеркало, однако рука не показывалась. Странно, куда она подевалась? Рыскает по комнатам в Зазеркалье за дверью? Или она вообще существует только тогда, когда я вижу ее отражение? Я размышлял дремотно перед теплым камином, а там и вовсе заснул, что отнюдь не входило в мои намерения. Должно быть, я проспал около часа, когда меня вдруг исторг из объятий сна тонкий хриплый голос, который напевал по-французски:
Под боком у милашки,
Под боком у милашки
Так спится хорошо… -
после чего прозвучал истерический гортанный смех.
Со сна я не сразу сообразил, что это Октавий пел и смеялся, и от испуга у меня бешено заколотилось сердце. Повернув голову, я убедился, что клетки с птичками и Октавием на своих местах. Затем я перевел взгляд на зеркало и окаменел. Мое желание исполнилось, таинственная тварь вышла из-за двери. И глядя на нее, я клял себя за то, что затеял этот эксперимент, что не запер голубой салон после первого же вечера, чтобы больше не входить в него.
Зазеркальная тварь - не могу же я употреблять тут слово “человек” - была маленькая, горбатая, закутанная в нечто вроде савана, желтоватую льняную ткань с пятнами грязи и плесени и с дырками в наиболее изношенных местах. Верхний конец савана был накинут на голову и обмотан вокруг шеи наподобие шарфа, так что я видел только кончики выцветших оранжевых волос над морщинистым лбом и два огромных, бесстрастных, светло-желтых глаза, которые почему-то напомнили мне надменный взгляд козы. Нижняя часть лица была закрыта тканью, придерживаемой бледной рукой с черными ногтями.
Тварь стояла сразу за большой клеткой с канарейками и вьюрками. Сама клетка была раздавлена и выпотрошена, будто лошадь на арене для боя быков. Изогнутые прутья были облеплены приставшими к свежей крови желтыми перышками. Несколько перьев торчали между пальцами хищной твари. На глазах у меня она медленно двинулась к соседнему столу, где стояла клетка с попугаем. Походка ее была какая-то скованная, словно тварь не столько шагала, сколько волочила ноги по полу. В зеркале я видел, как она подошла вплотную к клетке, где отражение Октавия покачивалось на жердочке.
Реальный попугай по-прежнему распевал, чередуя пение с кудахтающим смехом. В зеркале тварь уставилась на него свирепыми желтыми глазами. Внезапно рука метнулась вперед, и пальцы вцепились в прутья клетки, разламывая ее.
К первой руке присоединилась вторая, края ткани, закрывавшие лицо, раздвинулись, и моему взору предстало лицо, отвратительнее которого мне в жизни не доводилось видеть. Казалось, большая часть его ниже глаз поражена то ли гниением, то ли чем-то вроде проказы. На месте носа - только две черные дыры в обрамлении кожных лохмотьев. Одна щека совершенно отсутствовала, и было видно обе челюсти с плесенью на деснах и гнилыми зубами. Изо рта на саваи стекали струйки слюны. Остатки губ были сморщены так, словно их зашивали тонкими нитками.
Вся эта жуткая картина усугублялась тем, что один из безобразных пальцев твари украшал золотой перстень с опалом, который словно вспыхивал ярким пламенем среди ломаемых прутьев. Изящное изделие только подчеркивало всю мерзость облика этого ожившего трупа.
Тем временем тварь уже просунула руки внутрь клетки. Попугай в зеркале продолжал качаться на жердочке, реальный же Октавий пел и смеялся. Тварь схватила зазеркального попугая, и тот принялся отчаянно хлопать крыльями, а Октавий по-прежнему пел. Тварь вытащила птицу из клетки, поднесла к своему мерзкому рту и разгрызла череп попугая, словно орех. После чего принялась жадно высасывать мозг, выплевывая осколки черепа, так что они вместе с перьями и слюной ложились на саван.
От этого зрелища я ощутил такое отвращение и такое бешенство, что схватил трость, вскочил на ноги и, дрожа от ярости, шагнул к зеркалу. При этом я увидел в зеркале, что мое отражение приближается к твари со спины. И когда осталось сделать последний шаг, я поднял трость для удара.
Внезапно глаза на гниющем лице сверкнули, тварь прервала свою отвратительную трапезу, бросила птичий трупик на пол и повернулась к моему отражению так стремительно, что я замер на месте, застигнутый врасплох. А тварь, не мешкая ни секунды, метнулась вперед и своими тощими сильными руками стиснула шею мне в зеркале.
Неожиданный наскок заставил мое отражение попятиться и выронить трость. Вместе с тварью оно упало на пол за столом, и я видел, как они борются друг с другом.
В испуге я выпустил трость, бросился к зеркалу и принялся бить по стеклу кулаками. Тем временем потасовка на полу прекратилась, а я продолжал колотить зеркало, не сомневаясь, что тварь расправляется с моим отражением так же, как расправилась с собакой и котом. Наконец тварь поднялась на ноги, пошатываясь и тяжело дыша. Постояв секунду-другую спиной ко мне, нагнулась, схватила мое зазеркальное тело и потащило к двери; при этом я увидел, что у моего отражения разорвано горло.
Вскоре тварь появилась снова из-за двери, облизываясь, словно предвкушая трапезу. Подняла с пола тяжелую трость и опять скрылась. Она отсутствовала минут десять, когда же возникла вновь, я с ужасом и яростью увидел, что она с наслаждением гложет отделенную от добычи руку, как человек ест крылышко курицы. Забыв про свои страхи, я еще раз принялся колотить зеркало. Медленно, как бы соображая, откуда исходит звук, тварь повернулась, сверкая глазами, и лицо ее было вымазано кровью - моей кровью!
Вот она увидела меня, и я похолодел, увидев ее свирепый цепкий взгляд. Тварь медленно двинулась к зеркалу, я перестал впустую колотить стекло и попятился, устрашенный угрозой, которую излучали эти козьи глаза. Тварь продолжала приближаться, словно подкрадываясь ко мне. Подойдя вплотную к зеркалу, вытянула руки, коснулась его пальцами, и на стекле появились кровавые отпечатки с прилипшими к ним желтыми и серыми перышками. Осторожно пощупав стекло, как человек щупает тонкую корку льда на пруду, проверяя его прочность, потом вдруг сжала в кулак свои отвратительные руки и выбила яростную дробь, которая гулко отдалась в тишине салона. Затем разжала кулаки и вновь пощупала стекло.
Постояла, глядя на меня, как бы размышляя. Было ясно, что она видит меня, из чего следовало, что, хотя для меня мое отражение пропало, тварь видит его в зеркале, принадлежащем ее зазеркальному миру. Внезапно, как будто приняв какое-то решение, она повернулась, заковыляла через комнату к двери и скрылась, чтобы - о, ужас! - тут же вернуться, держа в руках трость из черного дерева - мою трость. Но ведь если я слышал, как тварь била по стеклу кулаками, значит, она не бесплотная. И если она ударит зеркало тростью, стекло может разбиться, и тварь каким-то образом сумеет из Зазеркалья войти ко мне.
Я не стал ждать, когда тварь подойдет к зеркалу. Решив, что ни я, ни мои подопечные больше не будут оставаться в голубом салоне, поднял дремлющих перед камином собаку и кота, метнулся к двери и вышвырнул их в коридор. Подбегая затем к клеткам с пернатой компанией, я увидел, как тварь замахивается, изо всех сил бьет тростью по стеклу, и по поверхности зеркала разбегаются трещины, как трескается лед на пруду, если бросить в него камень.
Не задерживаясь, я схватил обе клетки, выбросил их тоже в коридор и выбежал сам. Закрывая дверь, услышал звук нового удара и увидел, как часть зеркала распадается на осколки и через дыру в салон просовывается костлявая рука, сжимающая трость. Я поспешил захлопнуть дверь, повернул ключ в замке и весь в поту, с колотящимся сердцем прислонился к прочному деревянному створу.
С минуту я постоял так, собираясь с мыслями, потом спустился на кухню и налил себе добрую порцию бренди. Мои руки дрожали, так что я едва не выронил стакан. Выпив бренди, принялся лихорадочно соображать, как быть дальше. Похоже было, что разбитое зеркало открывало этой мерзкой твари вход в мой мир. Я не знал, распространяется ли это правило на все зеркала в доме, не знал также, помешаю ли замыслам твари или, напротив, буду способствовать им, если разобью каждое зеркало, которое может стать таким входом.
Меня трясло от страха, но я чувствовал, что должен что-то предпринять, поскольку стало очевидно, что тварь будет охотиться за мной по всему дому. А потому я спустился в подвал, вооружился крепким топором, потом отыскал канделябр и поднялся на второй этаж. Дверь голубого салона оставалась надежно запертой. Собравшись с духом, я вошел в соседний кабинет, где на стене висело зеркало средних размеров. Светя канделябром и держа наготове топор, я приблизился к зеркалу.
Странно было стоять перед ним и не видеть своего отражения. Внезапно я вздрогнул от ужаса: в зеркале вместо меня возникло мертвенное лицо с исполненными вожделения безумными глазами. Настал момент проверить мое предположение, и все-таки я помедлил секунду, прежде чем ударить обухом топора по стеклу так, что осколки со звоном посыпались на пол.
Нанеся удар, я отступил на шаг, по-прежнему держа наготове топор на случай, если тварь попытается напасть на меня и надо будет отбиваться. Однако вместе с зеркалом исчез и мой враг. Стало быть, я верно рассуждал: если разбить зеркало с моей стороны, переход не откроется. Из чего следовало, что для спасения собственной жизни я должен разбить все зеркала в доме, притом возможно быстрее, пока тварь не проделала то же со своей стороны. Захватив канделябр, я направился в столовую и успел подойти к висевшему там большому зеркалу одновременно с тварью. К счастью, мне удалось разбить зеркало вдребезги раньше, чем она смогла пустить в ход свое оружие - оброненную моим отражением трость.
Бегом, насколько это было возможно без риска, что погаснут свечи, я поднялся на второй этаж и принялся крушить зеркала, переходя из спальни в спальню, из ванной в ванную. Должно быть, от страха у меня на ногах выросли крылья, потому что я везде опережал своего врага. Оставалась Длинная Галерея с дюжиной огромных зеркал между высокими книжными полками. И я ринулся туда, причем, сам не зная почему, бежал на цыпочках. Перед дверью на миг остановился, с ужасом думая о том, что тварь могла опередить меня и теперь притаилась там в темноте. Я приложил ухо к двери - тихо. Сделал глубокий вздох и распахнул дверь, подняв в руке канделябр.
Длинная Галерея простиралась передо мной в мягкой бархатной темноте, немая, словно кротовья нора. Я вошел внутрь, и пламя свечей заметалось, расписывая стены и потолок тенями, похожими на траурные вымпелы. Сделав несколько шагов, я остановился, силясь рассмотреть дальний конец помещения, куда не достигал свет моего канделябра. Кажется, все зеркала целы… Я живо поставил канделябр на ближайший столик и повернулся лицом к череде зеркал. В ту же секунду раздался грохот, сопровождаемый звоном. У меня сердце оборвалось, и прошло несколько секунд, прежде чем я с облегчением сообразил, что причиной грохота и звона была огромная сосулька, которая сорвалась с одного из подоконников и разбилась о камни внизу на дворе.
Понимая, что следует действовать быстро, пока ковыляющее чудовище не добралось до Длинной Галереи, я стиснул в руке топорище и побежал от зеркала к зеркалу, круша их одно за другим; то-то повеселилась бы ватага мальчишек, будь они на моем месте… Снова и снова обух моего топора ударял по стеклу, разбивая его, как разбивает лед любитель рыбной ловли зимой, и по ослепшему зеркалу разбегались трещины, осколки с музыкальным звоном сыпались на пол. В глухой тишине галереи этот звук казался особенно громким.
Только топор сокрушил предпоследнее зеркало, как сквозь соседнее с грохотом пробилась трость, которую сжимала омерзительная рука. Выронив топор от страха, я обратился в бегство. Схватив у двери канделябр, на миг обернулся и увидел, как что-то вылезает из Зазеркалья в дальнем конце галереи.
Захлопнув и заперев дверь, я прислонился к ней, переводя дыхание. Сердце отчаянно колотилось, а из-за двери до моего слуха донесся слабый звон стекла, потом все стихло. Вдруг я ощутил, как ручка двери за моей спиной медленно поворачивается. Похолодев от ужаса, я отскочил и уставился на нее. Остановилась… Тварь поняла, что дверь заперта, и издала пронзительный крик, в котором было столько ярости и звериной злобы, что я чуть не выронил канделябр от испуга.
Дрожа, я прижался к стене и с облегчением вытер вспотевший лоб. Все зеркала в доме были разбиты, и единственные два помещения, куда могла проникнуть тварь, надежно заперты. Впервые за последние двадцать четыре часа я чувствовал себя в безопасности. В Длинной Галерее зазеркальная тварь сопела, обнюхивая дверь, точно свинья над кормушкой. Потом снова дала выход своей бессильной ярости в жутком крике и замолкла. Я постоял две-три минуты, напрягая слух. Тишина… И начал спускаться по лестнице, держа в руке канделябр.
То и дело я останавливался, прислушиваясь. Шел очень медленно, чтобы даже шорох моей одежды не мешал слышать. Затаивал дыхание, но единственным звуком был бешеный стук моего сердца да слабое потрескивание горящих фитилей. Шаг за шагом, весь - внимание, я продолжал спускаться на первый этаж холодного, мрачного, пустынного дома.
Над последним пролетом, ведущим в холл, я остановился и замер; даже пламя свечей перестало колыхаться, напоминая рощицу желтых кипарисов. По-прежнему ничего не было слышно. Осторожно выдохнув, я повернулся лицом к следующим ступенькам - и увидел то единственное, о чем совершенно забыл: высокое трюмо у подножия лестницы.
От ужаса я едва не выронил канделябр. Крепко сжимая его вспотевшей рукой, смотрел я на зеркало у стены. И видел лишь ступеньки, по которым мне предстояло спуститься, больше ничего. Царила тишина, и я молил Бога, чтобы тварь все еще рыскала наверху среди дюжины разбитых зеркал. Наконец я возобновил спуск - и на полпути вниз окаменел от ужаса, потому что в верхней части зеркала возникло отражение идущих за мной уродливых ног зазеркальной твари.
Охваченный паникой, я стоял, не зная, что предпринять. Необходимо разбить зеркало, пока тварь не настигла меня, но для этого нужно метнуть в трюмо канделябр, а тогда я останусь в полной темноте. Вдруг я промахнусь? И окажусь один на один с этим чудовищем, даже не видя его? Пораженный этой мыслью, я замешкался, а между тем чудовище с поразительной скоростью ковыляло по ступенькам, опираясь на трость и держась за перила свободной рукой, на тощем пальце которой поблескивал перстень с опалом. Вот в зеркале показалось обезображенное гниением лицо с оскаленными зубами, а я все еще мешкал, стоял с канделябром в руке, не в силах тронуться с места.
Почему-то мне казалось, что важнее видеть при свете, что затевает мой враг, чем разбить зеркало канделябром. Вот зазеркальная тварь вскинула тощую руку, замахиваясь тростью, и нанесла удар. Раздался звон разбитого стекла, осколки по краям трещин помутнели, и в промежутке между ними показалась рука. Один за другим осколки сыпались на пол, пока не осталась лишь пустая рама. Вслед за чем тварь, нетерпеливо повизгивая, точно пес при виде миски с едой, шагнула и пошла вперед, давя ногами скрипучее стекло и не сводя с меня сверкающих глаз. Открыв рот, она издала торжествующий булькающий клич, отчего из-под скул во все стороны полетели брызги слюны. Затем громко скрипнули зубы, предвкушающие трапезу. Теряя голову от страха, я сделал единственное, что мне оставалось, - моля Бога, чтобы не дал мне промахнуться, - поднял вверх тяжелый канделябр и с силой метнул его в чудовище. На какое-то мгновение канделябр словно завис в воздухе, и в свете его зазеркальная тварь таращилась на меня, стоя на осколках зеркала, затем мое оружие поразило ее. Свечи потухли, я услышал глухой стук и сдавленный крик, канделябр с грохотом ударился о мрамор, и следом на пол шлепнулось тело поверженного мной врага. И все - кромешный мрак, полная тишина…
Я замер на месте, трясясь от страха, ожидая, что вот-вот, сейчас эти жуткие бледные руки схватят меня за горло или за щиколотки. Однако ничего подобного не случилось. Не знаю, сколько минут я простоял так. Наконец до моего слуха донесся тихий булькающий вздох - и снова воцарилась тишина. Я продолжал ждать, наконец собрался с духом и нащупал в кармане коробок спичек. Руки дрожали так, что я долго возился, прежде чем смог зажечь спичку. В слабом, неверном свете ее я рассмотрел на полу у разбитого зеркала какой-то съежившийся темный комок. Что там с этим чудовищем - убито, лишилось сознания? Пламя спички обожгло пальцы, я выругался и отбросил ее. Зажег другую и начал осторожно спускаться по ступенькам. Вот и эта спичка потухла, я остановился, зажег третью, ступил наконец на пол холла, осторожно наклонился над съежившимся телом… и в ужасе отпрянул назад.
В луже крови передо мной лежал с разбитой головой Гидеон.
В слабом свете от спички я в полном смятении глядел на его лицо. Он был одет так же, как в день отъезда. Каракулевая шапка упала с головы, и из разбитого виска еще сочилась кровь. Я потрогал его грудь, поискал пульс, но Гидеон был мертв. Глаза утратили присущий им особый блеск и слепо смотрели на меня. Я зажег свечи и сел на ступени, пытаясь осмыслить произошедшее. И я по сей день не могу ничего понять.
Не стану утруждать читателя, описывая подробности моего ареста и последующего суда. Всякому, кто читал газеты, должно быть памятно, в каком тяжелом положении я оказался, как никто не хотел поверить (особенно после того, как были обнаружены истерзанные трупы животных), что, когда появилась страшная тварь, для нее мы были всего лишь отражениями в ее зеркалах. Если я сам тщетно доискивался объяснения, то можете представить себе, что обо всем этом думала полиция. Газеты называли меня “чудовищем из Горжа” и жаждали моей крови. Полиция, отвергнув мои попытки объясниться, посчитала веской уликой против меня тот факт, что Гидеон завещал мне крупную сумму денег.
Напрасно я твердил, что не кто-нибудь, а я сам, с величайшим трудом пробившись сквозь снежные заносы, сообщил о несчастье. Для судей, не верящих - как и я до той поры - в колдовство, все представлялось предельно простым: я убил своего друга из-за денег, а затем сочинил весь этот бред о зазеркальной твари.
Все говорило против меня, и пресса усердно раздувала пламя общественного возмущения, так что моя судьба была решена. Я - чудовище и должен быть наказан. Суд вынес смертный приговор, и теперь меня ждет гильотина. Близится рассвет и с ним час моей смерти. В ожидании этого часа я пишу эти строки, надеясь, что кто-нибудь, читая, поверит мне. Никогда не представлял себе, что могу окончить жизнь на гильотине; вообще, этот вид казни всегда казался мне варварским. Естественно, надзиратели не сводят с меня глаз, чтобы я не обманул “вдовушку”, как французы с черным юмором окрестили гильотину. Но я спросил, есть ли у меня право на последнее желание, и они разрешили поставить в моей камере высокое зеркало, дабы я мог привести себя в пристойный вид перед казнью. Интересно, что из этого выйдет”.
На этом рукопись кончалась. Внизу страницы другой рукой было добавлено: “Узник найден лежащим мертвым перед зеркалом. Причина смерти - остановка сердца. Доктор Лепитр”.
Гроза бушевала с прежней силой, то и дело комнату озаряли яркие молнии. Не стыдясь, честно скажу, что я подошел к зеркалу над туалетным столиком и завесил его полотенцем. После чего взял в охапку бульдога и забрался вместе с ним под одеяло.
Назад: ЧЕЛОВЕК ОТ “МИШЛЕНА”
На главную: Предисловие
