Глава пятая

Прибыв на следующее утро в Гувуту, куда пароход зашел по пути на Малаиту, мы пережили, насколько я понимаю, наиболее обычную на этих «людоедских островах» форму близости к насильственной смерти.

Впервые проснувшись ранним утром на Соломоновых островах, я ощутила себя на грани беспамятства и смерти. Мне понадобилось не менее четверти часа, чтобы убедиться в том, что я жива. В моем мозгу мелькало смутное зрелище казни дикарями человека, которого намазали кокосовым маслом и привязали на солнцепеке к столбу, где его приканчивали муравьи. Я ясно ощущала терпко-сладковатый запах кокосового масла, чувствовала укусы муравьев, нестерпимую жару, слышала четкий бой барабанов и восторженные крики дикарей.

Это зрелище возникло в результате прочитанной книги, описывавшей подобную казнь на Онтонг-Джаве. От одного воспоминания я лишилась возможности шевелить пальцами, которые от жары и вчерашних танцевальных упражнений распухли до размера банана.

Открыв глаза, я увидела врывающийся сквозь иллюминатор поток ослепительного солнечного света, в котором кружились и жужжали сонмища насекомых. Это были не москиты, а кокосовая мошкара, неизменно сопутствующая всякой погрузке копры. Спящая Маргарет, вся покрытая испариной, корчилась в кошмарном сне, по-видимому тоже съедаемая «муравьями».

Но даже теперь, когда я окончательно проснулась, до меня доносились дикие и воинственные крики. Пошатываясь, я подошла к иллюминатору и схватилась за раму, чтобы попытаться высунуть голову наружу. Раскаленная солнцем рама иллюминатора немедленно меня обожгла. Ослепленная солнцем, я с минуту ничего не видела, а потом сумела рассмотреть, что мы стоим против стены громадного склада, построенного из серого волнистого железа.

Нестерпимая жара, отраженная от крыши, струилась кверху потоками воздуха и делала неясными на фоне ослепительно белого раскаленного неба очертания растущих позади склада кокосовых пальм. А весь шум, грохот барабанов, исступленные выкрики и топот ног — все это было здесь, рядом со мною, между товарным складом и нашей грузовой палубой.

Огромная черная дыра грузового люка зияла на палубе нашего парохода, а на берегу виднелись широко распахнутые ворота склада. Между этими чудовищными черными отверстиями двигалась живая двойная цепочка темно-коричневых «муравьев» ростом с человека. Выбегая из черной пасти склада, они сгибались пополам под тяжестью мешков копры, весивших больше самого грузчика. Быстро взбежав по сходням, рабочий сбрасывал мешок на палубу, издавал широко раскрытым ртом дикий возглас, выпрямлялся и превращался из «муравья» в человека. Затем он сбегал вниз по деревянному трапу, барабаня по нему своими большими плоскими ступнями, и бежал к складу.

Закрыв глаза, я могла принять этот топот за дикую дробь барабана.

Вот они, появившиеся наконец перед нами меланезийские модели, ради которых мы пересекли полмира! Они работали обнаженными, только бедра были обмотаны ситцевой повязкой. Я не различала отдельных лиц и их особенностей. Передо мной переливался двусторонний поток худощавых людей с огромными лицами, казавшимися еще больше из-за необычайного размера изощренно накрученных причесок. Перед моими глазами струилась волнистая рябь человеческих тел, покрытых потом, кокосовым маслом и отливавших цветом шелковистой хны. Когда они пробегали мимо меня, солнце играло на их мускулах с такой же выразительностью, как оно это делает на мышцах породистых лошадей. Никакие белокожие не смогли бы создать столь чудесного зрелища.

В пути мы достаточно наслышались о лени этих «черных скотов», но я нигде и никогда не видела, чтобы люди какого-либо другого цвета кожи работал и с такой быстротой, как эти впервые увиденные мной меланезийцы. (Часть этого «энтузиазма» в работе надо отнести к некоторым особенностям погрузки судов. Дело в том, что пароход обязан соблюдать расписание, независимо от количества предъявленной к отправке копры. Поэтому чем больше копры надо погрузить, тем быстрее должны работать все завербованные на плантацию рабочие. Самый факт прихода парохода вызывает среди туземцев такое же возбуждение, как и у белых людей.)

Положив купальный халат на раскаленную раму иллюминатора, я попыталась возможно дальше высунуть голову. От жары и волнения я еле стояла на ногах, удерживаясь подбородком за раму. Вдруг раздался взрыв хорошо мне знакомого голоса:

— Эй, вы… Разве я не запретил вам показываться на солнце без тропического шлема…

Мне оставалось только кивнуть в знак согласия.

И как только капитан не понимал разницу между мной и собой! Он лыс, а у меня на голове волос ничуть не меньше, чем у любого туземца, а в прочитанных нами книгах нигде не описывался случай гибели туземца от солнечного удара.

Вопрос о тропическом шлеме имеет свою историю, возникшую еще в Сиднее, когда Маргарет и я совершали немудрящие закупки снаряжения для нашей экспедиции. Тогда я решительно заявила, что в мыслях не имею стать похожей на изображение туристки, восседающей на верблюде, а потому не хочу шлема (о том, что шлемы очень дороги, я умалчиваю). Но Маргарет подобный образ был по душе, и она приобрела шлем, напоминавший по изяществу гусеничный танк. Поля этого шлема в дюйм толщиной изгибались книзу Сзади шлем был длиннее, чтобы защищать верхнюю часть позвоночного столба. Когда Маргарет надевала эту прелестную шляпку, то определить, в какую сторону она намерена двигаться, можно было, только посмотрев на положение ног обладательницы шлема. Только улегшись на пол, можно было увидеть сияющее от радости лицо Маргарет в убийственно-зеленом освещении, отражаемом зеленой подкладкой полей шлема. Этот цвет выбран для одновременного отражения вредных для нервов инфракрасных лучей и поклонников мужского пола. В отличие от всякой любой шляпы, для шлема не существует положения, при котором он может быть к лицу даже такой хорошенькой девушке, как Маргарет. Теперь, когда было ясно, что мы обе не можем ходить рядом с подобными монументальными сооружениями на головах, именно сейчас капитан решил преподнести мне тропический шлем.

Позже мы увидели нашего капитана с непокрытой головой, игравшего в теннис на нестерпимом полуденном солнце. Но это случилось позже.

— Возьмите шлем и спрячьте в него голову… Кроме того, разве вы не слышали удар гонга, зовущего к завтраку? Побыстрее только… У меня сидит дикарь, с которым я хочу вас познакомить…

Приглашенный капитаном к завтраку «дикарь» оказался управляющим плантацией Гувуту, и начало завтрака было посвящено любимому на островах развлечению — напусканию страха на новичков.

Оба старожила начали разговор об опасности солнечных ударов, после чего перешли к малярии, черной лихорадке, нарывам и язвам (которые хотя и различны между собой, но и те и другие выглядят совсем как сифилис), москитам, аллигаторам, холостым мужчинам и глистам. Затем темой обсуждения стали людоеды и охотники за скальпами, а в заключение появилась неизбежная тема о восстании на острове Малаита, что заставило наших собеседников сделаться очень серьезными.

Что-то действительно произошло накануне нашего прибытия, или, по крайней мере, появились слухи о каких-то событиях. Рассказывали о том, что один из плантаторов вынужден был бежать со своей плантации, и до настоящего времени его лодка не прибыла в Тулаги. Таковы были голые факты, достигшие восточных островов архипелага.

— Интересно… — вымолвил капитан.

— Очень… — сказал его собеседник.

С трепетом в душе мы встали из-за стола и твердо решили приступить к работе.

По расписанию пароход должен был все утро стоять под погрузкой, и управляющий Гувуту предложил нам нарисовать одного из его рабочих, который, по его мнению (тут он бросил быстрый взгляд на капитана), будет распрекрасным дикарем. Работать надо было в доме управляющего, куда он обещал прислать натурщика, как только тот отмоется от грязи.

Мы направились к дому управляющего, но грозный окрик заставил меня вернуться на пароход за пробковым шлемом; этому предмету было суждено стать поводом к войне между капитаном и мною.

Итак, мы ступили на землю одного из Соломоновых островов. Острова мы почти не увидели, так как длинная извилистая дорожка, ведущая к дому управляющего, поросла по краям кустарником, над которым плотной стеной стояли полчища кокосовых пальм. Дорожка была покрыта ослепительно белым коралловым песком, на котором причудливо плясали синие тени качающихся ветвей. В сочетании с жарой это вызывало полное ощущение морской качки. Внешний вид кустарниковой изгороди был еще менее успокоительным: перед нами были лимонно-желтые, перемежающиеся с темно-зеленым стены, покрытые кричащими пятнами ярко-алого цвета. Добрую четверть мили тянулся удушливый тоннель, покуда мы дошли до дома управляющего. Описывать дом нет никакой нужды; он в точности такой, какие строят в странах умеренного климата, с соблюдением подробностей, на которые способны только тоскующие по родине невольные обитатели острова.

В доме нас встретила хозяйка Гувуту, которая принимала гостей — беженцев с острова Малаита.

Было всего лишь девять часов утра, но гости сидели за маем, не за ледяным чаем, а за хорошим, крепким, обжигающе горячим английским чаем.

— Вы обязательно должны выпить чаю… — сказала нам хозяйка. — Вы должны пить больше жидкости. Пройдя от пристани до дома, вы израсходовали добрую кварту жидкости, находившуюся в нашем организме. Увидите сами, как вы похудеете, если останетесь здесь надолго. Поэтому кушайте больше, хотя бы через силу…

Мы выпили чаю и были втянуты в разговор о восстании малаитян.

Оба гостя (одним из них была жена миссионера из Су-У, то есть порта, куда мы сейчас направлялись) были в восторге, получив возможность рассказать нам об этих ужасных язычниках-малаитянах. Пятнадцать лет подряд она и ее супруг трудились над спасением заблудших малаитянских душ, и что же… посмотрите: они были вынуждены бежать с острова…

— Но что случилось? Неужели туземцы в самом деле напали на вас? — спросили мы с надеждой.

Вместо ответа раздался общий взрыв негодования: малаитяне дерзки, неверны, развращены, глупы, ленивы, коварны, неблагодарны и обладают всеми пороками, известными в мире.

На протяжении всего разговора двое слуг-малаитян в безукоризненно чистых набедренных повязках с синей каймой и вышитыми на них монограммами бесшумно разносили чай. Ни один волосок не выбивался из их шарообразных причесок, украшенных ярко-красными цветами. У них были чистые, красивые руки с длинными, сухими, сужающимися к концам пальцами, — как у эстетов или у тех, кого мы хотим назвать эстетами (у большинства встреченных мною любителей изящного были толстые короткие пальцы). Тщательно обрезанные, но необычайно продолговатые ногти были бледно-лилового цвета (поскольку под ногтями отсутствует пигмент). И эти руки обращались с хрупким чайным фарфором с изяществом, достойным китайской поэзии.

Пока мы глотали «цивилизованный» кипящий чай, в наших ушах непрерывно звучали слова сурового осуждения, и к одиннадцати часам утра мы были готовы поверить, что туземцы не заслуживают доверия, и причиной тому было отсутствие натурщика.

Когда при прощании мы поднялись с места, Маргарет пошатнулась.

— Вы, очевидно, принимаете хинин? — осведомилась хозяйка. — Когда ваша кровь станет менее густой, вы будете чувствовать себя лучше. Потерпите немного…

Эта милая женщина напомнила нам мать, отправляющую детей в школу.

Обратно мы шли по тому же самому тоннелю. Солнце стояло в зените, тени на песке врезались неподвижной инкрустацией в белый коралл. Мы шли медленно, нам некуда было торопиться, поскольку еще был слышен отдаленный шум ведущейся на пристани погрузки. В воздухе ощущался сильный запах, напоминающий запах свежей крови. Я стала нюхать цветы, чтобы разгадать его происхождение. Яркие цветы ибиска совсем не пахли, а обычно сильно пахнущий красный жасмин и гардении издавали совсем слабый аромат. В каждом цветке копошились муравьи. Нагнувшись, чтобы понюхать надломленную гардению, я подумала о том, что будет, если… если все эти пароходные грузчики, полсотни рабочих этой плантации и эти слуги с изящными руками, вся эта сотня-другая туземцев бросит оземь мешки с копрой и подносы с чайной посудой и восстанет? Что мы тогда будем делать? Я остановилась и прислушалась: кругом была тишина, ни единого звука. Очевидно, «Матарам» закончил погрузку, и наступило безмолвие, подобное безмолвию безлунной ночи в пустыне.

— Нам надо поторапливаться… — начала было Маргарет, но вдруг замолкла. И в мертвой тишине, разрезая Вселенную, раздался человеческий вопль с завыванием на одной последней ноте. Так продолжалось секунду-две, а может быть, и дольше. Потом звук замер, и остался только звенящий стон в наших ушах. Следующее, что мы услышали, было еще страшнее: это был топот бегущих нам навстречу ног…

Если бы мое творческое воображение художника должно было создать образ дикаря, приготовившегося к убийству, то я не смогла бы создать ничего более убедительного, чем явление, возникшее перед нами на повороте тропинки. Это был настоящий дикарь, изумившийся встрече с нами не менее, чем мы его внешности. Он остановился, тяжело дыша и вытаращив на нас глаза. Его гигантский рот был широко раскрыт, а вывернутые наружу ноздри раздувались над длинным белым, продетым сквозь нос обломком кости. Белки его черных глаз дико вращались на фоне огромного широкоскулого лица, вымазанного белой краской. Весь этот страшный вид дополнялся привязанными к рукам и ногам трепещущими ветками кустарника и стиснутыми в руке длинными острыми пятифутовыми копьями.

Покрываясь холодным потом и цепенея от ужаса, стояли мы — Маргарет и я — перед лицом нашей судьбы и, опустив головы, ожидали печальной развязки. Дикарь тоже стоял…

Когда у меня хватило решимости поднять голову, я увидела, что он стоит на том же месте, по-прежнему сверкает глазами и тяжело дышит, но почесывает голову концом одного из своих страшных копий. Такое занятие сильно поколебало наши печальные предположения, ибо никто не будет заниматься мирным почесыванием головы перед тем, как совершить ужасное убийство.

Однако туземец упрямо стоял посередине тропинки и предоставлял нам две возможности: либо отступить, продираясь сквозь живую изгородь, либо уверенно пройти мимо него, но тогда бы он очутился у нас в тылу. Вопрос за нас решил гудок «Матарама», доказывавший, что на пароходе остался кто-то, способный издать гудок, который заставил нас троих подпрыгнуть и опрометью броситься к пароходу. Мы неслись во всю прыть, а за нами, испуская вопли, бежал устрашающий каннибал. Правда, он бежал в почтительном отдалении, но сопровождал нас до самого берега. Подбежав к «Матараму», мы увидели вполне живого капитана, который, как на грех, стоял на мостике и смотрел на нас. Даже на порядочном расстоянии мы без труда увидели, что капитан сотрясается от смеха. И это сотрясение продолжалось до тех пор, покуда мы явились к обеду в кают-компанию.

— Эх вы, неустрашимые охотники за головами… — грохотал он. — Одни лишь американки способны заниматься спортивным бегом в такой стране, как эта.

Он отлично знал, что нас заставило бежать сломя голову. Теперь мы стали сюжетом для анекдота, который во веки веков будет рассказываться на этих островах: «Слышали ли вы, как две американские девицы»… и так далее.

Несколько необычным в этой истории было, что никто не собирался напугать нас — новичков в туземных делах. Наш дикий преследователь был обещанной нам моделью, и никем больше. Никто ему не приказывал одеться подобно воинственному ирокезу. Ему было велено привести себя в порядок, чтобы попасть на «картину», а он сделал все лучшее, что, по его понятиям, было возможно. С работы его отпустили охотно, так как он был слабосильным рабочим. До того как правительство запретило убийства, такому человеку еще в детстве грозило уничтожение за физическую слабость и непригодность. Теперь, когда ему представилась возможность разукраситься для воинственных плясок, он это сделал с наибольшей тщательностью. Отсюда и этот страшный вид с отвисшими губами и вращающимися белками глаз.

Услышанный нами и разрезавший Вселенную нечеловеческий вопль тоже имеет объяснение. Здесь, в Меланезии, существует обычай отмечать окончание погрузки парохода диким ревом артели грузчиков. В следующий раз мы стали свидетелями, как после уборки грузового трапа раздался душераздирающий рев. Огромные темные лица, широко раскрытые рты, раздутые ноздри, высунутые языки, ряды ослепительно белых зубов и истерическое завывание — все это заставляло волосы становиться дыбом. Трудно преувеличить впечатление, создаваемое этим безрадостным ревом. Попробуйте спуститься в погреб и совершенно всерьез начните неистово кричать, держа перед собой зеркало. Вы почувствуете, как мороз пройдет по вашей коже.

Мораль этой главы заключается в том, что приехавший на «каннибальские» острова автор не должен сваливать причину своей гибели на здешних дикарей. Сочетание жары, вздорных рассказов, на которые падки новички, незнание туземцев и небольшая доля воображения — вот что дает пищу для досужего журналистского повествования. Если к этому прибавить возбуждение, вызванное событиями на Малаите, то станет понятным, почему мы пережили собственную насильственную кончину по рецепту, описываемому журналистами.

На «Матараме» заканчивались последние приготовления к отплытию на Малаиту, когда прибежал один из изящных слуг и принес нам записку от хозяйки плантации Гувуту. В этой записке нам любезно предлагалось остаться в Гувуту и использовать в качестве моделей всю рабочую команду плантации. Придя в восторг от приглашения, мы помчались к капитану с просьбой задержать отправку парохода, покуда мы выгрузимся на берег.

— Плюньте вы на это… — коротко отрезал капитан.

И мы без излишних объяснений и сожалений плюнули на то, что являлось оазисом цивилизации в этой стране.