Книга: Загадки остались
Назад: Павел Иустинович Мариковский Загадки остались
Дальше: Глава вторая Призыв к переселению

Глава первая
Приглашение на свидание

 

 

Мышиный запах

 

Меня терзает загадка. Какие цветы так странно пахнут мышами. И сразу вспомнилось, как много лет назад во Владивостоке старичок зоолог Емельянов, всю жизнь посвятивший изучению змей Уссурийского края, показал мне небольшую стеклянную баночку, заполненную мелкими желтоватыми кристаллами. Это был высушенный яд щитомордника. От него сильно пахло мышами. Ученый герпетолог собирал его для лечебных целей. В то время в 1934 году использование яда змей для лечения недугов человека только начиналось. Сейчас змеиный яд широко применяется в медицине.
Вспоминая пробирочку с ядом, я все же думаю, что мыши и щитомордники тут ни при чем и это был запах каких-то цветов. Их на зеленых холмах предгорий Заилийского Алатау множество. После нескольких засушливых лет весна 1966 года выдалась прохладной и дождливой, а южное солнце пробудило жизнь. Цветы везде, всюду буйство цветов. Склоны холмов багровые от маков, желтые от караганы, лиловые от эспарцета, и еще разные цветы — маленькие и большие, яркие и малозаметные. У каждого свой запах, большей частью тонкий, нежный, бодрящий, даже благородный. Кроме вот этого неприятного мышиного. Множество запахов сливается в чудесную симфонию аромата весны, степного раздолья, ликующий природы, извечной красоты земли. И вдруг снова струя тяжелого запаха ударяет в голову.
Я хожу, ищу, присматриваюсь, непременно хочу разгадать тайну. Кто-то сказал, что мозг человека — орудие предвзятости и заблуждения. В этом парадоксе кроется глубокая истина. Самовнушение наш лютый враг. Оно закрывает глаза на прописные истины и незаметно уводит мысль в сторону, по ложному пути. И вот предо мною в ложбинке между холмами среди буйной зелени колышутся широкие листья щавеля. Они как игрушками или брелоками обвешаны сине-зелеными жуками с двумя оранжевыми полосками с отблеском дорогого металла. Это ядовитые шпанки литты (Litta vesicatoria). Здесь их брачное скопление.
Литты медлительны и неторопливы. Кого им, обладателям яда, бояться. Их не тронет ни зверь, ни птица. Они очень заняты. Усердно и деловито гложут щавель, покрывая листья черными точками испражнений. Иногда кое-кто лениво поднимает надкрылья и неуклюже пролетает несколько метров, набирает высоту и исчезает, чтобы отложить яички.
Издалека в это общество неуемных обжор прилетают другие жуки. Конечно, руководствуясь запахом. Он здесь, в центре скопища, так густ, будто воздух отяжелел, и легкий ветерок не в силах развеять его. Запах — своеобразный сигнал, посылаемый во все стороны, приглашение присоединиться к обществу себе подобных. А усики — орган, приспособленный для распознавания сигнала.
Пройдет две-три недели и блестящие жуки погибнут, а их многочисленные личинки бросятся на поиски гнезд пчел. Вон их сколько трудится на сверкающих чистотой цветах!
Жуки — отличный объект для фотографии. Но через полчаса я чувствую, что у меня тяжелеет голова, стучит в висках кровь и тошнит. Надо скорее кончать съемку и выбираться из удушливой атмосферы.
Может быть, придет время, и ученые найдут что-нибудь общее между запахом мышей, жуков-шпанок и ядом щитомордника. Сейчас же я больше не в силах переносить жучино-мышино-щитомордниковую вонь и спешу подальше отдышаться в зарослях зелени и цветов.

 

Настойчивые поиски

 

Два года подряд не было дождей, и все высохло. В жаркой пыльной пустыне медленно умирали растения. Не стало ящериц, опустели колонии песчанок, исчезли многие насекомые. А бабочки (Orgyia dubia) будто только и ждали такого тяжелого времени и размножились в массе. Все кусты саксаула запестрели гусеницами в ярко расцвеченной одежде с большими белыми султанчиками, красными и желтыми точечками и голубыми полосками. Солнце щедро греет землю, зеленые стволики саксаула сочны, и гусеницы быстро растут, потом тут же на кустах плетут из тонкой пряжи светлые просторные кокончики. Проходит несколько дней, и из уютных домиков вылетают маленькие, оранжевые, в черных полосках бабочки. Это самцы.
А самки? Они остаются в коконах и не похожи на бабочек: светло-серые комочки, покрытые коротенькими густыми волосками, без глаз, без рта, без ног, без усиков. Комочки, набитые яйцами.
Нарядные и оживленные самцы торопятся. Едва наступает ночь, как тысячи бабочек взмывают в воздух и начинаются стремительные полеты. Бархатистые комочки в кокончиках испускают неуловимый аромат, а перистые усики самцов издалека его ощущают. Вот кокон найден. Бабочка разрывает его оболочку и пробирается в домик бархатистого комочка.
Затем продолжаются поиски другого комочка. А самка заделывает брешь в стенке кокона волосками со своего тела и начинает откладывать круглые, как шарики, перламутровые яички. С каждым днем кучка яиц увеличивается, а тело матери уменьшается и под конец превращается в крохотный кусочек, едва различимую соринку. Дела все завершены. Жизнь покидает ее тело.
Вскоре из яичек выходят маленькие гусенички с такими же белыми султанчиками, красными и желтыми точечками и голубыми полосками. И так за лето несколько раз.
Сегодня осенней ночью особенно ярко сверкали звезды и упругий холодный ветер забирался в спальный мешок. Все спали плохо, мерзли. А когда посветлело, машина покрылась инеем, и тонкие иглы его легли на постели. Скорее бы солнце и тепло! Наконец оно вышло из-за горизонта, пригрело, обласкало. Все мучения холодного ночлега остались позади, будто их и не было. Вскоре мы пустились на машине в стремительный бег по холмам, волоча за собой длинный хвост светлой пыли.
Вот и саксаульник. Здесь много отличного топлива, нам теперь не страшен холод. И какое везение! Всюду мечутся стремительные, желтые, в черных полосках бабочки. Они изменили поведение и летают теперь днем, будто зная, что холодная ночь погрузит все живое в оцепенение.
На кустах кое-где видны гусеницы. Успеют ли они развиться? Хотя поздней осенью еще выдаются теплые, почти как летом, дни. Но, кто отстанет в развитии с наступлением зимы, погибнет от морозов.
Многие гусеницы застыли в странных позах, безвольно повисли на верхушках деревьев. Они мертвы, погибли от какой-то заразной болезни, и тело их под тонкой шкуркой превратилось в жидкую коричневую массу. Хорошо бы выделить микроб-возбудитель болезни гусениц, размножить его в питательной среде и опрыснуть им саксаул. Так можно предупредить массовое размножение вредителя и предотвратить вред, который нанесла зарослям саксаула армия этих прожорливых насекомых.
Самцы без устали носятся в воздухе, совершая замысловатые зигзаги. Так труднее попасться птице или хищной мухе семейства ктырей (Asilidae) и легче обнюхивать воздух.
Замечаю, что все бабочки летят поперек ветра. В этом заложен определенный смысл: только так и можно найти самку по запаху.
Временами неуемные летуны падают на землю и, мелко-мелко трепеща крыльями, что-то ищут на ней. Что им там нужно? Ведь их странные супруги должны быть в светлых кокончиках на ветках саксаула. Неужели самки изменили обычаям, покинули кусты саксаула и спустились вниз? Надо внимательно присмотреться к саксаулу. Да, на нем только пустые и старые коконы и нигде нет свежих. Ни одного! Надо последить и за бабочками.
Вот четыре кавалера реют над кустиком полыни, мешают друг другу, хотя между ними нет и тени враждебности. Вскоре три бабочки улетают, остается одна. Первый час бабочка не покидает избранного ею места и за это время в земле выкопала едва заметную лунку. Скучно смотреть на нее. К тому же день короток и так мало времени.
К бабочке-труженице все время прилетают другие. Покрутятся, попробуют нежными ножками рыть твердую землю и исчезают. Я осторожно прикасаюсь пером авторучки к светлой каемке крылышка бабочки и делаю на ней черную меточку. Бабочка так занята, что ничего не замечает. Теперь пусть продолжает поиски, а я посмотрю за другими самцами. Нелегко за ними следить, такими быстрыми. Но мне сопутствует удача. Вот один самец после сложных пируэтов в воздухе упал на землю, трепеща крыльями, прополз против ветра, быстро-быстро закрутился на одном месте, ринулся в основание кустика полыни и исчез. Что он там делает? Прошло минут десять, и бабочка вылетела и взмыла в воздух.
Я бросился к кусту. Среди мелких соринок ловко спрятался кокон, и в нем притаился бархатистый комочек. На прежнем же месте все еще мается самец с черной отметкой на крыле. Кажется, у него истощилось терпение. Или, быть может, он убедился, что поиски его пусты, он жертва ошибки инстинкта. Бабочка взлетает в воздух и, сверкнув зигзагом, уносится вдаль.
Но место странных поисков не остается пустовать, вскоре другой самец с таким же рвением принимается рыть землю слабыми ножками. И все снова повторяется.
Солнце склонилось к далекому горизонту песчаной пустыни Таукума. С другой стороны заголубели горы Анрахай. Застыл воздух, и вся громадная пустыня Джусандала с зарослями саксаула затихла, замерла, готовясь к долгой холодной ночи. Мы разжигаем костер.
А самец все толчется у ямки. Это уже третий неудачник. Коченеющий от холода, слабеющий с каждой минутой, он все еще пытается рыть землю. Я осторожно кладу его в коробочку и ковыряю ножом почву. Появляется что-то желтое, я вижу кокон с бархатистым комочком!
Оказывается, не было никакой ошибки инстинкта, не обманывало самцов обоняние, не зря они тратили силы, работая изо всех сил своими слабыми ножками и пытаясь проникнуть к бархатистому комочку, просто тут была какая-то особенная самка, глубоко закопавшаяся в землю. Быть может, она собралась проспать лишний год? Такие засони, представляющие своеобразный страховой запас на случай какой-либо климатической катастрофы, встречаются среди насекомых нередко. Но тогда бы она не излучала запах, по которому к ней слетались самцы.

 

Нападение афодиусов

 

Ну и вечер выдался для нас сегодня! Никогда такого не бывало за долгие годы путешествий!
Среди холмов мы выбрали уютный и пологий ложок, поросший зелеными травами. Сюда зимой ветер наметал снег, весной здесь промчались талые воды, а потом и дождевые потоки. Теперь на увлажненной земле зеленели растения.
Еще не разгрузив машину, мы принялись разжигать примус: прежде всего надо было позаботиться об ужине. Примус разожгли, но он заглох, оказался пустым. Заполняя его, немного пролили горючее на землю.
В воздухе реяли жучки. С каждой минутой их становилось все больше и больше. В лучах заходящего солнца они были хорошо видны, сверкая своими светлыми крылышками. Пригляделся к ним, узнал крошечных навозников (Aphodius) со светло-коричневыми надкрыльями, темной головой и переднеспинкой. Видимо, начинался их вечерний брачный лёт — обыденное явление в начале лета. Потом среди них разглядел таких же маленьких жучков, относящихся к семейству малашек.
До ужина оставалось еще время, и я забрался на холм, чтобы в бинокль осмотреть окружающую местность и подумать о завтрашнем маршруте. Здесь, на большой равнине, было очень красиво. С севера высились темные и скалистые горы Турайгыр. С юга виднелись каньоны реки Чарын, а за ними покрытый еловыми лесами синий хребет Кетмень. На западе светились далекие заснеженные вершины Заилийского Алатау.
Когда возвратился через десять минут на бивак, то застал необычную картину. Мои помощники метались возле капризничающего примуса, размахивая руками, кого-то неистово проклиная и прогоняя от себя. Над ними в воздухе реяла громадная туча навозников. Они падали на землю, забирались в вещи, лезли на примус, запутывались в волосах и заползали под одежду. Почему-то больше всего их привлекал примус: над ним висела густая туча. Несметное число жучков копошилось на земле.
Подобного массового лёта навозников никогда не приходилось видеть в своей жизни. Что привело их в эту уютную ложбину, почему они скопились именно возле нашего бивака?
Вскоре я заметил, что немалое облако бесновалось еще возле канистры с бензином. Неужели запах бензина, весьма непривлекательный для всего живого, бензина, которым мы иногда заправляем морилки для насекомых, обладал столь притягательной силой для этой несметной компании?
Вспомнил случай, описанный в литературе, когда на стадион с возбужденными болельщиками — любителями футбола — как-то слетелось множество жуков-короедов, или короедов пожарищ. Такое название они получили за то, что заселяют деревья, пострадавшие от пожаров. Их привлекли сюда из ближайшего леса клубы табачного дыма.
Наши дела были плохи. Солнце садилось за горизонт, а нападение жуков становилось все более ожесточенным. Они копошились всюду, лезли в сковородку с картошкой, облепили со всех сторон машину, забрались решительно во все веши. И тогда я догадался в чем дело! Канистру плотно закрыл, то место, где горел примус, забросал землей, а метрах в пятидесяти от бивака вылил на землю бутылку бензина.
Вскоре грандиозное и густое облако жуков переместилось от нас на мокрое от бензина место, и земля потемнела от массы копошащихся насекомых. Сюда их собралось несколько сотен тысяч, а может быть, и миллион.
Наконец мы освободились от своих истязателей и принялись извлекать их прежде всего из сковороды с едою.
Массовый лет навозников продолжался не только в сумерках, но и в темноте, и прекратился, лишь когда температура воздуха упала до четырнадцати градусов. Но на земле, политой бензином, все еще копошилось громадное и плотное скопище.
Рано утром не нахожу следов вчерашнего происшествия! Только там, где горел примус, валялись обожженные пламенем жуки да кое-где в укромных местах машины и в вещах застыли нежелательные визитеры. В сумке из-под примуса их оказалось несколько сотен. Мы высыпали их на землю. С величайшей поспешностью все до единого жучки разбежались в разные стороны и попрятались в укромных местах, да так основательно, что заметить их было невозможно.
Что же привело к нам маленьких навозников? Без сомнения, они слетелись на запах бензина. Он был марки 76. Впрочем, может быть, их привлек запах тетраэтилового свинца, добавленный к горючему для повышения так называемого октанового числа, или зеленой краски, добавленной к горючему для отличия его от обычного.
На память об этом событии, а также для скептиков я сделал несколько фотоснимков на цветной пленке, и, как оказалось впоследствии, несмотря на сумерки и неблагоприятные условия съемки, они оказались удачными.

 

Аварийные жужжала

 

Нестерпимая жара, в машину врывается воздух, будто из раскаленной печи. Я поглядываю на термометр, прикрепленный на лобовом стекле машины. Утром было тридцать, потом стало тридцать пять, теперь уже сорок два. И это после того, как мы спустились в низину с невысоких холмов Каратау по дороге к селу Байкадам.
Вокруг простиралась бесконечная желтая пустыня без признаков жизни, изнуренная засухой и горячими лучами солнца.
Сегодня воскресенье, машин мало, шоссе свободно. Но впереди на дороге показывается что-то необычное. Подъезжаем ближе: сбоку дороги стоит покалеченная грузовая машина, валяется прицеп, обгоревшие бревна. Видимо, вскоре после аварии удалось потушить пожар. Село Байкадам близко, на виду.
Мы осматриваем следы аварии. То, что я увидал, меня удивило. Над черными обугленными сосновыми бревнами в воздухе кружили и танцевали небольшие коричневые мухи-жужжалы (Bembyliidae). Иногда кто-либо из них присаживался на бревно, щупал его длинным хоботком и вновь взлетал.
Мухи-жужжалы откладывают яички в кубышки кобылок и в гнезда одиночных пчел. Сами же охотно лакомятся нектаром растений. Неутомимые летуны, мастера высшего пилотажа, они постоянно нуждаются в пище для восстановления затраченной на полет энергии. Когда есть цветы, мухи-жужжалы долго живут, откладывают много яичек. Но где в этой выгоревшей пустыне восстановить силы? И мухи, расходуя питательные вещества, запасенные еще в личиночной стадии, быстро гибнут.
Почему жужжалы слетелись к месту аварии? По-видимому, запах обгоревших бревен, испарение эфирных масел, содержащихся в смоле, чем-то отдаленно напоминали запах нектара. Голая и выгоревшая пустыня пахнет только пылью, и вдруг какой-то в ней запах!..

 

Мушиный рой

 

Каменистая пустыня возле гор Турайгыр — самая безжизненная. Поверхность земли плотно покрыта мелкими камешками и ровная, как асфальт. Кустики солянки растут друг от друга на расстоянии, будто ради того, чтобы не мешать добывать из этой обиженной земли влагу и скудные питательные вещества. Кое-где высятся небольшие горки. Иногда на вершине одной из них маячит одинокий пастушеский столб, сложенный из камней.
Здесь царит необыкновенная тишина, покой и нет следов ни человека, ни животных. Лишь изредка стремительно и торопливо пробежит крошечная ящерица круглоголовка, да крикнет тоскливо одинокая птица, случайно залетевшая в царство вечного покоя. Даже вездесущих муравьев нет в этой мертвой пустыне.
Мы остановились на ровной и чистой площадке среди мелкого щебня и занялись бивачными делами. Вечерело. Солнце клонилось к горизонту. Едва мы, вскипятив чай, уселись за трапезу, как над нашим биваком, над машиной повисли небольшие черные мушки. Они завели воздушный хоровод, повернувшись головками в одну сторону — на восток. Каждый участник скопления, работая крыльями, висел в воздухе, иногда совершая резкие броски из стороны в сторону, вниз или вверх. Очень редко парочка мух устраивала погоню друг за другом, вскоре же прекращая ее и вновь повисая в воздухе.
С каждой минутой мух становилось все больше и больше, и вот через каких-нибудь полчаса с того момента, как я обратил на них внимание, над нами в воздухе реяло уже не менее тысячи черных точек.
Мой спутник не особенно сведущ в энтомологии, и я, стараясь заинтересовать его тайнами мира насекомых, задаю бесчисленные вопросы, требуя на них ответа.
— Почему, — спрашиваю я, — мухи собрались к нашему биваку?
— Наверное, почуяли съедобное! — беспечно отвечает он.
— Но ведь ни одна муха не села полакомиться ни сладким чаем, ни консервами, ни крошками хлеба!
— Тогда мухи приняли нашу машину за лошадь или корову. Мухи обожают скотину.
— Но ни одна муха не села на машину, все до единой реют в воздухе. И на нас никакого внимания не обращают! И еще, как объяснить, что все до единой мухи повернулись в одну сторону, на восток? — продолжаю допытываться я, пытаясь возбудить любознательность собеседника.
— Не нравится им, чтобы солнце било в глаза, вот они и повернулись от него в другую сторону.
В этот момент, будто услышав наш разговор, эскадрилья насекомых как по команде поворачивается на северо-восток.
— Вот вам и солнце!
— Нет, не знаю, — разводит руками мой спутник, — не знаю, зачем собрались мухи к нашей машине, почему реют в воздухе, отчего все в одну сторону повернулись, не могу догадаться, сдаюсь, сами рассказывайте!
— Дело очень простое! — говорю я. — Все это сборище брачное. Наша машина среди ровной пустыни для них — отличный ориентир. Разнесет, допустим, ветер мушек, будет видно потом, куда собираться снова. Да и спрятаться от ветра есть где — возле машины. А головами мухи все повернулись навстречу движению воздуха. Хотя и кажется нам, что он неподвижен, в действительности он дул с востока, а сейчас переменился, тяга воздуха чувствуется с северо-востока. Так легче использовать подъемную силу крыльев и парить удобней. Так же парят над землей и птицы.
Все это просто объяснить. Но вот, как скопище крошечных жителей каменистой пустыни трубит сбор и как их сигналы передаются друг другу, какие аппаратики принимают в этом участие — пока никто не скажет! Собрать же такое тысячное скопление в безжизненной пустыне не так просто…
Солнце зашло за горизонт. Постепенно потухла зорька, а над нами все еще реют мухи. Утром от них и следа не осталось. Отлетались!

 

Пляска малышек

 

На колесах быстро мчащегося автомобиля не различить рисунка протектора. Но если взглянуть на колеса мельком, коротким мгновением, глаза, как фотоаппарат с моментальной выдержкой, успевают запечатлеть рисунок покрышки. Такую особенность нашего зрения может испытать на себе каждый.
Все это вспомнилось на заброшенной дороге среди густых и роскошных трав, разукрашенных разнообразными цветами предгорий. Я гляжу на небольшой, но очень густой рой крохотных насекомых, повисший над чистой площадкой. Он не больше кулака взрослого человека, но в нем, наверное, не менее нескольких сотен воздушных пилотов. Они мечутся без остановки, без видимой усталости, дружно и согласованно. Полет их — маятникообразные броски, совершаемые с очень большой скоростью. Иногда мне кажется, будто весь рой останавливается в воздухе на какое-то неизмеримо короткое мгновение, ничтожные доли секунды, и тогда он представляется глазу не хаотическим переплетением подвижных линий, а скопищем из темных точек. Сомневаясь в том, чтобы рой мог останавливаться на мгновение, я вспоминаю про колесо автомашины и рисунок протектора. Хотя, быть может, рой по каким-то особенным причинам действительно задерживает полеты.
Иногда рой внезапно распадается, исчезает, и я успеваю заметить лишь несколько комариков, усевшихся на растениях близко от земли, Но ненадолго. Вскоре над чистой площадкой в воздухе появляются одна-две точки. Они как будто совершают призывный ритуал пляски, их броски из стороны в сторону в несколько раз длиннее. Это зазывалы. Они источают таинственные сигналы, неуловимые органами чувств человека. Сигналы разносятся во все стороны, их воспринимают, на них со всех сторон спешат единомышленники-танцоры, и те, для кого все это совершается, — самки. И воздушная пляска снова начинается в невероятно быстром темпе.
Мне хочется изловить плясунов, взглянуть на них поближе. Но как это сделать? Если ударить по рою сачком, он весь окажется в плену, прекратит свое существование, а хрупкие насекомые помнутся. Плясунов, наверное, не столь уж много, они редки и не так легко им, маленьким, собраться вместе в этом большом мире трав. Тогда я вспоминаю про эксгаустер, осторожно подношу конец его трубочки к рою и совершаю короткий вдох. Прием удачен. В ловушке около двадцати пленников. Это нежные комарики-галлицы из семейства Lestreminidae с округлыми крылышками, отороченными бахромой волосков, коротенькими усиками, длинными слабенькими ножками. Все пленники, как и следовало ожидать, самцы. Самки лишь на короткое мгновение влетают в рой.
Обществу галлиц, слава Богу, не помешал эксгаустер. Пляска продолжается в прежнем темпе.
Через несколько часов, возвратившись из похода, я застаю на том же месте рой неутомимых танцоров.
Проходит два дня. Вспоминая комариков, иду на то же место, где увидел их впервые. Вот и крохотная, свободная от травы площадка и… все тот же мечущийся в пляске рой крошечных насекомых. Я гляжу на воздушные пляски малышек и думаю о том, сколько они мне задали вопросов. Почему, например, комарики избрали для воздушных танцев место над голой землей? Ведь обычно насекомые устраивают брачные пляски на значительно большей высоте. Правда, так поступают те, кто роится ночью при полном штиле. Днем же роению может помешать даже слабое дуновение ветерка, а тихое и защищенное от него место находится у самой земли.
Долго ли могут комарики плясать? Такой быстрый темп требует громадного расхода энергии. Почему комарики привязаны к одному и тому же месту?
Как они ухитряются в воздухе не сталкиваться друг с другом при таком быстром и скученном полете?
Какой механизм помогает крошкам плясать в строгом согласии друг с другом?
Какую роль играют заводилы плясок и почему размах их бросков из стороны в сторону шире?
Какие таинственные сигналы посылают галлицы, собирая свою компанию единомышленников?
Вопросов масса, только как на них ответить!

 

Комариные пляски

 

На синем небе — ни одного облачка. Округлые однообразные холмы, выжженные солнцем, горизонт, сверкающий струйками горячего воздуха, и лента асфальтового шоссе, пылающего жаром. Долго ли так будет! И вдруг справа неожиданно показывается синее озеро в бордюре зеленых растений и цветов, тростника, тамариска, с желтыми подступившими к берегу барханами. Острый и приятный запах солончаков, водный простор — как все это прекрасно и непохоже на неприветливую пустыню.
Проходим по дорожке, проложенной рыбаками-любителями, находим удобное место возле воды на низком берегу с илистым песком, по которому бегают кулички-перевозчики. Испуганные нашим появлением, взлетают белые цапли, снимаются с воды дремавшие утки.
А вечером, когда стихает ветер, в наступившей тишине раздается тонкий звон. То поднялись в воздух рои ветвистоусых комариков. Звон становится все сильнее и сильнее, комарики пляшут над пологами и садятся на них целыми полчищами.
Под нежную и долгую песню комариков хорошо спится. Рано утром озеро как зеркало. Застыли тростники. Вся наша машина стала серой от множества усевшихся на нее комариков. Но вот солнце разогревает металл, и комарики перемещаются на теневую сторону. Они взлетают стайками, садятся на голову, лезут в глаза, запутываются в волосах. Брачный лет еще не закончился. Над тростниками, выдающимися мысом на плесе, пляшет громадный рой неугомонных пилотов. Здесь тысячи, нет, не тысячи, а миллионы крошечных созданий, беспрерывно работающих крыльями. В застывшем воздухе слышен тонкий и нежный звон. Иногда он неожиданно прерывается редким низким звуком. Что это может быть?
Внимательно всматриваюсь в висящее в воздухе облако насекомых. Брачное скопище целиком состоит из кавалеров, украшенных прекрасными пушистыми усами. Их беспрерывная пляска, тонкий звон и странные низкие прерывистые звуки представляют собой испокон веков установившийся безмолвный разговор, своеобразный ритуал брачных отношений. Он имеет большое значение, когда комариков мало и надо посылать самкам особенно сильные и беспрерывные сигналы. Сейчас же при таком столпотворении, возможно, они излишни. Но ритуал неукоснительно соблюдается.
Вот опять я слышу прерывистый резкий звук. Он не так уж и редок и как будто возникает через равные промежутки времени. Как же я не замечал его раньше! Приглядываясь, вижу, как одновременно с низким звуком облачко комаров вздрагивает и миллионы телец в строгом согласии по невидимому побуждению бросаются вперед и снова застывают в воздухе на одном месте. И так через каждые одну-две минуты.
Разглядывая звонцов, я невольно вспоминаю Сибирь. В дремучем бору сосна к сосне стоит близко. Внизу царит полумрак, как в темной комнате, и тишина. Там, где сквозь полог хвои пробивается солнце, будто окна в темной комнате, и собираются рои грибных комариков (Mycetopilidae) и заводят свои песни. В рою несколько тысяч комариков, и каждый пляшет, как и все, взметнется вертикально вверх и медленно падает, и так беспрерывно, но вразнобой, каждый сам по себе. Но иногда танцоры, будто сговорившись, как по команде, все сразу взмывают вверх и падают вниз. Комарикам лишь бы собраться на солнечном пятне в темном лесу, а после можно обойтись и без него. И рой, приплясывая, медленно плывет по лесу, тонко и нежно звеня тысячами крошечных прозрачных крылышек. Вот на пути опять солнечное пятнышко, и рой задерживается на нем, сверкая яркими светящимися точками. Зашло солнце, и не стало комаров, только звенят одни их крылья…
Здесь, на Балхаше, иногда с роем происходит что-то непонятное. Будто воздух резко взмыл кверху и вздернул коротким рывком за собою сразу всех плясунов. И так несколько бросков подряд в разные стороны. Дымок папиросы плывет тонкой струйкой кверху, не колышется. Значит, воздух неподвижен, и подпрыгивают комары сами по себе все вместе сразу, будто сговорившись заранее. Точно также делают громадные стаи скворцов, совершая в удивительном согласии внезапные повороты, виражи, подъемы и падения. Такие же мгновенные броски можно увидеть и у стаи мелких рыб, когда приходится прятаться в укрытия при нападении хищника. Как все это происходит и какой имеет смысл у комаров? Ни звук крыльев, ни зрение тут не имеют значения, а, конечно, что-то совершенно особенное и никому не известное.
Я взмахиваю сачком, и рой рассеялся, оборвался звон крыльев. Но проходит минут десять, и комаров будто стянуло магнитом, они вновь реют в воздухе дружной компанией. В сачке же копошатся нежные, маленькие, зеленоватого цвета самцы с роскошными мохнатыми усами. Весь рой состоит из самцов, сплошное мужское общество.
И тонкий звон крыльев, и тысячи светлых точек на солнечном пятне, и медленное путешествие по лесу — все это ради того, чтобы облегчить встречу с подругами, рассеянными по большому темному лесу.
Какое же значение имеют таинственные взмывания всего роя да странные подергивания? Каков механизм, управляющий миллионным скоплением насекомых, какие органы чувств обеспечивают эту необыкновенную слаженность сигнальных звуков и движений? Кто и когда сможет ответить на эти вопросы!
Разгадка всего этого, могущего показаться малозначительным и досужим, способна открыть удивительные физические явления, неизвестные науке и управляющие миром живых существ. И не только…

 

Пеший рой

 

Среди однообразной пустыни вдали показались солончаки и озерцо во впадине, окруженное белыми солеными берегами, да бугры с зеленым саксаулом. Свернули к ним, кончили дневной пробег.
Как всегда, едва остановив машину, отправляюсь посмотреть, нет ли здесь чего-нибудь интересного. На солончаке у озерца увидел отпечатки копыт джейранов, цепочку следов большого волка и кусочки земли, выброшенные закопавшимися маленькими жужелицами. Тревожно попискивает сорокопут, поскрипывают, неловко перебираясь с ветки на ветку его короткохвостенькие птенчики-слетки. Прошел мимо одинокий одичавший верблюд, должно быть, давно отбился от человека, привык к вольной жизни. Большая серебристая чайка пролетела в стороне от бивака, проведывая нас, посетителей этого глухого уголка. Снуют редкие муравьи — черные бегунки, стали пробуждаться муравьи-жнецы (Messor). Скоро, как только остынет земля, они повалят толпами собирать урожай семян.
Еще у самого бивака на голой площадке суетливо мечутся какие-то очень маленькие насекомые, будто кого-то разыскивают. Их много, несколько сотен. Поймать шуструю крошку непросто, когда под рукой нет эксгаустера. Впрочем, к пальцу, увлажненному слюной, прилипает моя добыча, можно ее разглядывать в лупу. К удивлению, вижу крылатого самца самого маленького муравья пустынь (Plagiolepus pygmea). Видимо, сейчас наступила пора их брачного лёта.
Обычно самцы этого вида собираются большими роями и толкутся в воздухе, совершая замысловатые пируэты. Сейчас же самок нет, только одни крошечные самцы беснуются в величайшей поспешности. Для чего это сборище на земле, зачем эта безумная трата энергии, к чему этот пеший рой? Может быть, ветер, дующий вот уже несколько дней подряд, мешает муравьям-крошкам роиться, и они, мудрые, воздушный полет заменили наземным бегом? Но самок нет!
Может быть, самцы, покинув родительские гнезда, ищут друг друга на земле, прежде чем собраться роем в воздухе, когда же наступает вечер, стихает ветер, поднимаются в воздух. Но тогда зачем такая трата сил и суетливый, бесконечный, будто поисковый бег? Непонятно поведение крошечных самцов, и я наведываюсь к ним с бивака через каждые десять минут.
Солнце начинает погружаться за полосу облаков, повисшую на западе, солончак синеет с каждой минутой, голубое озерцо, отражая закат, становится почти красным. Потом большое и красное солнце выходит из-за полоски облаков и, прочерченное поперек несколькими, почти черными линиями, медленно опускается за горизонт. Кончилась жара, и мы так рады наступившей прохладе. Я загляделся на закат, забыл о муравьях-пигмеях, поспешил на голую площадку, но там не застал никого. Исчезли муравьи, все до единого. Наверное, поднялись в воздух, улетели роем.
Так и не узнал я секрета их наземного бега. Малютки оставили меня в недоумении. Может быть, они относятся к другому виду муравьев-пигмеев с иными правилами брачного поведения?

 

Несостоявшееся свидание

 

Надежды на хорошую погоду не было. Серые облака, медленно двигаясь с запада, закрыли небо. Горизонт затянулся мглою, подул холодный ветер. Красные тюльпанчики сложили лепестки, розовые тамариски перестали источать аромат цветков. Замолкли жаворонки, на озере тревожно закричали утки-атайки.
Наверное, придется прервать поездку и мчаться домой. Мы бродим по краю небольшого болотца по освободившейся от воды солончаковой земле. Неожиданно я замечаю, как по ровной поверхности сизой земли носятся какие-то мелкие точки. Это крошечные ветвистоусые комарики с пушистыми усами, длинными тонкими брюшками и небольшими узкими крыльями. Но какие они забавные! Расправив крылья, они трепещут ими, будто в полете, и шустро бегут, быстро перебирая ногами. Никогда не приходилось видеть комариков, да и вообще насекомых, на бегу помогающих себе крыльями. Будто маленькие глиссеры. Если комарику надо повернуть направо, то левое крыло на мгновение складывается над брюшком, повернуть налево — та же операция совершается с крылом правым.
Крошечные комарики носятся без устали, что-то ищут, чего-то им надо. Иногда они сталкиваются друг с другом и, слегка подравшись, разбегаются в разные стороны. Иногда один из них мчится за другим, но потом, будто поняв ошибку, отскакивает в сторону, прекращая преследование. Иногда же комарики складывают крылья и медленно идут пешком. Но недолго: скорость движения — превыше всего, крылья-пропеллеры снова начинают работать с неимоверной быстротой, и комарик несется по земле, выписывая сложные повороты и зигзаги. Иногда это занятие будто надоедает, и комарик, взлетев, исчезает в неизвестном направлении. Может быть, перелетает на другую солончаковую площадку к другому обществу мечущихся собратьев?
Но для чего это представление, какой оно имеет смысл? Может быть, это брачный бег? Но тогда почему не видно ни одной пары? Да и есть ли здесь самки? Ведь все участники безумной гонки с роскошными усами — самцы.
Тогда я вынимаю из полевой сумки эксгаустер и засасываю им комариков. Да, здесь одно сплошное мужское общество и нет в нем ни одной представительницы слабого пола.
Может быть, у этих комариков самки недоразвитые, сидят где-либо в мокрой солончаковой земле, высунув наружу кончик брюшка, как это иногда бывает у насекомых в подобных случаях? Но комарики не обращают на землю никакого внимания и никого не разыскивают.
Почему же они, как и все ветвистоусые комарики, не образовали в воздухе роя, а мечутся по земле? Чем объяснить такое необычное нарушение общепринятых правил? Впрочем, в данной обстановке отклонение от традиций кажется неплохим. В пустыне, особенно весной, сильны ветры, и нелегко и небезопасно совершать воздушные пляски столь крошечным созданиям. Чуть что, и рой разнесет по всем направлениям. И тогда как собираться вместе снова? Да и летом часто достается от ветра ветвистоусым комарикам, хотя они и избегают неспокойной погоды и для брачных плясок предпочитают тихие вечерние часы и подветренную сторону какого-либо крупного, выступающего над поверхностью земли предмета. К тому же весной вечером воздух быстро остывает, а земля, наоборот, тепла. Вот и сейчас с каждой минутой усиливается холодный, предвещающий непогоду ветер, рука же, положенная на поверхность солончака, ощущает тепло, переданное ласковым дневным солнышком.
С каждой минутой все гуще тучи и темнее небо. Наступают сумерки. Постепенно комариков становится все меньше и меньше. Самки же так и не прилетали. То ли температура для них была слишком низкой, то ли они еще не успели выплодиться. Как бы там ни было, свидание не состоялось.
Ветер же подвывает в кустиках солянок. На землю падают первые капли дождя. Совсем стало темно. Ох, уж эти комарики! Из-за них я потерял почти целый час. Придется теперь тащиться на машине около сотни километров до дома по темноте.
По пути я вспоминаю свою встречу с комариками-глиссерами и думаю о том, что, быть может, самки почувствовали приближение непогоды и, не желая рисковать своим благополучием, не захотели выбираться из своих укрытий.

 

Струнная серенада

 

Истории, о которой собираюсь поведать в этом очерке, более двух тысяч лет.
Ко мне иногда захаживал Константин Евстратьевич, учитель иностранных языков и латыни, большой любитель классической музыки. У проигрывателя с долгоиграющими пластинками мы провели с ним немало часов. Вначале посещения старика были случайными, потом они приобрели некоторую закономерность, и в определенные дни недели, вечером, устраивалось что-то вроде концерта по заранее составленной программе.
Сегодня, в воскресенье, я побывал за городом на Курдайском перевале и в одном распадке натолкнулся на скопление цикад (Cicadatra querula) — вид, распространенный в Средней Азии.
Цикады крупные, более трех сантиметров длины. Внешность их примечательна: большие серые глаза на низкой голове, мощная коричневая широкая грудь, охристо-серое брюшко и сизые цепкие ноги. На прозрачных крыльях виднелись черные полоски и пятнышки.
Личинки цикад — беловатые, с красно-коричневыми кольцами сегментов тела производили странное впечатление своими передними ногами, похожими на клешни. Они жили в земле, копались там в плотной сухой почве пустыни, поедая корешки встречающихся по пути растений, росли долго, пока не приходила пора выбираться на поверхность земли в разгар жаркого лета. В такое время в местах, где обитали цикады, появлялись многочисленные норки, прорытые личинками. Нередко можно было увидеть и самих личинок, только что освободившихся из темени подземелья.
На поверхности личинки некоторое время отдыхают, затем у них лопается шкура на голове, потом на груди, и в образовавшуюся щель показываются взрослые насекомые, крепкие, коренастые, с мощными крыльями.
Собравшись большим обществом на высоких травах или кустиках, цикады начинали распевать свои трескучие и шумные песни. К ним можно осторожно подойти почти вплотную.
Очень любопытно наблюдать в лупу звуковой аппарат самцов. Снизу брюшка, под большими белыми крылышками, находится полость. В ней хорошо заметна барабанная перепонка и очень эластичная, слегка выпуклая и покрытая хитиновыми рубчиками звуковая мембрана. К ней присоединена мощная мышца, при частом сокращении которой мембрана колеблется и возникает звук. Он усиливается полостью в брюшке, наполненной воздухом. Эта полость, выполняющая роль резонатора, занимает почти все брюшко.
Наблюдая за цикадами, я задержался в поле и прибыл в город позже времени, оговоренного с Константином Евстратьевичем. Сегодня на очереди была «Струнная серенада» П. И. Чайковского, одно из любимых произведений нашего гостя. В ожидании меня старичок чинно сидел на веранде дома, пощипывая свою седенькую бороду.
— Я смиряюсь, если цикады — виновницы моего ожидания, — здороваясь, сказал учитель иностранных языков. — Видимо, замечательны песни этих насекомых, если древние греки почитали цикад и посвятили их Аполлону.
Кроме музыки, история античного мира была увлечением моего знакомого.
Случилось так, что пришло время сменить масло в моторе машины, сделать это надо было, пока оно горячее, и, нарушив обычай, я уговорил гостя начать одному прослушивать первое отделение концерта.
Через открытые окна дома музыка была хорошо слышна и во дворе, где я занимался своими делами. Но освободиться удалось, когда музыка, к сожалению, закончилась. Когда я вошел в комнату, лицо Константина Евстратьевича было недовольное.
— Знаете ли, наверное, в вашей пластинке что-то испортилось и в одном месте оркестр сопровождается каким-то дрянным и гнусным подвизгиванием. Очень жаль!
Струнную серенаду мы недавно прослушивали, пластинка была превосходной. Поэтому я предложил вновь включить проигрыватель.
Прозвучали громкие аккорды торжественного вступления. Потом нежная мелодия скрипок стала повторяться виолончелями в минорном, более печальном тоне. Затем началась главная часть, местами переходившая в вальс. Развиваясь, вальс стал господствующим, лился то широко и спокойно, то становился более отрывистым, и, когда стал заканчиваться быстрыми аккордами, внезапно раздалась пронзительная, трескучая трель цикады. Песня ее неслась из букета цветов, привезенного с поля. Вскоре она оборвалась.
Так вот откуда эти звуки, огорчившие ценителя музыки! Привезенная с цветами цикада молча сидела в букете, пока не наступило сочетание определенных звуков. Быть может, это место серенады было в унисон настройке звукового аппарата насекомого и действовало на него, как первая трель цикады-запевалы, возбуждающей весь хор певцов. Чтобы убедиться в правильности предположения, мы еще раз повторили «Струнную серенаду» и вновь на том же месте услышали скрипучую песню нашей пленницы.
— Ну, знаете ли, — досадовал Константин Евстратьевич, — не думал я, что у ваших цикад такие противные голоса. А ведь в Древней Греции цикада одержала победу в состязании двух арфистов.
И он рассказал такую историю.
Два виртуоза, Эвон и Аристон, вышли на артистический турнир, и, когда у первого из них на арфе лопнула струна, на его инструмент внезапно села цикада и громко запела. Да так хорошо запела, что за нею и признали победу.
Все это, конечно, дошло до наших дней, как миф, но в этот миф теперь цикада, сидевшая в букете цветов, внесла некоторую ясность. Почему не мог звук лопнувшей струны явиться как раз тем раздражителем, на который рефлекторно отвечал звуковой аппарат цикады? Ну, а победа цикады, севшей на арфу, — это уже был красивый вымысел, достоверность которого теперь казалась вполне вероятной.
После этого случая мы долго не слушали «Струнную серенаду»: эксперименты с пронзительной цикадой охладили нас. Когда же мне приходится слышать это произведение великого композитора, я невольно вспоминаю двухтысячелетней давности историю состязания Эвона и Аристона…
Прошло много лет. Путешествуя по пустыням, я попутно не переставал приглядываться и к ее самым заметным певуньям-цикадам, много раз видел, как из земли выбираются их неказистые личинки с забавными ногами-клешнями, как из личинки выходит изумрудно-зеленая цикада, расправляет красивые крылья, быстро крепнет, темнеет и, почувствовав силы, с громким криком, оставив свое детское одеяние торчать на кустике, взлетает, чтобы присоединиться к оркестру своих родичей.
Песни цикад не просто громкие и беспорядочные крики, как может вначале показаться. Между певуньями существует какая-то своя, исполняемая по особым правилам сигнализация. Иногда они молчат, хотя и солнце греет, и жарко, как всегда. Но вот молчание нарушено, раздаются одиночные, резкие чирикающие крики, на них отвечают с нескольких сторон. Они означают, насколько я понял, приглашение заняться хоровым пением. Упрашивать музыкантов долго не приходится, и вскоре раздается общий громкий хор. Иногда он усиливается, становится нестерпимым, почти оглушительным, от него болят уши. Наконец оркестр смолкает, наступает антракт. Но задиры-запевалы беспокойны и снова чирикают, то ли просят, то ли приказывают, и опять гремит хоровая песня.
Если цикаду взять руками, то она издает особенно пронзительный негодующий крик. Моя собака, спаниель Зорька, с некоторых пор, изменив охоте на ящериц, стала проявлять, возможно подражая хозяину, интерес к насекомым. Жуки, осы, бабочки постепенно оказались предметом ее внимания. И цикады. Но первая встреча с ними закончилась конфузом. От громкого негодующего крика собака опешила.
Еще я заметил, что цикады, спокойно сидящие на кустах, всегда приходят в неистовство и орут истошными голосами, как только мимо них проезжает легковая машина. Шум и вибрация мотора, очевидно, действуют на цикад раздражающе и стимулируют их музыкальный аппарат. Оказывается нарушить молчание цикад может не только звук лопнувшей струны или определенные тона патефонной пластинки, но и двигатель внутреннего сгорания.
Как бы там ни было, в местах, где много цикад, сидя за рулем, я всегда обижался на этих неуемных крикунов, так как за их громкими песнями плохо прослушивалась работа двигателя.
За долгие годы, посвященные изучению насекомых, я подметил еще одну интересную черту жизни цикад. Как считают специалисты, личинки певчей цикады развиваются три-четыре года. Но каждый год их должно быть, в общем, одинаковое количество. В действительности же цикады сообразуют свою деятельность с средой окружающей и в годы сильных засух не желают выбираться на поверхность и расставаться с обличием личинки, предпочитая лишний год или даже два-три года оставаться в земле в полусне. В редкие же годы, богатые осадками и растительностью, все они спешат выбраться наверх и цикад оказывается очень много. Такими были 1962 и 1969 годы, когда пустыня покрылась пышным ковром зелени.
Интересно, как под землей, в кромешной темноте цикады узнают, когда стоит подождать лишний годик, или, наоборот, надо спешить, настали лучшие времена. В годы обильных осадков и богатой растительности почва становится влажнее и это, наверное, служит сигналом к тому, чтобы цикады пробуждались. Кроме того, корни растений, которыми питаются цикады, делаются влажнее, и это тоже своеобразная метеорологическая сводка. Еще, быть может, в хорошие годы личинки раньше срока заканчивают свое развитие. Поэтому цикады в такие счастливые времена выбираются не все сразу, а постепенно чуть ли не до самого августа, пополняя шумные оркестры своих собратьев.
За цикадами охотится большая розово-желтая оса-красавица. Она парализует их жалом, закапывает в землю, отложив на добычу яичко. Из яичка выходит личинка, съедает запасенные матерью живые консервы, окукливается и ждет до следующего года, а может быть, и несколько лет, когда выберутся наверх и цикады.
В плохие годы, когда нет цикад, оса не появляется, очевидно, ожидая благоприятной обстановки.
Как-то я рассказал своим спутникам по экспедиции про цикад и перечислил все свои предположения о том, почему количество цикад не бывает постоянным. Пожилая женщина-ботаник, не любившая цикад за их чрезмерную шумливость, выслушав меня, сказала:
— Не понимаю, как можно интересоваться и даже восхищаться насекомыми, от песен которых ничего не остается, кроме раздражения и головной боли. Не думаете ли вы, — продолжала она, как всегда, категорическим тоном, — что ваши цикады, сидящие в земле, отлично слышат безобразные песни своих подруг, и понимая их по-своему, торопятся из-под земли выбраться наверх? Может быть, у них даже есть и специальные ноты, предназначенные для своей, находящейся под землей молодежи. Они должны быть особенно пронзительными, от них, наверное, и болит голова!
Мы все дружно рассмеялись от этого неожиданного и забавного предположения.
— А как же оса? — спросил я ботаника. — Оса, наверное, не дура, заглушает песни цикад! В мире насекомых все может быть.

 

Неумолчная трескотня

 

Как только зашло солнце, из-за комаров и мокрецов мы сбежали на ночлег от Зеленого ручья у Поющего бархана в бесплодную и покрытую щебнем пустыню. Несколько десятков комаров, ухитрившихся спрятаться в машине и перекочевать вместе с нами, с наступлением темноты проявили свои кровожадные наклонности и были истреблены. В этом деле живейшее участие принимал и наш спаниель, с большим искусством он ловил пастью своих мучителей.
Наступила безмолвная ночь пустыни под темным небом, украшенным звездами. Два-три раза доносилось угрюмое гудение Поющего бархана, но и он, будто заснув, замолчал. А рано утром, едва только взошло солнце, со всех сторон раздалась неумолчная трескотня голубокрылых с черной каймой кобылок-пустынниц (Helioscirtus moseri). В этом году их было особенно много, пожалуй, как никогда. Большие, расцвеченные в желтые, красноватые и серые тона пустыни, неразличимые среди камней, кобылки взлетали в воздух. Сверкая голубыми крыльями и издавая ими на лету характерный и нежный треск, после нескольких замысловатых трюков они падали на землю, заканчивая демонстрацию своих музыкальных талантов тихой, похожей на птичий крик песней. Она напоминала песню другой кобылки (Sphingonotus savinji), но значительно нежнее и во много раз тише. Кобылке, севшей на землю, не стоило выдавать себя врагам деликатным финалом, рассчитанным на тонкий слух и благожелательность супруга. Кобылка-мозери и кобылка-савиньи внешне отличаются и относятся к разным родам, хотя по звучанию, манере исполнения и тональности песен очень близки друг к другу. Возможно когда-нибудь систематики, прочтя этот очерк, изменят классификацию и обеих кобылок отнесут к одному роду.
Солнце поднимается над горами Калканы, и его теплые лучи проникают через марлевый полог. Но они нам, испытавшим изнурительную жару пустыни, не кажутся ласковыми, так как напоминают об окончании приятной прохлады ночи и наступлении зноя, сухости, царства палящего жаром бога пустыни. Теплые лучи еще больше возбуждают кобылок, они трещат все с большим воодушевлением, а некоторые из них реют совсем рядом с биваком. После глубокой ночной тишины их треск кажется очень громким, почти оглушающим и я, более не в силах валяться в постели, выбираюсь наружу, стараясь не разбудить моих спутников.
Мне непонятно все это буйство музыкальных состязаний. Для чего оно? Ради привлечения самок? Они все заняты, грызут прилежно листочки солянки, ни одна из них не прельщена соискателями на приз утреннего фестиваля, и не один из музыкантов будто и не помышляет о встрече с подругой, до предела занят: взлеты и нежные трели так и следуют друг за другом.
Что же это такое? Непонятный мужской разговор, ритуал, физиологическая потребность, характеризующие поведение вида?
В каменистой пустыне, близ больших курганов, пение кобылок было оживленным только утром и потом внезапно прекращалось. Интересно, как будет здесь?
На биваке — как в оживленном муравейнике. Все проснулись, заняты, готовят завтрак, укладывают вещи в машину, включили радио. В девять часов — сегодня мы основательно проспали, и только что окончен завтрак — неожиданно, будто по команде, прекратились трескучие трели кобылок. Один-два виртуоза еще несколько минут продолжают сверкать на солнце голубыми крыльями и тоже замолкают.
Сразу становится тихо, как в комнате, в которой только что выключили вентилятор и прекратилось его нудное гудение.
— Вот это порядок! — замечает один из членов экспедиции.
— Дисциплина! — подтверждает другой.
Впрочем, нет, тишина не наступила. Раздались звонкие и радостные возгласы кобылок-савиньи. Их мало, этих кобылок, быть может, в сотни или в несколько сот раз меньше, чем голубокрылых кобылок. Но они будто дождались своей очереди и теперь выступили на сцену полными ее хозяевами.
Не знаю, случайно ли кобылки поют по очереди или, быть может, такой порядок установился в этой пустыне среди двух видов испокон веков, чтобы не мешать друг другу следовать сложному ритуалу брачных разговоров. Когда-нибудь энтомологи докажут правоту или ошибочность моих предположений.
Кобылок-савиньи в этом году мало. Но могут быть годы, когда и они станут многочисленными. Как бы там ни было, строгая очередь соблюдается даже там, где один из видов, как, например, у больших курганов, временно может отсутствовать.

 

Странное колечко

 

Захватив с собою бинокль и фотоаппарат, я отправился побродить по ущелью Караспе. Всего лишь несколько десятков метров текла по ущелью вода и, неожиданно появившись из-под камней, также внезапно исчезла. Дальше ущелье было безводным, но вдоль сухого русла росли кустарники, зеленела трава. По-видимому, ручей проходил под камнями недалеко от поверхности земли.
Склоны гор поросли редкими кустиками небольшого кустарника боялыша. Кое-где виднелись кустики эфедры с похожими на хвою темно-зелеными стеблями. Другой вид эфедры рос маленькой приземистой травкой, скудно одевая те участки склонов гор, где камень был едва прикрыт почвой. Местами в расщелинах скал, иногда на большой высоте виднелись невысокие железные деревья — каракасы. Древесина этой породы обладает замечательной прочностью на изгиб, а плотные листья жароустойчивы. В долине ущелья кое-где виднелась таволга, а между нею красовалась прямыми столбиками бордово-красная заразиха. Запах от заразихи ужасный — смрад разлагающегося трупа, и поэтому на ней всегда масса мушек — любительниц мертвечины.
Хотя ночи еще по-весеннему прохладны, днем уже основательно грело солнце, пробуждая многообразный мир насекомых. Всюду летали многочисленные мухи, грациозно парили в воздухе, высматривая добычу, изящные стрекозы, ползали жуки-чернотелки и другие насекомые.
У большого камня с плоской поверхностью, лежавшего на дне ущелья, раздался странный звук, сильно напоминающий вой сирены. Среди царившей тишины этот звук невольно привлек внимание. Начинаясь с низкого тона и постепенно переходя на высокий, он тянулся некоторое время, пока внезапно не прерывался, чтобы потом повториться вновь. Сходство с сиреной казалось столь большим, что можно было легко поддаться обману, если бы не суровое молчание диких скал совершенно безлюдного ущелья, девственная, не тронутая человеком природа и ощущение, что этот загадочный и негромкий звук доносится не издалека, а поблизости, где-то здесь совсем рядом, у большого камня среди невысоких густых кустиков таволги и эфедры.
«Что бы это могло быть?» — раздумывал я, с напряжением осматриваясь вокруг, и вдруг над плоским камнем увидал странное, быстро вертящееся по горизонтали колечко, от него, кажется, и исходил звук сирены. Продолжая стремительно вертеться, колечко медленно перемещалось в разные стороны и немного придвинулось ко мне. В это мгновение за камнем что-то громко зашуршало, зашевелились кусты таволги, и на щебнистый косогор выскочили две небольшие курочки с красными ногами и красным клювом. Вытянув шеи и оглядываясь на меня, курочки быстро побежали в гору, ловко перепрыгивая с камня на камень. Потом из-за этого же камня, треща крыльями, стали взлетать другие притаившиеся курочки. Со своеобразным квохтанием они разлетелись во все стороны, расселись по скалам и начали перекликаться звонкими голосами. Они расположились среди кустарников, выкапывая из-под земли луковицы растений, склевывая насекомых, но, заслышав шаги человека, затаились. И если бы не вынужденная остановка, птицы пропустили бы меня, не выдав своего присутствия.
Постепенно кеклики успокоились, и в ущелье снова стало тихо. Не слышалось больше и звука сирены, и плоский камень был пуст. Впрочем, в его центре сидела большая волосатая рыжая муха, под тоненькой веточкой, склонившейся над камнем, примостился маленький зеленый богомол, кого-то напряженно высматривая, а немного поодаль расположились две небольшие черные блестящие мухи с белыми отметинками на груди, беспрестанно шевелившие прозрачными крылышками.
Внезапно одна из мух закрутилась в воздухе, за ней помчалась вторая, еще быстрее закружились мухи, их очертания исчезли, и над поверхностью камня со звуком сирены поплыло, медленно перемещаясь в разные стороны, белесоватое колечко… Это был необыкновенный по своей стремительности брачный полет.
Как жаль, что со мною не было сачка! Бежать за ним обратно? Но бивак далеко, а за это время чудесные мухи могли улететь. Попытаться поймать шапкой? Но колечко увернулось в сторону, распалось, и мухи перелетели к другому камню.
Становилось ясно: такой необычный полет был возможен только над свободной поверхностью, так как среди ветвей кустарников или даже сухих травинок изумительные и виртуозные летуны могли разбиться насмерть. На втором камне попытка поймать мух тоже оказалась неудачной, и потревоженные мухи скрылись.
С тех пор прошло очень много лет, в моих долгих путешествиях по пустыне более никогда не встретилось белесоватое колечко и не пришлось услышать пение крыльев, похожее на вой сирены. Так и остались неизвестными загадочные мухи.

 

Назад: Павел Иустинович Мариковский Загадки остались
Дальше: Глава вторая Призыв к переселению