37

Пока я сидел и просто смотрел по сторонам, ничего особенного вокруг не происходило, а в голове моей выстроилась очередная бесконечная цепочка, связывающая воедино все то, что я видел в эту минуту перед собой, и то, что не увижу никогда; птиц и людей; горы и равнины; жару и холод; день и ночь; прошлое и будущее… Начав с чисто научного вопроса, я пришел к тому, что покачивался в мыслях на почти лирических волнах…

Думая об этом, я услышал за спиной звук. Настолько близко, что повернуть голову было уже нельзя ― я бы обязательно вспугнул того, кто там находился. Это был, несомненно, кто- то маленького размера.

Все звуки, производимые животными, разные. Звук от движения змеи непрерывный, он как бы течет. Ящерица шуршит совсем иначе: шорох от нее цепкий и царапающийся. Удирающие песчанки смешно топочут в своем мышином галопе.

Звук за спиной был другим. Он был ритмичным ― равномерные лилипутские шаги с каким-то странным призвуком. Было абсолютно тихо ― ни ветра, ни ручья поблизости, лишь пение птиц внизу в долине. Тишина задержалась почти на минуту ― необычно долгая пауза для любого мелкого животного. Я медленно повернул голову. Ничего. Тот, кто шевелился, был явно почти вплотную со мной и не мог никуда подеваться: никакого убегающего движения или шороха не было. Я сидел, неудобно вывернув шею и понимая умом, что звуки из ничего не возникают, смотрел и смотрел, замерев, на пустую поверхность скалы. И я пересидел того, кто затаился у меня за спиной.

Это был продолговатый, жесткий, свернувшийся спиралью сухой лист какого-то кустарника. От невидимого движения воздуха он опять шевельнулся и медленно покатился по слегка наклонной каменистой поверхности, вращаясь как нож у мясорубки и производя этот отчетливо живой звук.

Я сидел, окаменев, и думал о том, насколько условны наши представления об окружающем. Ведь возьми мы за определение жизни иной критерий ― например, способность производить звуки, и вся классификация природы, равно как и наше ее понимание, выглядели бы совершенно иначе. И в чем-то гораздо гармоничнее, чем сейчас. Живыми бы оказались река и ветер; скалы, отражающие эхо; волны, дождь и град; камни в горных обвалах; шторма и грозы; лавины и шуршащий по барханам песок; капель и трескающийся на реке лед; вулканы и гейзеры; густо хлюпающая раскаленная лава; водопады и опавшая листва…

Идея, прямо скажем, не нова, но я соприкоснулся с ней уж как-то очень вплотную, и таким освежающим оказалось вдруг ее звучание… Глупо, конечно, но, думая об этом, я ощутил, что внутри у меня все встает на свои места. Я окончательно пришел в себя и, глядя вокруг со своей скалы, убедился, что краски сияют не просто с былой силой ― я испытал самое настоящее вдохновение. От всего окружающего меня великолепия. От мгновенно нахлынувшего ощущения всех предшествующих и уже угадывающихся впереди последующих лет, связывающих меня с этим прекрасным местом. От единения со всеми теми, кто со времен Зарудного, Радде и Вальтера путешествовал здесь, исследуя и описывая эту уникальную природу. От почти физического контакта со всем тем феерическим разнообразием, которое росло, ползало, жужжало, летало, чирикало, возвышалось и шуршало вокруг меня. Это был момент, когда я отчетливо ощутил себя Частью Целого…

Прошу прощения за столь пространные сентиментальные сентенции, но все сказанное важно. Потому что эта благодать, снизошедшая откуда-то без видимых причин, подняла меня на такую высоту эмоционального подъема, что сделала как бы само собой разумеющимся тот факт, что в следующее мгновение, через сто десять минут после начала наблюдений, я вдруг услышал озабоченное карканье вороны из кроны дерева и не удивился его причине: в двухстах метрах от меня и на высоте десяти метров над крышами домов запросто и без шика летел ястребиный орел…