ГОЛОВАСТИК

У одноклеточных организмов (напр., простейших) наряду со смертью, сопровождающейся образованием трупа, индивидуальная жизнь прекращается в результате деления особи и образования вместо нее двух новых.

(Биологический энциклопедический словарь)

«23 мая. Говорят, что перед сотворением рая Бог создал остров Маврикий. Если так, то перед сотворением Маврикия Он создал ущелье Палван–Зау.

Это почти каньон ― узкая щель с крутыми склонами, где на более пологих местах полно кустов и деревьев. По узкому дну ущелья тоже много деревьев, а между ними вьется ручей (в нынешнем засушливом году совсем маленький, но не пересыхающий и с рыбой!). Когда пролетающий над деревьями тювик пронзительно кричит поблизости от своего гнезда, то этот звук многократно усиливается отражением от близких скал, и даже безо всякого эха создается удивительный подчеркнуто–стереофонический эффект. Так же и с громкими криками клушиц, шурудящих в щелях скальных обрывов где- то наверху.

Скалистые ласточки жмутся к стенкам ущелья; поползень раскатисто булькает не поймешь с какой стороны; соловей распевает в кроне дерева у ручья; две сороки истерично разбазарились при моем приближении: на ветках рядом с ними куцехвостый, еще явно не летающий, но уже выбравшийся из гнезда птенец; к вечеру начнет перепархивать. А чего это вдруг самец серой славки меня совсем не боится, скачет по ветвям прямо над головой в кроне дерева, под которым я топчусь?

Начинается ущелье за системой, на иранской территории, и тянется на многие километры. Благодаря деревьям и близко сходящимся высоким обрывистым бортам, идешь вдоль ручья все время в тени даже в полдень. Где-нибудь на Кавказе такое ― обычное дело, а здесь ― редкость. Местами по течению ручья в скальном ложе расположены естественные ванны метра по три с идеально прозрачной водой, и в них рыба плавает (сантиметров по пятнадцать ― двадцать!). А между камней ― пресноводные крабы, желтоватые с зелеными разводами; полный атас.

Сижу в одной из таких ванн, как в джакузи, по шею в быстротекущей, прохладной воде, пузырящейся на моем бледном городском теле. На мне ― ничего наносного: ни шляпы; ни очков; ни часов; ни трусов; ни прочей одежды, защищающей от солнца и ветра мое изнеженное цивилизацией тело; ни бинокля, без которого я в поле ― ноль; ни фотоаппарата, без которого я вообще никуда; ни машины, которая меня подвозит; ни самолета, в котором я летаю; ни метро, в которое я спускаюсь; ни дома, в котором я живу; ни налипшей паутины условностей, которым я безропотно следую; ни суррогатных отношений со многими из тех, кто вокруг…

Сейчас со мной только главное: Любовь к Тем, Кого Люблю, Уважение к Непонятному, Сопричастность к Целому и Стремление Куда-то. И только сильные ласковые струи окутывают со всех сторон мое вновь, как когда-то, беззащитно- нагое, лишенное всего вторичного и напридуманного тело; поддерживают его, как в невесомости, как в эмбриональном пузыре, защищающем от всего неглавного…

Снаружи жара, а мне не жарко; мне чуть прохладно, но не холодно; мне хочется есть, но не голодно; мне легко парить в воде, но не уносит; мне отрадно порассуждать о вечном, но мне через два месяца двадцать восемь лет. И, сидя так, я, головастик приблатненный, думаю: «Вот место, куда можно приехать встретить старость!» А потом и того больше: «Вот где можно достойно помереть… Кстати, где и как я хотел бы быть похоронен? Можно даже сказать, погребен?»

Вон самец горной овсянки подлетел к ручью от осыпи с крупными камнями, подсел к воде, пьет. Давай, давай, заходи, воробьиное пернатое.

Омывает иранская водичка в туркменском ручейке мой вновь первозданно–голый подмосковный зад. Жалкие члены человеческой личинки, смехотворно–патетически размышляющей в своем личиночном комфорте о предстоящем метаморфозе…

Ну, предположим, помереть бы я вообще не хотел, чего мне помирать… Я бы жил вечно. С другой стороны, говорят, это еще хуже, чем помереть в расцвете сил. А зачем в расцвете сил? Так ведь не от старости же? А почему бы и не от старости? Напридумывали страшных образов: «от старости»; глупость какая. Уж если помирать, то как раз от старости. Правильная старость так же важна, как счастливое детство. Потому что без нее не оценить зрелости. А на фига без зрелости юность?

«Эни–Бэни, Три–Бабэни…»

Ладно, а как же тогда с тезисом «хорошо быть молодым»? Чего ради все стонут в восторге от молодости? Одно не сбросишь со счетов про молодость, одно во всем этом несомненно ― всесильное обаяние. Обаяние ― это туз, аргумент, щит на все случаи; магнит, притягивающий к себе все нормальное живое. Пусть даже это на девяносто девять процентов чисто биологическое влечение, подсознательно–животное, какая разница.

Но зато нет в юности многого другого важного, приобретаемого позже. Нет умения выслушать. Есть лишь желание высказаться. Поэтому молодости интереснее всего она сама. Отсюда и миф о самодостаточности. (Приятно-то оно приятно; кто же побалдеть откажется; ну а дальше-то что?) Отсюда же потом и ностальгия о юности, о прошлом. Человек считает, что в молодости он был лучше, мог больше («мог все!»), и скучает о себе прошлом. А заодно ― и о прошлом вообще.

«Шухер–Мухер Помазэни…»

Хорошо, а если смотреть не назад, а вперед и видеть прежде всего прогресс души в будущем? И жить стремлением к этому будущему? Как там это, э–э-э, «…работайте для него, стремитесь к нему, переносите в него из настоящего все, что только можете перенести…» (Так у Николая Гавриловича? Может, и не так, но близко к тексту. Что и неудивительно, ибо индивидуум, то есть я, есть продукт эпохи. И средней школы номер три города Балашихи. Которой горжусь.)

Прогресс души в будущем. А где гарантия, что это прогресс, а не деградация? И при чем здесь гарантии? Чувствуется, что прогресс, и хорошо. Так что тезис про «хорошо быть молодым» ― фигня, щенячья эйфория.

Не–е, в любом случае самодостаточность частей ― это утопия, основанная на самоуверенном заблуждении ограниченного опыта. Гармония лишь в законченности завершенного Целого (рождение ― детство ― юность ― зрелость ― старость ― смерть). А может, еще плюс и то, что за скобками?.. А что за скобками?

Ух, как крапивники распелись в кустах. Немыслимая плотность здесь, через каждые десять метров поет самец! Вот ведь феноменальный вид. Единственный, который из всех крапивников выбрался из Америки, а что вытворяет: по всему миру ― как дома. И песня при этом веселая. Молодец…

А вдруг это правда, что при гармоничной жизни приходит и нестрашное приятие конца? А может, правда и то, что это далеко еще и не конец, за скобками-то? Не–е, про «помереть» хрен поймешь, а потом с этим явно не мне решать; с этим ― как получится.

«Ас–Бас–Три–Бабас…»

Хорошо, а в завещании что писать? Должно же у меня быть завещание? С материальным наследством все просто.

проблем нет и пока не предвидится… Оставленное же мною, э–э-э… благодарным потомкам, э–э-э… нетленное духовное наследие в специальных завещательных инструкциях не нуждается, оно и так, дрын зеленый, «будет жить вечно, расточая светоч…», ― э–э-э… светоч… В общем, с этим ясно.

А бренные останки? Их куда? В родную землю на Балашихинское кладбище? Та еще радость ― тлеть в постиндустриальном Подмосковье. Не нравится мне беззащитность покойников на социалистическом кладбище. Раскопают потом экскаватором, перекладывая в третий раз очередной трубопровод… Хотя, может, и ничего; может, алкаши забредут, хоронясь от назойливо–осуждающих взглядов прохожих; разложат скумбрию на газетке у холмика…

Во, кукушка где-то наверху ― прямо к теме. Считать не будем, кукует и пусть себе кукует.

Нет, мне, наверное, лучше сгинуть в горах, чтобы потом кто-нибудь нашел выбеленные солнцем косточки, прикрытые остатками полуистлевших джинсов… С уже треснутыми очками подле черепа в прохудившейся шляпе и с биноклем, провалившимся внутрь опустевшей грудной клетки (словно я этот бинокль при жизни проглотил)… И чтобы написал исследователь или случайный путник через тысячу лет, как Зарудный: «Особое внимание обращает на себя множество чрезвычайно старых человеческих костей, настолько… выветрившихся, что даже зубы между пальцами растираются в порошок…» Во клёво-то.

Так ведь фиг долежишь до такой идиллии. Шакалы растащат по кускам; никому и не найдешься потом романтически обветренным целым скелетом в кирзовых сапогах…

«И выходит Кислый Квас!»

Не–е, все не то. Модель неправильная. Вот прохлаждаюсь я сейчас в этой прохладительной водичке, окунаюсь с головой, потом высовываю ее наружу, отдуваюсь и сразу думаю о чем хочу в каком хочу масштабе: хочу ― про большое, хочу ― про маленькое; хочу ― про бузину, хочу ― про дядьку; хочу ― про огород, хочу ― про Киев; хочу ― про королей, хочу ― про капусту; красота! Неужели после такого валяться потом где-нибудь конкретными разрозненными, а главное, неподвижными кусками? На фиг надо.

Эх, жаль, мне при моей пустынной жизни в Тихом океане на склоне лет не потонуть; во было бы клёво ― сгинуть с концами в бескрайней морской пучине. Тоже, конечно, самообман: не шакалы, так рыбы растащат по кускам, рыбки–рыбочки. Им, разноцветным легкомысленным молодухам моя бренная плоть на пользу, да и мне самому так явно веселее.

Растащат ― это правильно (не пропадать же добру), а что не растащат, растворится в соленой гидросфере, разойдется по круговоротам веществ в природе и будет себе мотаться потом туда–сюда из соленого в пресное, из пресного в соленое; от Камчатки к Аляске, от Патагонии к Австралии; во клёво- то. А потом перемешается с Атлантикой, а потом и с Индийским океаном; а там, глядишь, и до Северного Ледовитого доберусь… Точно, так и надо сделать.

Но уж поскольку в мешок меня зашивать и гантелю к ногам привязывать ― возня скорбящим домочадцам, да и врагу не пожелаешь доставить мертвяка на Камчатку самолетом «Аэрофлота» (на поезде протухнешь неделю трюхать, да и терпения не хватит), то официально завещаю (я не шучу) вместо этого спалить меня (в Тарусе? на пионерском костре?), а пепел развеять потом над водами Тихого океана. И без заунывной похоронной торжественности, а весело, с пониманием открывающихся перспектив… Где-нибудь в самой середине океана… С безлюдного утеса на незахоженном острове в удаленном архипелаге… Фу, тошнятина, пижонство дешевое. Надо не так, надо проще ― с рыболовного катера (где в кубрике на стенах понаписано разное), в середине студенческой экскурсии на практике по морской биологии…

Выбираясь из Пальван–Зау домой, я проголосовал грузовику, в кузове которого стояли два туркмена, придерживающие привязанную к переднему борту за рога корову. Я забрался к ним четвертым, сразу предложив помощь.

По дороге домашнее животное совсем разнервничалось, с ним сделалось расстройство… А поскольку вредная привычка махать хвостом проявляется у коров даже в отсутствие мух (например, в кузове идущего грузовика), скоро все мы были щедро камуфлированы жизнеутверждающими ярко–зелеными кляксами (я ― больше всех, так как стоял сзади). Я воспринял это как знак свыше, возвращающий меня на бренную землю и подтверждающий, что морального права разглагольствовать про пенсию, завещание и кремацию я пока еще не имею.

Хозяин коровы перед Кара–Калой затащил нас к себе помыться («Э–э, нэт… Ну куда вы такие абасратые?») и попить чаю. Стряхнув со штанов и рубашек подсохший камуфляж, мы умылись и уселись пить чай на невысоком деревянном настиле под зеленой ажурной крышей вьющейся над ним виноградной лозы.

Прямо над домом нависает огромный утес, около которого вьется множество скалистых ласточек. А на проводе над нашими головами сидит и щебечет деревенская ласточка. А высоко в небе над кромкой скал режут воздух серпами острых крыльев черные и белобрюхие стрижи. Вот она, классическая изоляция воздухореев. Был бы видюшник, наснимать бы такого хоть часов на двадцать, просчитать статистику ― отличный материал; по Африке он есть, а здесь такого никто никогда не делал.

Хозяйка выносит нам, гостям, по платку ― утираться на жаре: шоферу и напарнику хозяина обычные, уже застиранные косыночки, а мне ― новый мужской носовой платок еще с этикеткой. Я использовать его постеснялся, чего ради, обойдусь. Чай допили, поблагодарили, встаем. Складываю аккуратно платок, кладу его на кошму, а хозяин, его сын и шофер вдруг как на пожаре:

― Бэри! Бэри! Нельза не взать!

Уже в машине выяснилось, что таков обычай: праздник в доме ― любому гостю платок в подарок. А у этого Мереда сегодня сын приходит из армии (корову везли по этому поводу) и уже объявлена свадьба второго сына. Я тогда еще сразу вспомнил тот платок, что мне в свое время Накамура из Токио подарил…»