«БОЛЕЛ В ДЕТСТВЕ…»
Разве я знала, что меня, как ворону. Забросит он в мрачные скалы?..
Хорасанская сказка)
«4 февраля…. Возвращаясь из Ай–Дере, трясемся со студентами в расшатанном и скрипучем кузове старого грузовика. Все устали, молчат, но через некоторое время вновь начинается уже следующая волна оживления: кутаясь под кошмой в общую кучу–малу, все поднимают на каждом повороте гвалт, выражающий «беспричинный» восторг (как после отбоя в пионерском лагере). В этом все: и беззаботная нега первого курса с ощущением всей жизни впереди; и красота окружающего природного великолепия; и ощущение нашей общей экспедиционной дружбы; и неопасная, неинтимная (по причине многолюдности), но столь волнующая близость юношеских и девичьих тел.
Едем в волшебном свете опускающихся зимних сумерек. Мимо проносятся нависающие над кузовом скалы близких высоких бортов долины Сумбара, еще отражающие мягкий свет почти зашедшего солнца, а над ними уже взошла огромная холодная луна.
Красотища необыкновенная. Свет же вообще редкий и удивительный; воспринимается отдельно от пронизываемого им ландшафта как огромный прозрачно–подкрашенный объем, в который помещены и дорога, и наш грузовик, и горы, и небо с луной, и все вокруг.
Все глазеют, но благоговения никакого: энергия и кураж плещут через край; всем все нипочем, ни у кого нет сомнений в том, что красоты у них в жизни впереди ― немерено.
Высоко над скалами борта долины, торопясь, летит уже явно припозднившаяся на ночевку ворона.
«Беркут», ― не поднимая бинокля к глазам, с профессиональной уверенностью заявляет одна из наших шустрых девиц. Я, даже пребывая в сентиментальной ауре от окружающего великолепия, не в состоянии стерпеть такого кощунства:
― Оставлю без сладкого, двоечница: это ворона.
― Да нет, Сергей Александрович, ― с привычным всепрощением на необоснованную занудность начальника реагирует юная натуралистка, все еще продолжающая хихикать над чем-то, обсуждающимся в куче–мале. Потом снисходительно подносит прыгающий бинокль к глазам, и юное лицо вытягивается.
Народ улюлюкает, принимаясь за обсуждение того, что беркут маловат и, видимо, подобно нашей наблюдательнице, имел трудное детство… Натуралистка, впрочем, без комплексов, смеется вместе со всеми сама над собой».
Ровно через десять лет после своего первого появления у Муравских я приеду в очередной раз в Кара–Калу к уже поджидающим там меня студентам. Очередную группу мы привезли тогда в Копетдаг вместе с моим близким коллегой по кафедре, величайшим охотником всех времен и народов, ― усатым, длинноногим и неутомимым зоологом Игорем Зубаревым.
Войдя в дом к Муравским, я на двери своего кабинета (все той же Стасовой комнаты) обнаружу большую вывеску, а внутри ― устроенный студентами мемориальный юбилейный музей моего имени («Рановато… Не надейтесь!»).
На стенах красовалось тогда множество памятных экспонатов: от архивных фотографий и нарисованных Стасом шаржей до чудом сохранившегося обгоревшего куска злосчастного зеленого полотенца, с которого началась моя жизнь в ВИРе; хранившихся в столе самодельных цветных колец для мечения птиц; резервной пачки дубовой коры с того злополучного сезона, когда я страдал животом, и полосатого кармана от моих легендарных пижамных штанов, являющихся в туркменских поселках общепринятой повседневной модой (и которые я купил в Кара–Кале, не устояв перед завораживающей надписью на ценнике: «Туркменский брук»).
