30
— Ты добивался встречи со мной, гяур, — негромко, вкрадчиво проговорил хан, упершись руками в колени и всматриваясь в стоящего у подножия его «трона» полковника Хмельницкого. — Говори, но, произнося любое свое слово, ты должен видеть перед собой эту саблю, — указал обрамленным в серебро пальцем на небольшой столик, на котором лежали короткая, роскошно украшенная сабля и Коран.
— Я вижу ее, — склонил голову Хмельницкий, но так и не стал перед ханом на колени.
— Кто тебя прислал сюда и чего ищешь на моей земле?
— Я пришел к тебе, повелитель Крымского ханства, по собственной воле, желая поговорить о том, как моей и твоей землям, нашим народам, жить дальше.
— Твоей земле? Твоему народу? Ты сравниваешь себя с королем Польши? Нет, сразу с султаном Турции?
— Прежде чем отбыть сюда, я стал атаманом запорожского казачества. Этого с меня достаточно. Пока что… Сейчас на Сечи собирается огромная армия, и мне не хотелось бы, чтобы мои войска и твоя орда, достойнейший из достойных, начали истреблять друг друга.
— Лестные слова, гяур. Но пришел ты сюда как шакал, вслед за которым прибежит целая стая.
— Она действительно может прийти, если со мной что-то случится. Но мне этого не хотелось бы, — молвил Хмельницкий, и ответ его показался более дерзким, чем мог предполагать хан и присутствовавший при их беседе советник Улем.
Полковник почувствовал это. Однако ответ не был дипломатической оплошностью. Пока что он держался на приеме у хана так, как было задумано.
Только сейчас Ислам-Гирей вдруг с удивлением обратил внимание на то, что полковник говорит по-татарски. Причем с турецким произношением и совершенно свободно. Но еще больше он удивился, увидев, что полковник решительно взял со столика саблю и, взглянув на хана так, словно решал: броситься на него с этим оружием сию же минуту или выждать более удобного момента, — неожиданно поцеловал ее.
— Великий хан Крымского улуса! Я пришел к вам, чтобы говорить правду и слышать правду. Целуя эту саблю, я обрекаю свою голову на ее сталь. И пусть ее святая чистота станет подтверждением того, что все, что я говорю сейчас, действительно правда.
Ислам-Гирей был удивлен. Хмельницкий творил старинную, основательно призабытую ныне восточную клятву на оружии, которому клянущийся «вверял свою жизнь». Обычно эта клятва воспринималась татарскими аристократами старой закалки куда более убедительно, нежели клятва на Коране. Отступиться от нее было невозможно. Почему Хмельницкому известен этот ритуал? Откуда у него такие познания татарского языка и татарских обычаев?
Хан взглянул на советника. Тот продолжал удивленно смотреть на казачьего полковника, поражаясь его поведению не меньше, чем повелитель. Значит, все это полковник делает не по его наставлению, облегченно подытожил Ислам-Гирей, что в корне меняло отношение к гостю.
— Чего же ты хочешь, полковник?
— Войны.
Хан улыбнулся. Всякое ему приходилось слышать в этих стенах, но только не столь откровенного признания. На словах войны никто никогда не хотел. В этом заключался один из парадоксов дипломатии. О возможности войны старались вообще не упоминать, даже если войска и обозы уже снаряжены и похода не миновать. Каждый клялся в своем исключительном миролюбии, поскольку так было заведено.
— И против кого же пойдут твои полки, казачий воитель?
— Против армии короля Речи Посполитой.
Хан коротко, нервно рассмеялся и, погладив свою бородку, уставился на Хмельницкого, словно на заморскую диковинку.
— Разве для того, чтобы провести их на землю польского короля, тебе нужно пройти через Крым? Аллах подарил нашим предкам такой уголок Вселенной, на котором мы живем, никому не мешая, не преграждая кому бы то ни было пути к миру или войне.
— Но Аллаху также было угодно, чтобы рядом с землей ваших предков располагалась земля наших.
— Аллаху? Бог здесь ни при чем?
— Я почти два года провел в Турции, в плену. За это время изучил язык, обычаи Востока, а главное — принял ислам .
— Так ты… правоверный?!
— Аллах осенил меня мудростью Корана так же, как осенил ею многие народы Востока.
Хан смотрел прямо перед собой и молчал. Его молчание тянулось, как ожидание на плахе. Иногда Хмельницкому казалось, что правитель совершенно забыл о его существовании.
Пребывая все в той же отрешенной задумчивости, хан поднялся и перешел в другой зал, где был накрыт вполне европейский стол, за которым можно было сидеть на обычных европейских стульях. Полковник уже знал о приверженности хана ко всему европейскому и о тайном стремлении его перевоплотить свою страну в настоящую европейскую державу. Пусть даже на духовных основах ислама. Теперь он убеждался в этом.
— Так что же могло произойти в польских степях и в Диком поле, что способно было заставить казаков снова взяться за оружие? — спросил хан, усаживаясь за стол и жестом приглашая Хмельницкого занять отведенное ему кресло.
— Это не польские степи, это степи Украины, повелитель. И мы, воины этой земли, рыцари Дикого поля, давно стремимся к тому, чтобы создать свое собственное, дружественное крымскому улусу государство. Поляки истребляют нашу веру, притесняют наши казачьи и городовые вольности, грабят земли. Так не может продолжаться вечно. В Украине поднимается восстание за восстанием. Льется кровь, опустошающая города, предаются одичанию плодородные земли.
— Каждый народ должен иметь своего мудрого и справедливого правителя, — избавил его хан от дальнейших описаний всего того, что способно подтолкнуть украинцев на большое восстание, настоящую войну против Речи Посполитой. — Но удастся ли вам создать настоящую армию? Пойдут ли за вами полки и кто именно поведет их в бой?
— Сейчас мои гонцы поднимают народ по всей Украине. Как только сойдут снега и появится корм для лошадей — на Днепре, у Сечи, соберется не менее двухсот тысяч восставших. Некоторые полковники самостоятельно начнут восстание в Черкасском, Киевском, Черниговском и Брацлавском воеводствах, чтобы потом, очистив их от польских войск, воссоединиться с моей армией.
— Сойдут снега, и появится корм для лошадей… — мечтательно повторил Ислам-Гирей. В нем неожиданно взбунтовался кочевник, ожила извечная мечта степняка: сойдут снега, поднимется трава, будут погружены на повозки шатры…
Красноватую жидкость, которой слуга наполнил венецианские кубки, полковник вначале принял за фруктовый напиток, и был удивлен, когда, немного отпив, понял, что на самом деле это вино. Хан уловил его удивление, и на худощавом, обрамленном седоватой бородкой лице промелькнула едва заметная снисходительная ухмылка человека, давно презревшего в своем доме многие условности.
— Итак, ты решил объявить войну Польше, полковник, — едва приподнял свой кубок Ислам-Гирей, что, очевидно, следовало воспринимать как провозглашение тоста.
— Она уже объявлена. Самим восставшим народом.
— И п 1617ришел просить, чтобы Крымская орда не поддерживала поляков?
— Уверен, что вы не станете поддерживать их.
— Но к весне послы польского короля прибудут ко мне с такой же просьбой, — почему-то не обратил внимания хан на «уверенность» Хмельницкого.
— В т? 1617аком случае, хотелось бы знать, прибудут ли они с той данью, которую Речь Посполитая обязана платить Крыму согласно статьям Бушевского договора от 1617 года, но платить которую уже давно отказывается.
Кубок в руке хана вздрогнул и застыл на полпути ко рту.
— Теперь я вижу, что ты и в самом деле прибыл на переговоры, полковник. Но только знай: того, кто не несет дани хану Крыма, приводят в Крым вместе с данью.
Про себя Хмельницкий облегченно вздохнул. Он хорошо помнил, что, согласно тому же договору, польский король обязан был запретить казакам строить челны — «чайки» и выходить в Черное море, а также совершать конные набеги на Крым. Что тоже благополучно не выполнялось.
— Великий хан, казачество надеется, что в этот трудный для Украины час оно пойдет в бой вместе с дружественными туменами Крымской орды. Я прибыл, чтобы просить не только дипломатической поддержки, но и войск.
Хан победно, зло рассмеялся.
— Не дам я тебе войск, полковник.
— Но ведь в польских обозах и графских поместьях хватит всего, чтобы ваши войска вернулись в Крым с той данью, которую поляки не выплатили вам. Они вернутся с такой добычей, которая им и не снилась. Она в сотни раз превысит затраты на подготовку к походу. Уверен, что султан Оттоманской Порты тоже поддержит нас.
— Но мои аскеры пройдутся и по твоим, украинским, местечкам и поместьям, — хищно оскалился хан.
— Не сомневаюсь, что пройдутся.
— Тебя это не пугает?
— Они уже столько раз проходились по ним, что в Украине давно отвыкли удивляться этому. Кроме того, многие владельцы богатых поместий окажутся нашими врагами.
— Это понятно.
— Единственное, о чем прошу, это чтобы ваши воины не обходились сурово с простым народом, особенно с крестьянами.
* * *
Хан смотрел на него с презрительной насмешливостью и одобрительно кивал. Он понимал состояние полковника, которому приходится приглашать на свою землю извечных и самых страшных ее врагов. Так что не хотелось бы ему оказаться сейчас на месте Хмельницкого.
— Но я не могу дать тебе войск. У меня их сейчас нет. Как нет и денег для того, чтобы сформировать армию. К тому же я не хочу объявлять воину Польше, нарушая заключенный между нами мир. Польша — могучее королевство. Зачем накликать его войска на нашу землю?
— Но мне нужно хотя бы пять-шесть тысяч! — почти взмолился Хмельницкий, понимая, что переговоры завершаются ничем. — Чтобы восставшие знали, что Крым с нами, и чтобы своей воинственностью ваши аскеры наводили ужас на польских ополченцев.
Хан промолчал. Сказано было довольно откровенно: казакам нужна хоть какая-то, хотя бы символическая поддержка. В то же время Ислам-Гирей понимал, что пусть даже символическое участие в войне с поляками на начальном ее этапе даст потом возможность двинуть на Речь Посполитую целую армию, преподнеся это своим крымчакам и Турции как «великий поход против неверных». И падут польские крепости. И потянутся в Крым обозы с добычей и пленными. И умолкнут враги престола, постоянно упрекающие его в нерешительности, в оскудении казны и в ослаблении государства.
К тому же он, Ислам-Гирей, напомнит всему миру, и прежде всего Польше и Турции, что с ним, как правителем, нельзя не считаться. Особенно если он выступает вместе с украинским казачеством.
— Нет, мои войска не пойдут с тобой, полковник. Войну Польше может объявить только Стамбул. Зачем накликать гнев сразу двух великих правителей — Польши и Турции?
Хмельницкий оценивающе взглянул на хана, как бы прикидывая, надолго ли хватит его упорства.
— Если вы дадите мне войска, мы вместе будем воевать против поляков. Если не дадите, вам придется сражаться против объединенной армии поляков и казаков. Вот грамота короля, — положил Хмельницкий на стол свиток, — которой король разрешает нам создать целый флот и собрать армию для войны с вами.
Хан читал и перечитывал грамоту, которую Хмельницкий когда-то похитил у полковника реестровых казаков Барабаша. Вначале разбирался сам, затем позвал переводчика…
— Я позволю тебе обратиться за помощью к перекопскому мурзе Тугай-бею, — наконец произнес он, удостоверившись, что грамота подлинная. — Непослушные мурзы-вассалы для того и существуют, чтобы время от времени спускать их с цепи, охлаждая тем самым воинственный пыл.
Хмельницкому хотелось улыбнуться, но он сдержался. Отношения между ханом и перекопским вассалом, постоянно тщившимся вести независимую от Бахчисарая политику, его не интересовали. Иное дело — само предложение хана. Королевская грамота все же подействовала, полковник не зря так рассчитывал на нее.
— Сможет ли Тугай-бей узнать о вашей воле раньше, чем я прибуду в Перекоп? — осторожно нащупывал он тропу в трясине этого странного разговора.
— Гонец — это уже приказ. Пусть Тугай-бей считает, что он сам принял решение об участии в походе против поляков.
«…От которого хан потом в любое время сможет отмежеваться, — растолковал про себя его тактику Хмельницкий. — Особенно, если окажется, что турецкому султану вся эта затея не понравилась».
— Ваша воля в этой стране — высший закон для подданных, — двусмысленно подытожил полковник.
— Разве мурза не будет знать, что в переговоры с ним вы вступили уже после переговоров в Бахчисарае? — едва заметно улыбнулся в ответ Ислам-Гирей.
Хмельницкий со всей возможной вежливостью поблагодарил хана и поднялся из-за стола.
— Официально король Владислав IV не отказался выплачивать мне дань, — счел хан необходимым объяснить свой отказ. — А если так, значит, нет и повода для войны. Дороги опасны, обозы с данью идут долго… — тоже поднялся он из-за стола. — Так что надо выждать, полковник. Если же и после того, как ваши воины вместе с аскерами Тугай-бея разобьют его первые полки, королевские послы не прибудут сюда с данью, вот тогда…
Хан не договорил. Его воинственная саркастическая ухмылка сказала Хмельницкому больше всяких слов.
— Я преклоняюсь перед вашей мудростью, великий хан, — сдержанно, с достоинством молвил Хмельницкий.
Полковник уже выходил из зала, когда Ислам-Гирей вдруг окликнул его.
— Мне сказали, что вы прибыли сюда с сыном.
Как ни готовился Хмельницкий к этому вопросу, но все же, услышав его, внутренне вздрогнул.
— С сыном, мудрейший. И с дарами, которые сегодня же…
— И это ваш единственный сын, полковник? — перебил его Ислам-Гирей, хотя при упоминании о дарах, которые Хмельницкий должен был бы преподнести еще до переговоров, глаза его загорелись.
— Единственный. Даже если бы у меня было десятеро, все равно каждый из них оставался бы единственным, — почти повторил он сказанное когда-то Тугай-беем.
— И сколько ему?
— Скоро будет шестнадцать весен.
— Время, когда каждый татарин стремится предстать перед своим родом истинным воином.
— Наши традиции очень похожи.
— Твой сын, полковник, останется у нас. Что ему делать в степи? Посмотрит наши горы, Бахчисарай. Изучит язык и обычаи. Пока ты станешь ханом Дикого поля, он станет первым женихом Бахчисарая. Самую красивую девушку Крыма подыщем, а?!
Хмельницкий угрюмо молчал, делая вид, что предложение оказалось совершенно неожиданным.
— Я взял его с собой именно для того, чтобы показать этот прекрасный край. Тем более что все равно с некоторых пор его домом стал военный лагерь.
— Помня, что твой сын здесь, полковник, ты будешь ревностно заботиться о нашей дружбе, — цинично поиграл желваками хан, удивляясь в душе, что Хмельницкий даже не пытается каким-то образом отговорить его от решения оставить сына в заложниках.
— Вы, как всегда, мудры в своих решениях, великий хан, — незло, обреченно признал полковник, откланиваясь и решительно уходя.
