«Прошу вашей ласки и господнего милосердия, чтобы вы — люди одного Бога, одной веры, — как только я стану приближаться к вам с войском, приготовили оружие — ружья, сабли, коней, стрелы, косы и копья — для защиты древней веры нашей греческой, — диктовал Хмельницкий Савуру, который представал теперь еще и в ипостаси кошевого писаря. — Больше всего запасайтесь порохом, а также словом и деньгами для дел, о которых мы сообщим вам позже. А если узнаете или услышите от приезжих о чужеземном войске, которое король собрал против нас, немедленно давайте знать и предупреждайте нас…» .

Полковник взял подсвечник и, слегка пригнув его над листом, над которым трудился сотник-писарь, внимательно перечитал написанное.

— Мудро пишешь, — похвалил его, словно Савур сочинил все это сам, а не «каллиграфил» под его диктовку. — Саблей всяк сможет, а вот словом — только избранные Богом.

«Мы познали немало вреда и обид, — продолжил полковник творить свой универсал, — от ляхов и всяческих панов, которые нарушили наши права и с презрением относились к нашему Войску Запорожскому, из-за чего Украина наша, и слава, и божьи дома чуть было не погибли; и святые места, и тела святых, которые до сих пор, благодаря воле божьей, лежат на отведенных им местах, чуть было не лишились славы…».

— Как думаешь, сотник, отзовутся?

— Должны отозваться.

— Мы ведь им правду говорим. И так, словно не своими, а божьими устами вещаем.

— Уже завтра усадим всех наших грамотеев, размножим это послание и разошлем с эмиссарами во все концы Украины.

— А люди, эмиссары эти самые, готовы? Они подобраны, проверены?

— Сотник Лютай подбирает. По-моему, он знает в этом толк, старый вояка.

— Саблей его сам Бог одарил. Умом тоже не обидел. Так что пусть мудрит.

Хмельницкий подошел к небольшому окошку. Оно оказалось насквозь промерзшим, и лишь утихающая вьюга напоминала о том, что за ним — продуваемый ветрами островок, казачьи шалаши и шатры, да скрытый подо льдами Днепр.

«Больше всего запасайтесь словом и деньгами» — вспомнилось ему только что продиктованное. — А что, все верно: деньгами… и словом…».

Для полковника важно было утвердиться в этой мысли. Уже несколько дней он только тем и занимался, что сочинял универсалы, обращаясь к королю, Потоцкому, крымскому хану, казакам, крестьянам и городовому люду.

Правда, не всем казакам нравилось это занятие и сам способ общения с польской властью и польской армией. Например, полковник Ганжа по этому поводу выразился просто: «Сколько бумаг ни сочиняй, сабли они не заменят. Не бумаги народ поднимут, а наши победы…».

Подвергая себя мукам сочинительства, Хмельницкий много раз готов был признать его правоту. Да и сказано лихо, любой рубака поддержит. Тем не менее вновь и вновь усаживал Савура — легче всего Хмельницкому писалось почему-то именно с ним, другим писарям душа его не доверялась — и принимался за универсалы. Как бы ни изощрялись в своих словесах лихие рубаки, повстанческой армии нужны были сейчас и оружие, и деньги. А главное, нужны были воины. Но откликались-то они на слово.

Еще немного постояв у пронизанного крещенским холодом окошка, Хмельницкий медленно возвратился к Савуру, перечитал написанное, а потом решительно сказал:

— Кажется, неплохо. Руби пером дальше, писарь.

— Как прикажешь, гетман.

«… Не подчиняйтесь своим урядникам, как невольники, вы, чьи отцы не признавали никаких господских законов и не подчинялись никаким королям… Никогда вы не одержите победы над поляками, если сейчас не скинете ярмо урядников и не добудете свободу, ту свободу, которую отцы наши купили своей кровью».

Дверь резко распахнулась, и в «атаманскую хижину», как прозвали это наспех сооруженное пристанище казаки, почти одновременно протиснулись полковник Ганжа и кошевой атаман Лютай, который рядом с коренастым Ганжой казался несуразно высоким и непростительно тощим.

— Пока ты писал, полковник, мы тут степь обнюхивали, — начал Ганжа.

— Копытом землю рвали, — поддержал его немногословный Лютай. Слишком уж он был возбужден, чтобы промолчать.

— Пока ты тут универсалы сочиняешь, мы там, в степи, гадаем, что с тобой происходит: то ли очень уж пергамент полюбил, то ли сабли наши уважать перестал?

— Копытом землю рвали… — все еще порывался высказать какую-то свою, не поддающуюся ни выражению, ни осмыслению мысль атаман Лютай.

— Ну, кайтесь же, нехристи, кайтесь! — шутливо проворчал Хмельницкий. Эти двое заводил уже немало выпили из него крови, предлагая авантюру за авантюрой. Они явно томились без войска и без походов, оставаясь теми, на кого он только и мог пока что по-настоящему рассчитывать. — Коль уж явились со свечами и с ладаном, то…

— Вон, Лютай сам разведку водил, — тыкал Ганжа концом плетки в бок атамана. — И мои хлопцы с ним были. Оказалось, что поляки к пиру готовятся, причем очень старательно. Возможно, праздник у них какой-то католический.

— Ну, готовятся.

— И те, что стоят заставой у острова Хортица и разъезды которых перекрывают все подступы к Сечи, перехватывая и казня идущий к нам люд… Они тоже готовятся. Так вот, думаю, что поляков надо бы по-божески «поздравить». Соседи все же.

— Не богохульствуй.

— Каюсь, пан иезуит. — Такие шуточки мог позволять себе только Ганжа. Но он мог позволять себе многое, пока что… — Однако «поздравить» все же надо. Как раз в то время, когда они поднимут бокалы и начнут причащаться… Или молиться, не причастившись…

Движением руки Хмельницкий вновь остановил его богохульствие и, с ироничной грустью взглянув на недописанный универсал, прошелся по хижине, зябко кутаясь в наброшенный на плечи тулуп. Печь почти угасла, и в атаманской хижине становилось прохладно, сыро и муторно.

— Как твои сечевики, Лютай?

— Копытом землю рвать будут.

— Я о тех, что на Сечи остались, зимним гарнизоном. Прямо сейчас пошли туда двух гонцов. Пусть прорвутся через заслоны Гурского и передадут мою просьбу: завтра, как только стемнеет, выступить против драгун и реестровиков.

— Копытом землю рвать…

— Да попридержи ты свое копыто, — поморщился Хмельницкий. — На Сечи у тебя, кажется, есть знакомый, бывший реестровик из этого же Корсунского полка.

— Есть. И на заставе Гурского у него остался родственник. Они недавно виделись, причем корсунцы его не тронули. Сам рассказывал.

— Вот пусть он завтра и похристосуется с родственником, а заодно попросит, чтобы тот побеседовал со своими. Хватит им на польских харчах жировать, пусть переходят на нашу сторону.

— Не все перейдут. У поляков служба пока что сытнее и денежнее.

— Не все, понимаю. Но, может, хоть какую-то часть спасем, все же рубить меньше придется, ведь получается, что свои же — своих… А как-никак отборный реестровый полк.

— Отборный. Копытом землю рвать будем…

— Ты, Ганжа, готовь наши отряды. План нападения обсудим завтра, после того как твои пластуны вернутся под вечер и доложат, какие и где заслоны выставил его светлость полковник Гурский.

— Завтра же разошлю свои разъезды, чтобы они перехватывали реестровиков и пытались сразу же переманивать на нашу сторону. Уверен, что в связи с Рождеством, польские драгуны в шатрах отлеживаться будут.

Офицеры вышли, а Хмельницкий еще несколько минут стоял у двери, словно ожидал, что, недовольные его распоряжениями, они вернутся, чтобы убедить его напасть прямо сейчас.

Все это время Савур молча сидел за очередным универсалом, что-то угрюмо подправляя и украшая буквы всевозможными канцелярскими «выкрутасами». Он явно был недоволен своей службой и даже не пытался скрывать это.

— Ладно, — сжалился над ним полковник. — Оставь эту канцелярию, а то, гляди, настолько в писанину ударимся, что сабли в руках держать разучимся.