Едва взойдя на правый берег Днепра, Карадаг-бей выстрелом из пистолета отсалютовал будущему вождю восставших казаков. В ответ прозвучали выстрелы казачьих пистолей. Однако Хмельницкий потом еще долго стоял на возвышенности, глядя в подзорную трубу вслед растворяющимся вдали очертаниям татарских конников, словно бы ждал, что последует еще что-то такое, что объяснит странность визита Карадаг-бея.

Но проходили минуты, всадники давно скрылись за возвышенностью, и продрогший полковник вынужден был вернуться к своему, казавшемуся сейчас таким уютным, шалашу, недопитому кувшину вина и собственным раздумьям.

Перед польским королем и коронным гетманом Потоцким он пока еще не представал ни атаманом восставших, ни врагом короны и государственным преступником. А значит, еще было время и возможность оставить остров, прорваться в Варшаву, из которой его никто не изгонял, и, добившись аудиенции короля, вновь вернуться под знамена реестрового казачества. Если же столица Речи Посполитой встретит его слишком враждебно, можно отправиться во Францию, к казакам Сирко и какое-то время прослужить под женственной рукой Анны Австрийской в качестве оловянного солдатика юного Людовика XIV.

Хмельницкий понимал, что решать и решаться нужно сейчас. Если он пробудет в этом лагере еще пару недель, то к весне сюда потянутся тысячи казаков, беглых крестьян и прочего люда. И сюда же коронный гетман двинет все имеющиеся на территории Украины войска.

«Вообще-то ты считал, что выбор сделан еще тогда, когда было принято решение отправиться на Сечь, — упрекнул себя Хмельницкий, подозревая, что все его размышления вызваны неуверенностью, сомнениями, стремлением отказаться от призрачной славы атамана восставших, ради более устроенной жизни генерального писаря реестровиков. — Но ведь не каждому дано стоять перед выбором: начинать великую войну, которая захлестнет все земли между Балтийским и Черным морями, или же отказаться от нее, — попытался оправдать себя полковник. — Думать надо даже тогда, когда извлекаешь саблю, чтобы наточить ее. Какая же мудрость требуется человеку, решившемуся извлечь из ножен меч целого народа?»

— К нам опять гости! — объявил Тимош, откинув войлочный полог шалаша.

«Как же он окреп за последние месяцы! — с затаенной отцовской любовью осмотрел полковник на своего сына. — А ведь еще и шестнадцати не исполнилось. В казаки, а тем более в сотники, конечно, рановато. Но сотником-то его признали сами казаки. Так что теперь главное — уберечь его, не отдать первой попавшейся польской сабле».

— Кто там на сей раз?

— Снова татарин, похоже, гонец Карадаг-бея.

— Великий правитель Тавриды вспомнил о недопитом вине, — проговорил генеральный писарь, выходя вслед за сыном из шалаша.

Достигнув берега, татарин сошел с коня и, преклонив колено, уставился на Хмельницкого, словно пес в ожидании пинка.

— Кто ты и зачем прибыл сюда? — по-татарски спросил полковник.

— Карадаг-бей приказал, — тотчас же поднялся с колена татарин. Роста он был среднего, однако могучая грудь и удивительно широкие плечи подсказывали, что человек этот должен был обладать огромной физической силой. — Когда пойдешь в Крым, тебе обязательно понадобится проводник. Так вот, этим проводником буду я, Кизим. Меня еще зовут Перекоп-Шайтаном.

— Почему Карадаг-бей вдруг решил, что я собираюсь идти в Крым? — удивился Хмельницкий.

— Он так решил, — твердо ответил Перекоп-Шайтан. — А мне приказано помочь тебе дойти до Бахчисарая, иначе тебя и твоих аскеров могут изрубить еще на Перекопе.

— Знаешь наш язык?! Значит, успел побывать в плену у сечевиков?

Перекоп-Шайтан недоверчиво взглянул на Савура, давая понять, что не хотел бы распространяться о своих достоинствах в его присутствии. Едва заметным движением головы Хмельницкий отослал своего адъютанта и направился к шалашу. Татарин покорно последовал за ним.

— Если ты приставлен ко мне Карадаг-беем как лазутчик, зажарю на этом же костре, вместо конины.

— Можешь делать это сейчас же, полковник, — склонил он огромную, бритую, пергаментно-желтую голову. — Человек, выполняющий такую миссию, как я, не может не быть лазутчиком. Но если вместо казни угостишь меня куском конины, поскольку я голоден, как шакал, то скажу, что буду служить тебе так же праведно, как вынужден служить Карадаг-бею.

— Праведно служить двум противникам?

— Но каждому — по-своему…

«С такой наглостью ты у меня долго не послужишь», — мысленно пообещал Хмельницкий, что, впрочем, не помешало ему усадить татарина на то место, где еще недавно восседал его повелитель, угостить кониной и вином из того же кувшина, который, очевидно, все еще грезился Карадаг-бею.

— И все же ты хотел сказать мне больше, нежели сказал, Перекоп-Шайтан, — вновь обратился он к проводнику по-татарски.

— Но не больше того, что пожелаешь услышать, повелитель. Я — воин, и служу тому, кто, мудро повелевая, щедро платит, а, щедро заплатив, мудро повелевает.

— Так кто же повелевает тобой сейчас, Карадаг-бей? Перекопский правитель мурза Тугай-бей? Нет? Станешь утверждать, что сам Бахчисарайский правитель?

— Тебе я буду служить, помня милость Лаврина Урбача, который когда-то отпустил меня из плена и приказал служить тому, кому он прикажет.

— Ты знаком с Лаврином?!

— С сотником Урбачем, который ходил когда-то в походы с атаманом Сирко? Конечно, знаком.

Хмельницкий с трудом возродил в своей памяти смуглое, с навечно запечатленной на нем хитринкой, лицо Лаврина Урбача (Капусты), зато куда легче вспомнились сказанные когда-то сотником слова: «Было бы брошено семя. Наше дело — засеять Дикое поле своим казачьим семенем, а что из него произрастет — об этом пусть заботится Господь».

— Но ведь Урбачу нечем платить тебе.

— Когда татарин, вместо большой добычи, возвращается домой с собственной головой — это тоже немало. Среди твоих аскеров Урбача нет?

— Пока нет.

— Значит, он где-то неподалеку. Не дошел еще или же на какое-то время задержался у поляков.

— Скорее все еще во Франции.

— Нельзя тебе начинать восстание, пока рядом нет Урбача. Этот человек видит значительно дальше, чем летит стрела, поэтому реже хватается за лук, а чаще — за ум. Сейчас тебе нужны глаза и уши в каждой из столиц, в каждом пограничном городе. Разве есть человек, который бы наладил разведку лучше, чем это делает Лаврин со своими людьми?

— Хорошо, татарин, бери свою конину и иди к моему джуре. Он определит, где тебе ждать своего часа. Но постоянно помни об этом костре, Перекоп-Шайтан.

Татарин равнодушно взглянул на костер. Ему уже столько раз угрожали — кто кострами, кто колом, и только самые снисходительные — виселицей.

— А ты, полковник, помни, что нам предстоит трудный путь в вотчину хана и что выступаем через три дня.

— Это ты так решил, что через три? — саркастически уставился на него Хмельницкий.

— Ветер подул с моря, а значит, завтра потеплеет. Вот уже два дня в степи держится гололед. Кони падают, люди падают, — проговорил татарин, поднимаясь. — Если выступим через три дня, к Перекопу подойдем по мягкому снежку, из-под которого станет выбиваться трава. Будут сыты кони, будем сыты и мы.

— А главное, к тому времени Тугай-бей будет предупрежден, что из Сечи прибывают послы к хану.

— Ты, как всегда, прав, полковник. Гонцы Карадаг-бея уже в пути.