6
Уже третьи сутки Хмельницкий с полутысячей своих казаков стоял табором на Волчьем острове, затерявшемся в плавнях неподалеку от правого берега Днепра. Небольшой, увенчанный двумя каменистыми холмами и густой короной оголенных ивовых крон, этот островок представлял собой почти идеальную речную крепость, способную выдержать какую угодно осаду, и большинство казаков успело утвердиться во мнении, что полковник решил основать здесь новую Сечь. Тем более что, едва ступив на Волчий, он сразу же приказал одним валом опоясать по краям каменистое плато, другим — обвести всю территорию, сколько-нибудь возвышающуюся над водой. А в защищенной от северных ветров и вражеских пуль низине, посреди маленькой дубовой рощи, возвести штабной курень.
— Татары, господин полковник! — появился на заснеженном каменистом островке, видневшемся метрах в тридцати от Волчьего, сразу за полосой полеглого камыша, сотник Савур.
— Откуда они здесь взялись? Сколько их?
— Человек сто! Вон за той прибрежной кручей!
— И что они собираются делать? — вот уже более получаса Хмельницкий стоял на вершине южного холма, лицом к низовью реки, и всматривался вдаль, словно ждал гонцов, которые должны были пробиться на челнах, сокрушив ледяной панцирь Днепра.
«Возможно, меня удерживало здесь предчувствие, — подумал он, выслушав сообщение Савура. — Встречай, гонцы от перекопского мурзы прибыли!»
— Наверное, хотят вступить в переговоры, потому как никого из моих не обстреляли! — указал Савур острием сабли на пятерых казаков, чьи кони топтались у самой кромки реки, неподалеку от берега.
Еще утром Хмельницкий выслал такие разъезды на оба берега Днепра. Однако, стоя здесь, он вовсе не ждал их вестей. Как не ждал и тех двух сотен казаков, что разъехались по окрестным селам, местечкам и зимникам, созывая бывших сечевиков и реестровых казаков на большой казачий круг. Знал, что все они приведут свои небольшие отряды не сюда, а на Сечь. И что ждать их следует к настоящей весне, когда потеплеет и в степи появится корм для лошадей; да к тому времени каждый казак запасется порохом и отольет по сотне-другой пуль.
— Так что им здесь понадобилось, этим крымчакам?
Полковник понимал, что молодой казарлюга, куда больше отличавшийся своей непомерной шириной плеч, нежели шириной военных познаний, не способен ответить ни на один вопрос, который может возникнуть сейчас. Но ведь и задавал их Хмельницкий больше себе, нежели Савуру или поднимающимся к нему на вершину трем сотникам, одним из которых был его сын Тимош.
— Наверняка запах кулеша учуяли?! — разорвал зимнюю оттепель своей могучей гортанью командир разъезда. — Может, пригласим их, атаман?
Хмельницкий промолчал. Он увидел на сером гребне возвышенности несколько неясных фигур и понял, что это уже даже не татарская разведка, поскольку крымские лазутчики вряд ли стали бы мозолить ему глаза, стоя на крутом косогоре. Просто таким образом командир татарского чамбула приглашает его на переговоры.
— Может, поехать нужно мне? — азартно спросил Тимош. Рослый, смуглолицый парнишка этот настолько был похож на своего отца, что иногда казаки умудрялись путать его со все еще сохранившим молодость полковником.
— Скоро поедем, сотник. Вынуждены будем. Но не к этому гонцу, — кивнул полковник в сторону косогора.
Тимош вопросительно взглянул на отца.
— На Перекоп? К самому Тугай-бею? — взволнованно спросил он.
— К Тугай-бею тоже заглянем, — о татарах полковник словно бы забыл.
— С войском?
— Войско здесь не поможет. Наоборот, нам так или иначе придется просить помощи у перекопского правителя. Но если вступить с ним в переговоры без благословения хана — Бахчисарай такого неуважения к себе не простит.
Сотники удивленно переглянулись. Они чувствовали себя так, словно полковник спокойно в их присутствии бредит.
— Разве теперь татары уже не враги нам? — густым дрожащим басом спросил Ордань. — Старый рубака, который был проводником отряда Хмельницкого на Сечь, так и не пожелал покидать свиту полковника. Единственное, с чем ему пришлось расстаться, так это со своими вилами с железным черенком, к которым так привык, что ни к какому иному оружию душа его попросту не лежала. — У нас могут быть вечные друзья. Вечных врагов у нас быть не должно. Если только действительно хотим выжить на этой земле, в этих диких степях. Эй, Савур, пригласи гостей! — крикнул командиру разъезда. — Они уже достаточно потерлись у ворот, чтобы оценить наше гостеприимство.
— Но все же я еще немного попридержу их, — пригрозил Савур. — Чтобы не думали, что здесь их слишком заждались. Что-то подозрительно зачастили.
— Может, опять Карадаг-бей? Решил поторопить.
Неподкованные татарские лошадки едва удерживались на скользком, оголяемом ветрами льду Днепра, и двум всадникам пришлось спешиться. Только старший среди них — рослый, по-европейски одетый крымчак, восседавший на тонконогом арабском скакуне, сумел-таки добраться до острова, не сходя с седла, оставлять которое не желал уже хотя бы из соображений престижа.
— Рад видеть вас, полковник! — молвил он по-польски, несколько высокомерно осматривая стоявшего перед ним скромно одетого казака, единственной гордостью которого могла показаться подаренная польским королем сабля с богато украшенной рукоятью.
— Это опять вы, Карадаг-бей?! — сурово прищурил глаза генеральный писарь реестрового казачества. — Что заставило пробиваться на остров в столь ненастную погоду? И это вас — посла и советника хана, командира таврийского тумена аскеров.
— Узнал, что сменили остров. Дай, думаю, навещу друга. Посмотрю, как он здесь обустроился, — проговорил посол, только сейчас сходя с коня. — Заодно напомню о своей просьбе.
— Напоминать излишне. Кое-что я уже предпринял. Теперь все зависит от вас: позаботьтесь о появлении в наших краях мурзы Тугай-бея. Только без орды.
Пока они шли к большому, наспех сооруженному шалашу Хмельницкого, посреди которого уже горел костер, полковник решил в этот раз внимательнее присмотреться к нежданному гостю: громадного роста, курчавые волосы, арабский тип резко очерченного волевого лица, расстегнутый тулуп, под которым серел мундир прусского офицера… Пребывая в нем, Карадаг-бей и вести себя старался вовсе не так, как обычно ведут себя татары.
И еще Хмельницкий обратил внимание: упоминая о хане, командир таврийского тумена не добавлял при этом никаких словесных сладостей, вроде «да продлит Аллах дни его», «мудрейший из мудрейших»…
— И все же мне кажется довольно странным, что вы продолжаете служить в Крыму, под покровительством хана, — не удержался полковник, как только они уселись на пни, служившие здесь креслами. — Слишком уж вы не похожи не только на крымчака, но и вообще на мусульманина. Ни обликом своим, ни…
— В Крыму мне никогда не позволяют забывать об этом, — с ироничной улыбкой согласился Карадаг-бей. — Особенно стараются мои враги. Не у каждого из них мать могла оказаться кроткой красавицей-татаркой, а отец — могучим неукротимым абиссинцем.
— И наверняка кто-то из дедов представал европейцем.
— Несомненно. Однако дело не в предках, а в духе.
— Многое уже прояснилось, — одобрительно кивнул Хмельницкий. — Извините, что все еще встречаю вас в таком вот… — обвел руками свое обиталище, — скромном…
— Походном, — уточняюще извинил его Карадаг-бей. — Узнав в свое время о том, что вы отправились на Сечь, я был немало удивлен. Казачья жизнь требует особой закалки. И молодости. Впрочем… В прошлый раз мы больше говорили обо мне. Теперь хотелось бы поговорить о вас.
— Что удивительного в том, что старого казака потянуло на казачьи вольности? — не стал Хмельницкий выяснять, кто информировал Карадаг-бея о его персоне.
— Генерального писаря реестрового казачества, — напомнил посол. — Я слишком хорошо знаком с устройством польской армии и порядками в Речи Посполитой, чтобы удовлетвориться вашим ответом. Тем более что совершенно недавно вы вели переговоры с принцем де Конде. Мы, в Крыму, были уверены, что вы уже стали французским генералом. Во всяком случае, правительственная «Газетт де Франс» так и представила вас.
— Не ожидал, что в Бахчисарае столь внимательно следят за моим продвижением по службе, — неожиданно перешел полковник на татарский. И брови Карадаг-бея удивленно поползли к зарослям курчавых волос.
— Мы должны знать, что происходит у наших единственных соседей. Кроме того, не так уж много среди украинских дворян военачальников, столь свободно владеющих турецким и, как оказалось, татарским.
«Хоть чем-то удивил его, — ухмыльнулся полковник. — А то ведь мог подумать, что он знает обо мне больше, чем я сам о себе. Это было бы непростительно обидно».
Появился джура Хмельницкого, молодой казак Седлаш. Настоящая фамилия этого украинского шляхтича была Речицкий, но поскольку на Сечь, куда его привела романтика, он добрался уже без коня, неся на себе седло, то пришлось ему вместе со способом жизни менять и имя. Он поставил на средний пень, который служил полковнику столом, графинчик водки, положил две мисочки с поджаренными кусками конины и вопросительно взглянул на атамана.
— Мы только начинаем обживаться здесь, — объяснил Хмельницкий, движением руки отсылая джуру из шалаша. — Все наше хозяйство пока что находится на повозках.
— Меня интересует, надолго ли вы прибыли сюда. Собираетесь ли строить здесь укрепления. Вдруг решили создать еще одну Сечь?
— Хан уже претендует на этот остров?
— Правитель Крыма претендует на все пространство, вплоть до Каменца, Бара и Черкасс. Но мы с вами не станем оспаривать священное право любого повелителя — возжелать земли ближних своих, — не без иронии изложил свое понимание ситуации Карадаг-бей. — Сейчас меня больше интересует, на что претендуете вы, полковник. На титул основателя новой Сечи?
— А что, неплохой титул.
— Для того, кто стал основателем первой Сечи. Теперь же все выглядит по-другому. Островов на Днепре много, поэтому возникает вопрос: что дальше? Сколько островов — столько сечей и столько же атаманов? Или гетманов? В зависимости от вожделения.
«По-моему, этот абиссинец начал наглеть, — сказал себе Хмельницкий. — С чего бы вдруг?»
Хмельницкий наполнил небольшие походные кружки и проследил, как Карадаг-бей лишь едва заметно прикоснулся губами к ободку отведенной ему посудины, да и то исключительно из уважения к хозяину этого пристанища. Пока что он оставался для Хмельницкого полной загадкой.
Единственное, что ему было совершенно ясно, что перед ним не обычный ханский сераскир , безропотно выполняющий любое повеление своего «солнцеликого». И еще полковнику подумалось, что встреча их — не случайная. Судя по всему, провидение свело его с Карадаг-беем с каким-то своим, тайным умыслом. Но каким?
— Если вас интересует, укрепляю ли остров для того, чтобы отсюда нападать на Крым, то должен сказать, что возможности такой не исключаю. Мы — воины, и вряд ли хоть один ваш татарский старейшина сумеет припомнить хотя бы два года, которые обошлись бы в этих краях без войны, походов, стычек.
— Уже хотя бы потому, что ему стыдно будет представать перед нами свидетелем тех лет.
— Однако, видит Бог, замысел у меня совершенно иной.
Хмельницкий умолк, не желая посвящать чужестранца в свои намерения. Но Карадаг-бей не очень-то нуждался в его откровениях.
— Мне известно, что из нынешнего чина генерального писаря реестровых казаков Речи Посполитой и будущей булавы гетмана Украины вы избрали булаву. Поэтому готовите большое восстание против Польши. Но известно и то, что для вас предпочтительнее получить булаву из рук короля Владислава, чем из завистливых рук собственных полковников и атаманов вашего же войска. Вот почему вы с королем не прочь направить гнев своих православных в сторону Перекопа.
Хмельницкий отпил вина и молча принялся за мясо. Если бы ему позволительно было вновь спросить своего гостя, кто же он на самом деле, он, несомненно, спросил бы. Но в устах человека, решившего если не основать новую Сечь, то уж по крайней мере создать собственную армию, подобный вопрос выглядел бы слишком легкомысленным.
— В таком случае нам почти не о чем говорить, — довольно сухо заметил он, краем глаза проследив за тем, с каким трепетным аппетитом принялся Карадаг-бей за свою долю конины. — Кто бы сюда ни приходил из Крыма, он приходит только с одной целью: опустошать, жечь и угонять. Я со своими казаками пока не готов противостоять вам. Разве что вздумаете напасть на мой лагерь, тогда уж будем сражаться до последней сабли.
— Ну, пока что это совершенно не входит в мои планы. Пока что… Но вы ведь сами говорили, что мы — воины.
— В таком случае путь на север открыт. Пусть вас останавливают польские гарнизоны, где-нибудь под Черкассами.
— Мы, татары и украинцы, вечные враги и вечные союзники. Так задумано было Аллахом. Мне выгодно, чтобы ваше восстание было большим и страшным. И чтобы, разгромив поляков, вы ушли к себе на север, оттеснив Речь Посполитую подальше от наших таврийских земель. Разве такой расклад интересов не свидетельство того, что мы — союзники, полковник? Пусть даже временные и вынужденные.
— Подобное свидетельство не всегда подтверждает то, в чем мы хотели бы убедиться. Особенно когда за тобой великая сила, а перед тобой — снисходительная слабость.
— Можете показать свой лагерь? — примирительно спросил татарин.
— Почему бы не показать, поскольку мы уже союзники…
* * *
Еще несколько минут они запивали молодую конину прекрасным старым вином, при этом Карадаг-бей демонстрировал совершеннейшее неуважение к одному из запретов ислама. Потом поднялись и, оставив своих телохранителей у куреня, не спеша обошли весь остров, осмотрели небольшой лагерь из повозок, еще недостроенные валы и некое подобие сторожевой вышки, возведенной в северной оконечности острова.
«Пришел, вынюхивает, нехристь, — ворчали казаки, глядя вслед Карадаг-бею. — Только нюхать-то все равно придется порох».
— Вам еще предстоит много работы, — посочувствовал Карадаг-бей, не обращая внимания на их брюзжание и медленно поднимаясь по лестнице на вышку. — Прислал бы вам своих парней, но ведь вы же знаете: татарина легче заставить съесть копыта своей лошади, чем возводить хоть какой-нибудь лагерь. Но когда приду сюда как правитель, все же возведу настоящую каменную крепость, с капонирами для орудий. Вы появились на какое-то время, я же приду навсегда.
Со смотровой площадки островок казался огромным челном, застывшим между течениями реки и небес. Вот-вот должно пробиться солнце, река вскроется и взорвется ледяным крошевом, и скифская ладья отправится своим извечным путем из варяг в греки. Отсюда, из-за ее бортов, татарский лагерь, обозначенный кострами на небольшой, очищенной недавней оттепелью равнине, представал перед его взором неуютным пристанищем изгнанников.
«Может, ничего тебе больше и не нужно в этом мире? — подумалось Хмельницкому. — Оставь с собой десять казаков-землепашцев, возведи здесь небольшой каменный замок, вырасти сад, сооруди причал для рыбачьих челнов…
Весной сюда будет сходиться бродячее казачье братство, для которого твой остров-замок станет монастырем; зимой же на вершинах башен станут гореть поминальные костры и мерзнуть на продувном прибрежном ветру заледенелые казачьи «чайки» . Овладеть всем земным миром ни ты, ни крымский хан, ни султан Блестящей Порты все равно не сумеете. Не лучше ли обжить небольшой ничейный клочок посреди великой реки, к которому турки, московиты и украинцы приходили бы в поисках последнего клочка необожженной никакими войнами земли, святой и всепрощающей».
— Значит, вы хотите прийти сюда навечно… — вслух продолжил свои размышления полковник. — Крым кажется слишком маленьким, чтобы ужиться в нем?
— Он кажется мне «слишком не моим». Поскольку нам все равно придется встречаться — то как врагам, то как союзникам, — я хочу, чтобы вы знали, полковник: здесь, в этих диких степях, я решил основать новое государство, которое бы пролегло от Днепра до Днестра, от моря до истинных границ Польши; которое бы ни от одного чужеземного правителя не зависело и которое для Запада было бы государством западным, для Востока — восточным. Я хочу, чтобы вы знали об этом, полковник. Тогда нам легче будет сосуществовать на просторах Великой Скифии.
Полковник выслушал его с приоткрытым ртом. Такого поворота беседы он не ожидал.
— Смелое решение, господин Карадаг-бей, — искренне признал он.
— Великая смелая цель требует великих смелых решений. Разве ваш собственный опыт не подсказывает то же самое?
В последний раз окинув взглядом застывший плес Днепра, татарский табор и свои островные укрепления, Хмельницкий спустился на землю и, так ни слова и не произнеся, отвел Карадаг-бея к его лошадям и джурам.
— То есть мне показалось, уважаемый Карадаг-бей, — проговорил он, садясь в седло одновременно с будущим правителем Великой Тавриды, — что вы должны быть крайне заинтересованы, чтобы я заставил короля Речи Посполитой отступить к своим естественным границам.
— При этом я всячески готов помогать вам.
— Если этот наш замысел осуществится, вы получите не только дружественного вам правителя Украины-Руси, но и соседа-союзника, который будет вам очень необходим. Не думаю, что Турция, крымское ханство, Едисанская и Буджацкая орды покорно смирятся с появлением в их бывших владениях нового правителя.
— Не смирятся. Ни с вашим, ни с моим появлением они не смирятся, так что выживать нам нужно будет вместе.
Выхватив сабли, они съехались, высекли остриями лезвий прощальную искру, которая, в зависимости от ситуации, могла быть искрой или войны или мира, и Карадаг-бей вновь вывел своего скакуна на лед.
«Только еще ни одному правителю не удалось охладить свой взор на Днестре, — смотрел вслед ему Хмельницкий, — зная, что за ним начинается земля, простирающаяся до самого Дуная. Все стремились идти дальше и дальше. В этом смысл мировосприятия любого правителя, весь его ужас. Так что вас, новоявленный император Великой Тавриды, чаша сия тоже не минует».