— Не спорьте с ним, пан Ялтурович, — вдруг раздался громкий властный голос Ольгицы. — Но и не бойтесь его. Просто не обращайте на этого захмелевшего чужеземца внимания.

Заслышав ее слова, мгновенно затихли и застыли с бокалами в руках подвыпившие горожане; остановилась посреди зала служанка с подносом, на котором стояли два графина с вином; повернули головы Гяур, Сирко, Улич и Хозар. В трактире вдруг воцарилось благоговейное, словно в храме перед проповедью, молчание.

— В своей жизни этот черный человек не руководствуется ничем, кроме алчности и гордыни. Для него не существует ни святых мест, ни святых слов. Не говоря уж о доброте людской.

— Что?! — взорвался де Рошаль. Но только на этот гневный окрик-вопль его и хватило. — Что она там бормочет, трактирщик?!

— Ах, если бы я мог слышать то, что эта женщина хотела сказать на самом деле! — пожал плечами Ялтурович.

— Он приехал сюда, потому что послан одним человеком из Варшавы, — все также спокойно и властно продолжала слепая. — Специально для того, чтобы вершить здесь свои подлые иудины дела. Однако недолго… Мне жаль его.

— Ты, нищенка!.. Тебе жаль… меня?! Нет, вы слышали, Ялтурович, ей жаль меня! — нервно, словно в приступе, расхохотался де Рошаль, но никто, ни один из присутствующих, не решился ни поддержать квартирмейстера, ни вслух возмутиться его недостойной офицера стычкой с несчастной слепой женщиной. Все в онемении наблюдали за странным поединком.

— Оставьте его, пан Ялтурович, — все так же спокойно сказала Ольгица, когда трактирщик попытался задержать руку на эфесе сабли квартирмейстера. — Дайте ему выхватить оружие, — продолжала она, поднеся кубок с красным вином на уровень повязки, словно бы рассматривая его на свет. — Но прежде, чем он успеет взмахнуть ею, я успею предречь, что жить этому человеку осталось ровно десять дней. Ты слышишь меня, чужестранец?! Ровно десять! Так считай же их, помня, что змея уже на паперти!

— Змея уже на паперти?! — не удержался кто-то из завсегдатаев, зная о том, что Ольгица обладает мощным даром предвидения.

Что это значит?

— Слышали: она уже на паперти?! — эхом прокатилось по трактиру.

Люди повторяли слова всяк на свой лад: одни — переспрашивая, не ослышались ли; другие — пытаясь понять или хоть как-то истолковать их смысл, третьи — просто так, в недоумении: что же в действительности может означать это странное Ольгицыно: «Змея уже на паперти»? И какое это имеет значение в ссоре, затеянной майором-квартирмейстером?

А когда поняли, что из уст Ольгицы это предсказание могло сорваться, только будучи страшным наговором колдуньи, сочувственно зароптали:

— Перекрестись, Ольгица!

— Сжалься над человеком!

— Осени себя Святой Богородицей.

Сам же Рошаль не желал ни задумываться над предсказанием Ольгицы, ни прислушиваться к роптанию мещан. Ухватив трактирщика за плечо, он буквально отшвырнул его от себя, расчищая дорогу к столу предсказательницы, и, выхватив саблю, ступил к ней.

Девушка вскрикнула, однако не вскочила и не бросилась вон из-за стола. Наоборот, мигом пересела в стоящее рядом со старухой деревянное кресло и, откинувшись на спинку, уставилась на майора с таким напряжением, что даже Гяуру вдруг почудилось, будто глаза девушки излучают какое-то огненно-красное демоническое сияние, словно глаза волчицы, подкрадывающейся в темноте к своей беспечной жертве.

Сильная молния отпечаталась на оконном стекле как раз в то мгновение, когда де Рошаль занес саблю, чтобы опустить ее на седовласую голову старухи. Однако Гяуру показалось, что молния вспыхнула не за окном, а здесь, в зале, пронзив его своды и пол, опалив при этом клинок квартирмейстера.

Все, кто был в это время в трактире, в том числе и Гяур, вздрогнули. Лишь де Рошаля, казалось, уже ничто не в состоянии было остановить. Он не мог опустить саблю без удара, даже если бы молния поразила его самого.

Дважды пытался он убить Ольгицу, и дважды лезвие сабли входило в ребро стола справа от нее. Будто какая-то неведомая сила отводила его руку от мести, от греха. И при этом каждый раз молния ударяла прямо в окно, хотя еще несколько минут назад ничто не предвещало грозы и никто не слышал ни грома, ни шума дождя.

Когда же майор взмахнул саблей в третий раз, она вдруг со звоном упала на пол позади него.

Сирко, Гяур и их спутники оцепенело ждали развязки этого страшного поединка. Горожане же сидели, словно привидения.

Не по своей воле упустив на пол саблю, сам де Рошаль тоже какое-то время неподвижно стоял напротив Ольгицы, затем в ужасе попятился к столу, за которым стояли приведенные им офицеры.

— Ведьма, — в ужасе прошептал он. — Эта слепая старуха — ведьма! Они обе ведьмы. Их нужно сжечь на костре! — истерично заорал он. — На костре! Обеих! Посмотрите на эту слепую: это и есть ведьма!

— О нет, пани Ольгица, прошу прощения, не ведьма, — подобно удару молнии, прозвучал в мертвенной тишине трактира на удивление спокойный, будничный голос Ялтуровича. При этом он поднял саблю и на всякий случай передал ее Сирко, полагая, что уж этот-то суровый полковник не позволит майору еще раз воспользоваться ею для нападения на женщин.

— Она страшнее ведьмы! — почти прорычал де Рошаль.

— Разве что для вас, — стоически возразил хозяин трактира. — Поэтому не спорю. Но все мы хорошо знаем, кто она такая. Она — просто Ольгица.