21
Пленника приволокли и швырнули у шатра Потоцкого, у которого уже собрались почти все командиры полков и знатные польские аристократы.
— Негоже, чтобы он валялся, — довольно спокойно заметил коронный гетман. — Усадите его на стул и дайте ему водки.
Пока слуги выполняли приказ графа, в лагерь вернулся большой разъезд драгун, посланных в разведку.
— Господин гетман, — доложил его командир. — Со стороны Чигирина приближается черная туча. К Х? мельницкому подходят войска.
— Что значит «подходят войска»?! — подхватился Потоцкий, бросаясь к коню. Он делал это с такой решительностью, словно сейчас же намерен был поднять все свои полки и двинуться на врага. — Кто подходит? Сколько их?
— Мы не могли приблизиться. Там казачьи и татарские разъезды. Но, судя по облаку пыли, тысяч десять, не меньше.
В эти минуты никто не обращал внимания на пленного. Но даже если бы внимательно присматривались к нему, все равно не заметили бы, как, неспешно прикладываясь к кварте с водкой, старый казак гасил в ней коварную волчью улыбку. Хмельницкий все делал так, как условились. Но при этом гетман уверен был, что и «ангел смерти» тоже сдерживает свое слово. Сегодня утром к лагерю Хмельницкого действительно должно было подойти подкрепление. Но не более трех тысяч. Еще две тысячи — это те, что ночью пошли им навстречу.
Само подкрепление состояло из обоза и плохо обученных новобранцев, только недавно прибившихся к запорожскому лагерю повстанцев. Но, чтобы усилить впечатление, Ганжа устроил показное шествие армии, присоединив к нему табун татарских коней — подарок хана, все еще не спешившего присоединиться к повстанческой армии.
— В восточном секторе опять начала обстрел артиллерия, — доложил кто-то из полковников.
— Вижу, что начала, — замялся у коня Потоцкий. — Выведите своих драгун и гусар и ударьте по ним! Захватите эти орудия!
— Их прикрывают кавалерия и пехота. Пушкари успевают отойти за свои валы раньше, чем мы добираемся до них. И потом вновь занимают позиции, прежде чем мы, потеряв два десятка убитыми, возвращаемся в лагерь.
— Так чего вы хотите от меня?! — уже буквально рассвирепел коронный гетман. — Чего ждете? Вы кто? Офицеры? Вы прибыли сюда воевать или пьянствовать? Если воевать, то извольте, — указал перстом в сторону казачьего лагеря, — воюйте! Думайте, хитрите! Проявляйте мужество, черт бы вас побрал!
Выплеснув весь свой гнев, Потоцкий оставил попытки взобраться на коня, уселся в свое походное кресло и посмотрел на пленника с таким дружелюбием, словно перед ним появился тот единственный человек, с которым он только и может поговорить по-людски, отвести душу, довериться. Причем взгляд этот был искренним — настолько надоело сейчас графу все это «гоноровое и высокородное», что окружало его в лагере.
Потоцкий давно заметил, что начинает сторониться польской шляхты, его больше не тянет на сборища аристократов, ему осточертели бесконечные рассуждения о бедной, многострадальной и несбыточной «Великой Польше от моря до моря»; осточертели склоки по поводу маетностей, дуэлей и родовых передряг. Он старел — и признавал это. Он устал от жизни — и даже не пытался скрывать этого. Ему хотелось покоя и одиночества, одиночества и покоя…
Сегодня ночью он едва устоял от воплощения совершенно безумной в его положении идеи: взять с собой три сотни драгун и, оставив лагерь, умчаться в сторону Богуслава. Якобы за подкреплением, чтобы собрать новое войско и прийти Калиновскому на помощь. И гнали его в бега не столько страх, сколько гнуснейшая нравственная атмосфера, создавшаяся в лагере.
— Почему ты сразу же не заговорил, казак? — устало упрекнул он Галагана. — Зачем нужно было мотать нервы себе и нам? Ты ведь знаешь… Если уж попался, нужно рассказать все, что тебе ведомо. Тебе еще водки?
— Хватит, ваша ясновельможность, — негромко, вздрагивая от страха и боли, ответил пленный. Теперь он был сама покорность. Но не Потоцкому говорить ему о судьбе, от которой самому командующему не сбежать из лагеря ни с тремя, ни с десятью сотнями отборнейших драгун. — Я свое отпил.
— Мы не враги. Ты ведь не татарин какой-нибудь и не турок. Обычный подданный Его Королевского Величества. Или уже не подданный?
— Подданный, ваша графская ясновельможность, — смиренно подтвердил Галаган, покаянно икнув, но тотчас же прикрыв рот ладонью, чтобы не раздражать Потоцкого.
— И в реестре, наверное, состоял?
— Под Хотином сражался, ваша графская ясновельможность. Под командованием его светлости коронного гетмана Ходкевича, Царство ему Небесное. Господин Ходкевич лично благодарил меня за храбрость.
Потоцкий откинулся на спинку кресла и вопросительно взглянул вначале на Калиновского, затем на Корецкого, Чеславского, Ядвинского, как бы спрашивая: «Ну что, стоит ему верить»? Ни один из них не ответил гетману ни словом, ни взглядом. Все впились глазами в казака словно разуверившееся племя — в лик невесть откуда явившегося им мессии.
— Слово шляхтича, что ты будешь отпущен, если честно расскажешь нам о том, что происходит в лагере этого предателя короны Хмельницкого. Тебе, как казаку, сражавшемуся под хоругвями гетмана Ходкевича, мы прощаем все твои прегрешения перед королем и верой. Вы подтверждаете мои слова, господа? — обратился граф к офицерам.
— Подтверждаем, — зло, неохотно подтвердили те. Но подтвердили все. Галаган с преувеличенной надеждой во взгляде наблюдал за ними, отлично понимая при этом, что слова своего они не сдержат.
— Так сколько сейчас войска у Хмельницкого?
Галаган замялся, пожал плечами, прокашлялся…
— Так ведь точной цифры, ваша графская ясновельможность, не знаю. Я — простой казак, хоть и служил в сотне, которая охраняет гетмана.
— Видим, что не полковник, — прервал его коронный гетман. — Но служил все-таки в охранной сотне, поэтому хотя бы приблизительно. Ну?!
— Да как сказать… Позавчера слышал, как сотники говорили промеж собой, что нас вроде бы тысяч тридцать уже и что с таким войском можно штурмовать ляхов… Нижайше прошу прощения, поляков. Просто они так говорили.
Гетманы многозначительно переглянулись.
— Не пугайся, говори так, как слышал, — попытался успокоить его Потоцкий.
— Но в тот же день, — продолжал Галаган, — из Запорожья подошли еще две сотни запорожцев. Да из-под Умани какой-то атаман привел отряд в две с половиной тысячи. Вчера тоже прибилось к нам три или четыре отряда. Небольшие, правда, всего тысячи по полторы каждый…
— Ну и сколько же всего сабель может быть сейчас у Хмельницкого? — кончилось терпение у Калиновского.
— Пока немного, думаю, тысяч за сорок. Но слышал, что сегодня еще должны прибыть два полка с левого берега Днепра, откуда-то с Полтавщины. А еще может вернуться сотня запорожцев, которая приведет с собой полк донских казаков. О дончаках в лагере много говорили. Может, и врали, ваша графская ясновельможность. Это если бы вы полковника Ганжу или Кривоноса захватили, те лучше знают. Потому что каждый день принимают новые отряды и указывают, где им разбивать лагерь.
Потоцкий и Калиновский вновь переглянулись, и оба основательно помрачнели.
Казаку можно было и не доверять, но только что они сами стали свидетелями того, что к лагерю Хмельницкого прибыло новое большое пополнение. Вполне возможно, что это и есть те два полка с Полтавщины и донские казаки, успевшие соединиться с сечевиками.
— Сколько же сейчас татар? Только правду, собачий ты сын, правду!
— Да немного их, — пренебрежительно махнул рукой пленник. — Слышал, что полковник наш Кривонос проклинал и Тугай-бея, и хана. Они обещали, что приведут с собой тысяч шестьдесят. Но только где они, эти шестьдесят тысяч?
— Шестьдесят?! — переспросил князь Корецкий, наиболее рослый и статный из всех присутствовавших здесь. Он держался особняком. Облачен был в мощную французскую кирасу со всеми полагающимися для боя металлическими наплечниками и латами. — Тогда сколько же их сейчас?
— Слышал, как, ругая хана, Кривонос говорил, что татар прибыло очень мало. Потому и штурмовать вас не начинают.
— Так сколько же, сколько?! — не сдержался Корецкий. — Какую численность он называл?
— Да всего что-то около пятнадцати тысяч. Разве это войско?
— Около пятнадцати?! — недовольным жестом упредил князя Корецкого коронный гетман. — Ты точно слышал, что пятнадцать? Или опять пройтись по тебе каленым железом?
— Не пятнадцать, он гневался, что меньше, около пятнадцати. Так я слышал, так и говорю. Я ведь не говорю, что пятнадцать, — зачастил Галаган, приложив обожженную руку к груди. Через каленое железо он уже прошел. И сейчас польские генералы могли лишь удивляться той стойкости, с которой он до сих пор держался.
— Но мне же говорили, что татар не больше шести тысяч? Ротмистр Радзиевский, где вы там?!
— Здесь, господин коронный гетман.
— Ведь это же вы докладывали, что татар не более шести тысяч.
— Точно подсчитать их невозможно. Но в первый день приблизительно столько их и было. Это подтвердил пленный татарин.
— К черту вашего пленного татарина!
— Но кто знает, может, этот казак лжет? И потом ведь к лагерю Тугай-бея несколько раз подходило подкрепление.
— Так что ты, ирод, хочешь сказать, — вновь обратился коронный гетман к Галагану, — что сюда, под Корсунь, уже прибыл со своим войском крымский хан?
— Если бы прибыл… — развел руками Галаган и вновь потянулся к стоявшей у его ног кружке с остатками водки. — Если бы он прибыл, Хмельницкий уже взял бы ваш лагерь. Были только гонцы от него.
— Ну и что? Ну, были гонцы, были… — нервно подгонял его Потоцкий, видя, что Галаган блаженно припал к «святому источнику».
Один из офицеров, которые допрашивали казака, метнулся к нему и попытался выбить кружку из рук, но Галаган успел отвести ее в сторону, прошипев: «Дай напиться, нехристь!» и вновь приложился к кружке.
— Гонцы передали Хмельницкому какие-то подарки, — довольно крякнул он, вытирая рот рукавом. — Что именно было в этих ларцах, не знаю, потому что не заглядывал. А сотню татарских лошадей, которых тоже гетману подарили, своими глазами видел, потому что своим кнутом в табун их загонял. Правда, лошадки эти неказистые, такие, что уважающий себя казак постесняется седлать их…
— Не томи душу, сволочь! Где сейчас хан? — с оголенной саблей пошел на пленного Корецкий.
— Вернитесь на место, князь, — сурово остановил его Потоцкий. — Здесь допрашиваю, казню и милую я. И никто другой.
Корецкий метнул на него такой же гневный взгляд, каким только что удостоил пленного казака и, проворчав что-то очень злое, неохотно вернулся к шатру. Остальные неловко промолчали. Все понимали, что Потоцкий теперь использует любую возможность, чтобы утвердить свое верховенство в лагере, постепенно оттесняя от командования польного гетмана Калиновского и всех прочих, кто к нему рвется.
— Так где сейчас хан со своей ордой?
— Знаю только, что позавчера он перешел через Днепр, неподалеку от Хортицы. Но идти сюда не спешит. Теперь он где-то возле Чигирина, грабит, наверное.
— Почему ты думаешь, что уже возле Чигирина?
— Потому что там имение Хмельницкого. Неподалеку, в Субботове. А гетман просил гонца передать хану, чтобы тот приказал своим воинам не заходить в его Субботов, не разорять его усадьбу. Старшина наша еще подсмеивалась: «Во как Хмель, гетман то есть, за имение свое дрожит. А что нам, всем остальным, делать, когда татары до наших сел дойдут? Свое-то гетман, может, и убережет, однако наши имения защищать так яростно не станет».
— Значит, в лагере уже есть недовольные гетманом?
— Есть и такие, что недовольны гетманом. Но больше все же тех, которые злы на татар. Они не хотят, чтобы татары приходили на их земли, даже союзниками.
* * *
Потоцкий взял у слуги приготовленную трубку и некоторое время задумчиво курил, упершись рукой о колено и глядя себе под ноги. То, что говорил казак, было похоже на правду. Хана здесь пока что действительно нет. Разведка заметила бы его шатры. Да и татары приветствовали бы его прибытие. Но если он движется со стороны Чигирина, значит, Хмельницкий обеспокоен судьбой своего имения, поэтому и просил предводителя татар попридержать своих ордынцев. Все сходится. Такое просто так, ради вранья, не придумаешь.
— И сколько же хан ведет с собой войска?
— Этого я не знаю, — поспешил заверить его Галаган. — Крест святой, не знаю. Да и сам Хмельницкий об этом, наверное, ни с кем не говорил.
— Но хан не может привести войска меньше, чем насчитывается сейчас у его мурзы, Тугай-бея, — неожиданно вмешался князь Корецкий. — Это было бы недостойно хана — привести меньше… Особенно если учесть, что они с Тугай-беем враждуют и мурза поглядывает на бахчисарайский трон.
— Тогда что же, мы можем иметь перед собой до тридцати тысяч татарской конницы? — упавшим голосом спросил его коронный гетман.
— Коль уж мы согласились с тем, что сейчас у Тугай-бея не меньше пятнадцати тысяч сабель.
— И завтра хан со своей ордой уже будет здесь, — напомнил Калиновский. — Для татарской конницы, не обремененной никакими обозами, путь от Чигирина до Корсуня — не расстояние.
Потоцкий отдал трубку слуге и, обхватив пальцами виски, почти с минуту сидел молча. Все знали, что курение вызывает у гетмана резкую головную боль. Но сейчас эта боль была вызвана не только табачным дымом.
— Уведите этого… — брезгливо махнул рукой Потоцкий в сторону пленного. — Он нам больше не понадобится.
— Казнить его? — спросил хорунжий, выполнявший роль следователя.
— Я сказал, что мне он больше не нужен, — повысил голос Потоцкий, досадуя на непонятливость офицера. Отдать приказ казнить Галагана после того, как в присутствии всех офицеров он дал слово дворянина сохранить ему жизнь, граф все же не решился. Но казаку и так все было ясно. Не о его судьбе шла сейчас речь. Не его судьба была поставлена на карту в большой «гетманской игре», а судьба сражения, судьба двух армий.
Галаган понимал это. Он знал, на что шел, вызываясь ввести врага в «гетманский блуд».
— Упроси гетмана, чтобы сохранил мне жизнь! — прокричал Галаган, увидев неподалеку от оврага, в который его вели, одного из надворных казаков Потоцкого, который во время допроса выполнял еще и роль переводчика. Хорунжий впервые попал в Украину и не все понимал из того, о чем говорил пленный. — Я согласен провести их через Гороховую Дубраву!
— Попрошу! — Зарудный знал, что это условные фразы, которыми Галаган подтвердил: «Все прошло так, как было намечено». Но в провожатые должен напроситься он, Зарудный . И вести поляков через урочище Гороховая Дубрава тоже должен был он.
Когда Галагана уводили к реке, чтобы там отсечь голову, Зарудный подошел с Библией и пытался перекрестить его. Хорунжий уже знал, что они давно знакомы, как знал и то, что ссориться с Зарудным не стоит, чтобы не вызывать гнев у графа Потоцкого. Этот казак, говорят, когда-то спас в бою то ли самого графа, то ли его сына. Во всяком случае, коронный гетман очень дорожил своим слугой и телохранителем.
— Не надо, — остановил его обреченный. — Твой крест не сильнее креста казачьего гетмана. И молитва твоя по душе моей не затмит молитвы всего войска. Лучше выживи и расскажи, как все было.
Зарудный молча кивнул. Он понимал, что имел в виду обреченный, идущий на смерть с улыбкой гладиатора.
