Утром Хмельницкий решил объехать лагерь восставших. Его готовили всю ночь, сковывая цепями повозки, насыпая валы и обводя это пристанище довольно широким рвом. Некоторые казачьи командиры были против возведения этого военного стана. Им казалось, что для действий народной повстанческой армии тактика укрепленных лагерей вообще неприемлема. Следовало как можно скорее разбиться на небольшие отряды и уходить в глубь Украины, громя при этом польские имения и лишь время от времени совершая небольшие наскоки на армейские отряды. Настоящие сражения, дескать, последуют потом, когда окрепшие отряды начнут объединяться, а само восстание охватит всю Украину.

В очередной раз внимательно выслушав этих «повстанческих стратегов», Хмельницкий решил действовать по-своему.

— Отряды мы разослали, — уже заученно усмирял он слишком прытких и ретивых. — На землях наших уже создаются полки, которые будут поднимать восстания на местах, ожидая нашего приближения. Нам же, казачьей армии, самим Богом велено воевать с польской армией, а не с перепуганными лавочниками и управителями покинутых аристократами именийЭто было очень важно для него: с первых дней восстания погасить в себе и в своих полковниках лихой повстанческий дух, вытравить повстанческую стихию. Поляки, татары, вся Европа должны увидеть под его командованием дисциплинированную, готовую к длительной войне украинскую армию, четко поделенную на полки и виды войск, с опытным офицерским корпусом, а главное, готовую воссоздать на территориях Киевской Руси новое государство.

— Слава тебе, гетман! — появился у ворот лагеря полковник Иван Ганжа, один из той казачьей гвардии, из которой Хмельницкий старался составить костяк каждого повстанческого полка . — Только что вернулись из разведки мои хлопцы. Оказывается, поляки потому и храбрятся, что на помощь им движутся около двух тысяч реестровых казаков.

— Казаков?! — насторожился Хмельницкий. — Где они сейчас и кто их ведет?

— Плывут на челнах. Ночь провели неподалеку от хутора Корневого. Теперь направляются к Каменному Затону. Ведут их гетман Барабаш и полковник Кричевский.

— Неужели Кричевский с ними?! — разочарованно спросил Кривонос, многозначительно глядя на Хмельницкого. Он помнил, что именно этот полковник спас их гетмана от верной гибели, освободив его из-под стражи незадолго до казни. — Не верится мне, что этот полковник пойдет против своих же братьев-казаков.

— Не забывайте, однако, что там находится Барабаш и верные ему старшины, — мрачно напомнил Хмельницкий. — Но ты прав, полковник, с Кричевским можно договориться. Нужно взять отряд и двинуться навстречу реестровикам, пока они не воссоединились с поляками, засевшими в Княжьих Байраках .

— Обязательно перехватить, — согласился Ганжа. — Потом будет слишком поздно. Казак на казака, что брат на брата… Между своими вражду раздувать не позволим.

— Ты, Кривонос, останешься старшим в лагере. Ты, Ганжа, немедленно подбирай три сотни. Через час выступаем.

— Слава гетману! — отсалютовал саблей Ганжа, зарождая ритуал армейского приветствия.

Еще несколько минут Хмельницкий внимательно осматривал свой первый боевой лагерь. Он показался ему настолько удачным, что гетман подумал: не возвести ли его еще более мощным, как полевую крепость, которая будет служить и основным лагерем для военной подготовки необученных повстанцев, и тыловой базой на случай неудачи.

А место и в самом деле попалось чудное: с одной стороны лагерь проходил по крутым берегам речки Желтая Вода, довольно глубокой в этих местах для того, чтобы затруднить любую переправу; с другой — к нему подступала широкая болотистая балка, превратившаяся в эти весенние дни в приток реки. Между ней и речкой пролегал лес, за дремучесть и непроходимость свою прозванный Черным.

Избрав эту местность для укрепленного лагеря, гетман почти полностью обезопасил себя от закованной в латы тяжелой польской конницы, ядро которой нередко составляли германские наемники-кирасиры. К тому же весь фронт возможной атаки суживался в этом лагере до какой-нибудь сотни метров, прегражденных рвом, валом, стеной из повозок и двумя внушительными лесными завалами.

— Гетман, — восстал на холме неподалеку от ворот сотник Савур. — Вновь появились польские лазутчики! Вон там, на возвышенности.

— Не трогать их. Подпустить поближе, пусть увидят!

— Но зачем? Ведь выведают же все, что захотят.

— Ничего, пусть грозный вид нашего лагеря успокоит их командиров. Если казаки старательно окапываются валами, значит, наступать не собираются.

— Понял, гетман! Мудро!

Хмельницкий залюбовался этим застывшим на вершине холма могучим всадником словно бронзовой конной статуей. Когда-нибудь она, возможно, и появится в этих местах. На этом же холме. Только устанавливать ее будут потомки.

— Погоди, сотник! — остановил он Савура. — Возьми свою сотню. Почему бы и нам тоже не взглянуть на лагерь поляков?

— Да там и смотреть-то не на что: не лагерь, а лошадиная ярмарка. Ленятся польские жолнеры, ленятся. А офицеры пьянствуют по шатрам да отсыпаются по каретам.

— Видно, и впрямь ждут прихода реестровиков, — обронил Хмельницкий, глядя, как Ганжа сосредоточивает своих казаков у лесной тропы, намереваясь вывести их так, чтобы уход не был замечен в польском лагере.

Савур оказался прав. Убедившись, что казаки основательно укрепляют свой лагерь, а также видя, что место для собственного лагеря Хмельницкий оставил им очень неудачное — в сыроватой, поросшей высокой травой низине, на краю лесного урочища, польские офицеры решили не утруждать себя сооружением мощных валов, как, впрочем, и подготовкой к штурму. Безмятежно ожидая плывущих по Днепру казаков-пехотинцев, они тешили себя предвкушением редкого зрелища: реестровые казаки штурмуют валы запорожских казаков и повстанцев! Эти хитрецы прекрасно помнили завет предков: «Когда украинцы в очередной раз начинают истреблять украинцев, поляки могут чувствовать себя спокойно».

Догадавшись, что на смотрины их лагеря прибыл вождь повстанцев, два эскадрона польских гусар ринулись к возвышенности, пытаясь охватить ее с двух сторон раньше, чем гетман со свитой сумеет вырваться из этих клещей. Но опытные в таких делах казаки образовали два кавалерийских «водоворота», которые, непрерывно раскручиваясь и осаждая гусар пистолетным и ружейным огнем, не только дали Хмельницкому возможность уйти от преследователей, но еще и выбили из седел не менее двух десятков поляков.

— Слушай меня внимательно, полковник, — обратился Хмельницкий к Кривоносу, как только вернулся в лагерь. — Пока что ляхи топчутся у края лесного урочища Княжьи Байраки. Зачем оно им понадобилось, неведомо даже Господу. Но это их дело. Как только стемнеет, пошли туда две сотни казаков-пластунов. Пусть роют и маскируют в лесу ямы-ловушки и таятся возле них до той поры, когда мы начнем теснить ляхов к урочищу. А местных лесов они боятся, как черт ладана.

— Я пошлю три сотни. И передам татарам, пусть обойдут урочище и там разобьют свой лагерь, чтобы в нужный момент могли ударить по полякам с тыла, со стороны Черкасс.

— Татары должны уходить так, словно они вообще оставляют нас, — подхватил его идею Хмельницкий. — Это придаст полякам наглости. Особенно в надежде на подкрепление из реестровиков.

— Можешь не сомневаться. Тугай-бей будет уходить от нас так, словно уходит вместе со своим войском в небытие, — пообещал Кривонос.

И Хмельницкий впервые ощутил, что рядом с этим полковником чувствует себя увереннее. Это слегка задело его самолюбие, но в то же время укрепило в уверенности, что по крайней мере одного опытного, хладнокровного полководца-стратега он уже приобрел. Полковник Кричевский должен стать вторым, нельзя оставлять его во вражеском лагере, он достоин совершенно иной славы. Есть еще Ганжа. Остальные полковники будут рождаться в тяжких походах и кровавых битвах, как и надлежит рождаться настоящим полководцам.