Томительные минуты ожидания, когда закончится беседа Подольской Фурии с врачом, оказались прерванными появлением Пьёнтека. Вид у него был явно озадаченный и даже расстроенный.

— Все, господин майор, — развел он руками. — Все…

— Что значит «все»? — не понял Шевалье.

— Вестовой примчался. Господин полковник отзывает нас в полк. Всех троих. Сегодня полк выступает. Господин полковник спрашивает, как вы: с нами или же?…

— Передай, что я оставляю полк и отправляюсь во Львов, а оттуда — в Варшаву.

— А как же кучер? — с грустью поинтересовался Пьёнтек, имея в виду себя.

— Вряд ли я смогу уговорить полковника, чтобы он оставил тебя при мне. Во-первых, он не имеет права отпустить тебя. А во-вторых, ему нужны солдаты.

— Понимаю, — чуть не плача, проговорил Пьёнтек. — Понимаю… Хороший вы, господин Шевалье. Бог вас будет оберегать так же, как оберегает вашу доброту.

Пьёнтек ушел. В комнате вновь воцарилось молчание. Шевалье нетерпеливо и в то же время со страхом посматривал на дверь. Он ждал появления врача, однако же и побаивался его: кто знает, что он скажет, какой приговор вынесет.

Но вот врач появился. Он попросил аптекаря оставить его наедине с Шевалье. Как только Соломон вышел, врач налил вина себе и французу. Они молча выпили, и потом лекарь еще долго-долго молчал, по привычке шевеля красными мясистыми губами, о чем-то своем.

— Вот что я вам скажу, господин де Шевалье… Здесь дело не в медицине, а в жизни. Раны, которые наносим на тела друг друга, мы, врачи, еще научились кое-как лечить. Но кто научит излечивать раны, нанесенные в наши души?

Шевалье растер лицо ладонью, словно только сейчас пытался согнать с него пелену сна.

— Вы правы, господин лекарь. До сих пор мы учились как можно больнее ранить душу. Обращаясь к вам, я как-то не подумал об этом. Надеялся: вдруг вы что-нибудь подскажете. Посоветуете, к какому врачевателю обратиться.

— Если вы действительно увезете ее, то в другом крае, в другом обществе, а значит, в другой жизни — она и жить будет по-другому.

— И тут вы тоже правы.

— Однако я хотел сказать вам не это. Выслушайте меня внимательно, господин Шевалье. Если вы можете не связывать свою судьбу с этой женщиной, не связывайте ее. Это по принципу: береженого и Бог бережет. Но если уж решили связать, то помните: это не только ваша судьба, но и ее тоже.

— Я не могу не помнить об этом.

— Однако на самом деле я опять хотел сказать совершенно иное.

Взгляд, которым Шевалье одарил провинциального эскулапа, очевидно, показался тому таким же затравленным, как взгляд Христины, когда ее уводили из комнаты в сопровождении Симы.

— Вы интересовались, не сумасшедшая ли эта женщина.

— Я бы не решился употребить это слово, господин лекарь.

— Знаю, употребил данное слово я. Мне, врачу, простится. Но подразумевали вы именно это. Так вот, господин майор, ротмистр, или в каком вы там чине пребываете…

— Я обычный путешественник. Пишу историю этого края.

— Историю… Вам будет что описывать, — покачал головой врач. — В этом можете не сомневаться. Но только опять же я намеревался сказать вам вовсе не это…

— Идите вы к дьяволу! — возмутился Шевалье. — Скажите лучше, что вам нечего мне сказать — и этим все будет сказано!

— Не торопитесь, господин путешественник. Завидев рядом с собой врача, никогда не торопитесь. Ибо можете открыть для себя, что торопиться вам уже некуда. Но это я так, к слову… А сообщить вам хотел следующее: я не могу утверждать, что эта женщина сумасшедшая. Точно так же, как и не могу утверждать обратное. Зато твердо знаю: если вы не откажетесь от этой женщины, в моих глазах вы на всю жизнь останетесь обычным местечковым сумасшедшим.

— Именно местечковым? — вернулось к Шевалье едва прорезавшееся чувство юмора. — Очень доходчиво вы мне все объяснили.

— Но если вы откажетесь от нее… Послушайте, господин Шевалье, если у вас хватит ума отказаться от этой прекрасной женщины, в моих глазах вы на всю жизнь останетесь обезумевшим парижским безумцем.

— Обезумевшим безумцем? Неподражаемый диагноз.

Они обнялись и рассмеялись. Это были объятия мужчин, которые, говоря о прекрасной женщине, знают… о чем они говорят.

— Благодарю вас, мсье доктор. Теперь я вижу, что не зря пригласил именно вас. Никто не смог бы утвердить меня в моем безумии столь убедительно, как это сделали вы.

Через час от дома аптекаря отъезжала старая, избитая временем и дорогами карета, в которой восседали Христина и Шевалье. На прощание Сима вынесла для Подольской Фурии большой толстый плед, а служанка — корзину, в которой оказались кувшин с вином и дорожная снедь. К тому времени на передке уже щупловато сутулился приведенный аптекарем парнишка, сын местного спившегося богомаза, которого отец отправлял во Львов, где он должен был учиться церковному песнопению. Утверждали, что у него прекрасный голос.

— В кучерском деле он, конечно, ничего не смыслит, — признал аптекарь. — Но ведь и в пении он тоже смыслит не больше. А ведь отправляют же его учиться. Дорога-то дальняя. Чему-нибудь да научится.

— Ничто не учит столь основательно и сурово, как дороги, господин аптекарь. Тут уж можете положиться на мой опыт.