Прибрежные корсары доставили своих пленников на фрегат и закрыли в одну из кают, которую капитан обычно отводил под карцер. Никто их не допрашивал, никто не проявлял особого интереса. Фрегат продолжал жить своей обычной жизнью военного корабля, дисциплина на котором поддерживалась жестокостью боцманского кулака и не менее жестокими морскими традициями флота.

На рассвете, выглянув в зарешеченный иллюминатор, отец Григорий увидел зарождающийся из утреннего тумана и багровых лучей солнца каменистый берег небольшой бухты, окаймленной грядой то ли огромных валунов, то ли дюн, в просвете между которыми виднелись черепичные крыши домов. Море штормило, и фрегат благоразумно оставался на рейде, не решаясь приближаться к узкой горловине бухты.

— Поселок Викингберг, — с грустью в голосе проговорил Шкипер. — То есть «Скала Викингов». Говорят, основан каким-то воинственным вождем древних норвежцев. По традиции, мужчины поселка оказывались на пиратских судах, водимых корсарами всех вер и национальностей.

— Дух викингов, — поддержал его казак. До сих пор они лишь дважды перекинулись несколькими словами, всю ночь проведя наедине с собой, в раздумьях и молитвах. — Следовательно, мы в Испании?

— Наоборот, во Фландрии, восточнее Дюнкерка. Но в испанских владениях.

— Странно, что ночью они не допрашивали нас.

— В п…

оселке — испанский форт. Здесь пребывает их главный инквизитор — командор Морано, я так полагаю, на паруса глядя. В форте его ставка. Похоже, нас отдадут в его благочестивые руки.

— Вы готовы к этому?

— Не знаю. Меня еще никогда не пытали. Возможно, не выдержу и первых минут пыток. Но пойду на них с верой в то, что иду на смерть во имя Франции. Оказывается, не смерть страшна, а бессмысленность ее. Вы не поверите, но в эту ночь, сидя в плавучей тюрьме, я вдруг почувствовал себя счастливым. Если только это чувство может быть знакомо и понятно обреченному на гибель. Но, понимаете, я умру воином. Умру во имя Франции. Моя смерть, моя обреченность неожиданно обрели в моем восприятии некий ореол великомученичества. Разве для меня, обреченного на муки умирания, это не достойный выход?

— В таком случае, мы оба готовы, — твердо молвил отец Григорий. — Если не к людскому суду, то уж, во всяком случае, к суду Всевышнего.

— Ну, уж ко Всевышнему суду мы всегда готовы, — прохрипел Шкипер, сжимая пальцами горло, как делал всякий раз, когда пытался погасить внезапно разгорающийся пожар нестерпимой боли.

Корабль болтался на рейде еще добрых два часа, пока качка не утихла. Очевидно, их боялись доверять шлюпке, слишком ценен был «груз», чтобы рисковать им.

На нижней палубе пленников встретил тот самый лейтенант, который захватил их на берегу.

— Ты еще не передумал, умник? — ткнул он пальцем в грудь Шкипера. — Тебя еще могут не допрашивать, а просто расспросить. Между этими понятиями такая же разница, как между якорем и бом-брам-стеньгой.

— Исходите из того, сеньор, что вы взяли нас вместе, — натужно просипел Шкипер, болезненно морщась. — И было бы неплохо, если бы перед вашим допросом вы показали меня врачу. Иначе я вряд ли смогу быть чем-либо полезен вашему командору.

— Врачу мы покажем тебя после беседы с командором, — мстительно пообещал лейтенант. — Он будет изучать тебя, как редкостный экземпляр, возникший после полнейшего уродства человеческого естества. — А в…

от и сам командор дон Морано, — указал на тучного, породистого идальго, стоявшего со скрещенными на груди руками на капитанском мостике.

— Так он — капитан судна? — удивленно спросил отец Григорий. Хорошее знание латыни помогло ему довольно быстро освоить основы французского.

— Только он никого и никогда не допрашивает, и уж тем более не казнит на борту своего корабля. Таков его принцип. Не желает осквернять палубу.

Оставив пленных под присмотром двух моряков, лейтенант трусцой побежал к командору, чтобы получить дальнейшие указания.

— Так это и есть тот француз, который сам вызвался?…

— Тот самый, — подтвердил лейтенант.

— С него и следует начать, — пробасил командор, набыченно уставившись на пленников.

— Он расскажет обо всем, что знает.

— Но станет лгать, — свирепо оскалился дон Морано, ожесточенно скобля ногтями заросшую рыжеватой щетиной челюсть. — Они могли сговориться. Пусть под пытками чужеземец сначала скажет то, чего ему не хотелось говорить, а уж потом послушаем француза.

Вечером лейтенант основательно напился. Был повод: удачная вылазка в тыл врага. Зато теперь он соображал крайне туго. Переваривая сказанное командором, он морщил лоб и вертел руками, словно пытался слепить из слов дона Морано нечто такое, что сразу же способно просветлить его мысль.

— Просто пытать их нужно обоих, — посоветовал он дону Морано с умилительной непосредственностью хмельного завсегдатая таверны.