Глава 1

– Это было после Рисорджименто, то есть после 1861-го года, хотя вообще-то окончанием Рисорджименто следует считать присоединение Рима к Итальянскому королевству в 1870 году.

Экскурсовод смолк, но эта его последняя фраза почему-то заставила очнуться давно задремавшего путешественника. Слова так и стояли в ушах. Рисорджименто, рисорджименто, после рисорджименто… Ну да, расхожее понятие для итальянцев. Это почти то же, как если у нас сказать «после революции» или «после отмены крепостного права». Кстати, оно тоже случилось именно в 1861 году. Такое совпадение…

Путешественник огладил лежавшую на коленях шляпу и скосился в окно. Автобус плавно катил по шоссе под мягким полуденным солнцем. Оно висело справа над горной грядой. Красивые горы, живописные, Доломитовые Альпы. Еще не очень высокие. Скорее, предгорье. Это в правом окне. А в левом – поля, поля, виноградники. Наверное, скоро Верона.

И точно. Экскурсовод так и сообщил, привычно придвинув микрофон к губам: подъезжаем к Вероне. А Верона – это… Ну да, Шекспир, Ромео и Джульетта, балкон Джульетты, дом Джульетты, дом Ромео, всё это к вашим услугам. А про то, что эти здания не имеют ничего общего с персонажами той, как сказано в первоисточнике, печальной повести, решил не говорить. Это понятно, так положено.

Интересно, если бы Ромео и Джульетту ждала не трагедия, а счастливый финал в виде венчания и брака, то через какое время их чувства подостыли бы? Что несомненно. Не исключено, кто-то кого-то даже мог бросить или обзавелся любовником. Вполне возможно. Но тогда не возник бы любознательный Шекспир. Ибо зачем ему банальный сюжет? Это не повод для высокого искусства. Оно скорее зиждется на исключениях из общего правила. Как наша «Анна Каренина», например. «Например» – это в XIX столетии, не сейчас. Сейчас такое тоже банальность, даже суицид в конце. Впрочем, сегодня его тоже не было бы. Вот так время влияет на отбор сюжетов…

Он опять машинально огладил шляпу и тут услышал:

– А вот поворот на Леньяго, где, кстати, родился Антонио Сальери, композитор, связанный известной легендой с Моцартом. Вы понимаете, о чем речь… Этот городок Леньяго, как и Верона, на реке Эч, или Адидже, так правильнее, если по-итальянски. В общем-то, это отсюда совсем близко, около десяти километров. Но мы мимо, мимо, сейчас въезжаем в Верону.

– Стойте, я тут сойду! – напряг голос человек со шляпой и, быстро поднявшись из кресла, двинулся по проходу к выходу из автобуса.

– А как же дальше и обратно в Венецию? – послышалось ему вслед.

– Нормально, спасибо, сам доберусь.

 

Российский турист (а если сказать правильнее, русский путешественник) остался один на шоссе. В чужой стране. Это хорошо, это он любил. Любил неизвестность. Что впереди? Что и как выйдет? Что откроется, увидится? При себе, в карманах, только деньги, кредитные карточки и документы. А, ну и шляпа на голове. Хотя по этой погоде и шляпа не особо нужна. Однако привычка.

Привычке изменять нельзя. Один – это тоже привычка. Хорошо, когда ты тот, кого не особо любишь и кто тебе почти безразличен, а иногда и раздражает. Некоторые личные дела раздражают. Скажем, необходимость бриться если не ежедневно, то через день. И стричься раз в месяц. Ну и прочие раздражающие необходимости – много говорить, например, улыбаться чужим людям, что-то еще. Что? Долго перечислять…

Он глянул на огромный щит перед развилкой на автотрассе. Если ехать прямо, как он только что делал, то так: отсюда до Вероны 1 километр, до озера Гарда 30 километров, до Брешии 55, до Милана 160. А обратно до Венеции, откуда он прибыл, 114 километров. Нормально, за пару часов можно добраться хоть в Милан, хоть опять в Венецию. А можно… Можно свернуть вот на это шоссе, уходящее влево, и попасть в упомянутый экскурсоводом Леньяго. Всего-то девять километров, как явствует из указателя. Если даже пешком, то часа два.

И пошел туда. И через пару минут даже не среагировал на притормозившую машину, хотя она направлялась в нужную сторону. Однако «фиат» старой модели (кажется, 60-х годов прошлого века) упрямо остановился в десятке метров впереди. Остановился, но из машины никто не вышел. Стало быть, ждут, пока он сам подойдет. Если это как в кино, то там должна сидеть приятной наружности молодая итальянка с интересным, но загадочным прошлым, подумал наш путешественник. Кино с тривиальным началом. А дальше? Тоже тривиально… Однако, поравнявшись с машиной, различил в ней за рулем седоватого старика. Вот тебе и кино!

Старик тут же распахнул дверцу, напялил шляпу и выбрался из своего «фиата». Улыбнулся, будто знакомому.

– Синьор, вы намереваетесь оказаться в Леньяго? – произнес не то вопросительно, не то утвердительно. – Правильное решение. Это действительно там, – и махнул рукой вперед, в сторону уходящего от Вероны шоссе. – К вашим услугам. Вы… э…

– Моя фамилия Чичерин. Пётр Чичерин. Можно просто Пётр.

– О, синьор Пьетро, чудесно! – Улыбка не сходила с лица старика. – И вы… что, кто?

– Я из России, путешествую. Праздно.

– Еще раз чудесно! Праздно – это perfetto, perfetto!

– Да, согласен, прекрасное занятие.

– А вы хорошо говорите по-итальянски.

– Моя прабабка была итальянкой.

– О, опять чудесно! Это невероятно – русский, а прабабка итальянка!

– Да нет, ничего невероятного. Банальная история по тем временам. В начале прошлого века, перед первой войной и великой революцией, черт занес ее в Россию. Верней, не черт, а богатый соблазнитель, мой прадед, тоже страстный путешественник, за которого потом она вышла замуж и родила кучу детей, один из потомков которых я и есть. Я ее хорошо помню. Она прожила ровно сто лет, ее почему-то не тронули революционнее бури и последовавшие штормы, поэтому она успела привить мне любовь к Италии и ее языку.

– Как ее звали, не подскажете? – учтиво осведомился старик.

– Подскажу. Красивая была фамилия – Грациани, и имя тоже – Лоренца, в семейном кругу – Лора.

– О, Грациани – известная фамилия в Италии. Например, был такой Бонифацио Грациани, композитор семнадцатого века. А еще был генерал… Но это только между нами! – старик понизил голос и явно игриво приложил палец к губам: – Про него у нас не принято говорить, запятнанная личность. То есть т-с-с-с!

Петр кивнул и усмехнулся:

– Да-да, мне бабка что-то рассказывала. То есть прабабка, Лора, так все ее звали в семье. Только она говорила не о генерале, а лейтенанте. Хотя, может быть, потом он стал генералом?.. Ладно, не будем о нем, вы правы: т-с-с-с!

– О, мы поняли друг друга! Тогда о композиторе, о Бонифацио Грациани. Он был не слишком знаменит, но если ваша прабабушка знала о нем, то, значит, понимала прекрасное. А что в этой жизни прекрасное? Музыка!.. Ах, забыл! А я? Пора и мне представиться, так ведь? Антонио Сальви, честь имею…

Пока шел этот диалог, Петр продолжал рассматривать наряд и лицо неожиданного собеседника. Наряд был явно не к месту и не ко времени. Ну, пожалуй, из XVIII столетия. Как называлось это одеяние? Кажется, редингот. Иначе говоря, дорожное мужское полупальто, но довольно длинное, несколько приталенное, темно-зеленое, явно не по погоде. Под ним – сюртук со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами рукавов. Теперь – шляпа: невысокая, с полями, узкими спереди и загнутыми с боков. Лихо! Но еще более лихо то, что виднелось под шляпой: на голове старика – седой парик. Но какой! Завитый по бокам, а на затылке с косичкой и синим бантом. Ну прямо театр! Сбежал с репетиции этот старик, что ли? Забавно, однако. Забавен он сам и его старенький «фиат». Ладно, «фиат» хоть старый, но нормальный, а вот старик – он шут гороховый или тронулся умом? Или, как говорят в России, косит под такого? Интересно, черт возьми. Ты спрашивал: что впереди? Вот что – вылезший из «фиата» старик в рединготе и парике с косичкой и синим бантом. Как его… э, Антонио Сальви, так он назвался. Синьор Антонио, короче.

– Прошу, синьор Пьетро, в мою карету, – галантно указал на машину старик и хохотнул: – Лошадей нет, но есть лошадиные силы! Мы в Леньяго, да? Туда, туда, конечно! Всего-то пять минут… – и уже в машине, после того как с места взял хорошую скорость и лихо покатил вперед: – А что мы туда? А к моему тезке, синьору Антонио Сальери. Да? Конечно! В его музей.

– Что, уже есть музей? – удивился Петр и опять подумал: сумасшедший или нет?

Старик на миг оторвал руки от руля:

– Музей? Разумеется, есть! Ибо есть я. Я и есть Антонио Сальери. Меня все так и зовут, там, в Леньяго. Сначала называли двойником Сальери, а потом просто Сальери. Почему? Я исполняю его роль. Да, давно, уж лет десять как. Пока мои тупые, верящие злокозненным наветам соотечественники были уверены, что Сальери причастен к смерти Моцарта, и потому бежали от него, как от чумы, даже от упоминаний о нем, я, знавший истинную правду… А она в том, что бедняга Моцарт почил сам то ли от ревматической лихорадки, то ли от некой геморрагической формы гриппа, ведь тогда в Вене была страшная эпидемия…

– Да ну? – перебив, опять удивился Петр, но тут же решил, что впредь не стоит иронизировать: пусть этот тронутый старик городит свое, лишь бы нормально вписывался в повороты на такой-то скорости.

И тот продолжал вдохновенно:

– Именно так, сударь! Тогда, в ноябре и декабре 1791 года, в Вене была страшная эпидемия гриппа. Много смертей. В общем, как говорится, крайне тяжелая эпидемиологическая ситуация. И при чем тут Сальери, отравление и прочие глупости? Ревматизм или грипп, или одно наложилось на другое… Так вот, я, не верящий всяким легендам, собственноручно создал маленький музей Сальери. Браво, Сальви, то есть я! И что? Тогда, в те годы, меня прокляли! Обходили музей, то есть мой дом, стороной, а два раза даже срывали табличку, мемориальную табличку с указанием, что тут музей великого композитора Сальери. Ко мне приезжал сам начальник нашей коммуны, а однажды еще какой-то человек из Вероны, из административного центра. Дескать, запретить мы не можем, но лучше, если табличку, на которой написано, что в этом доме музей Сальери, эту табличку снять и вообще о таком музее не говорить, а то, понимаете, общественное мнение, а еще туристы всякие, что крайне важно для наших исторических мест. В общем, чтобы их не отпугнуть. Ну вы понимаете.

– Конечно, понимаю, – согласно кивнул Петр, – доходы от туризма – это святое.

– Да плевать мне было на тупых туристов! – произнес старик с презрением, но тут же его лицо приняло благостное выражение. – А вот умные ко мне заходили, то есть в мой музей. И я им рассказывал правду. Но главное, про самого синьора Антонио, про его жизнь и творчество, про великого композитора и несчастного, оклеветанного человека. Портреты показывал, копии партитур. Предлагал послушать его оперы или концерты, симфонии. Пожалуйста – вот записи, садитесь, слушайте. И на клавесине предлагал поиграть – ну, кто умеет, конечно, а кто не умеет, так просто послушать звук, ибо я сам хорошо играю. А еще говорил, что именно на этом месте, где мой дом и музей, когда-то, в восемнадцатом веке, был дом Сальери, но впоследствии, в наполеоновское нашествие, он был разрушен. Но есть я, который всё возродил, сделал музей! Ну, скромный музей, конечно, всего-то две комнаты, но сделал! Сам, один, на свои средства! И во всем свете другого такого не было и нет до сих пор, да, даже сегодня, когда с имени Сальери наконец-то, спасибо Святой Деве, снято проклятье. Вы знаете об этом, да?

– О чем? – не понял Петр. И успел подумать: кажется, не такой уж он сумасшедший, этот ряженый в Сальери артист. Скорее, чудак-благодетель. Музей создал, сам, на собственные деньги, не муниципальные. Богатенький, что ли? А хоть бы и так.

Теперь лицо старика окрасилось злорадным удовлетворением:

– О чем я? О главном, сударь, о главном! Это знаменательно и символично! В Милане, именно в Милане, рядом с театром Ла Скала находится Дворец правосудия. Ну да, это если от театра идти к Соборной площади, в двух шагах. И вот там, во Дворце правосудия, в мае 1997 года, в главном зале того Дворца… Я там был, знаете ли, специально прибыл из Леньяго, чтобы насладиться…

– Да что же там было-то? – не удержался Петр, поскольку старик делал торжественные паузы.

– А вот что! Там проходил необычный судебный процесс. Какой? Рассматривалось преступление двухсотлетней давности! Слушалось дело Антонио Сальери об отравлении им великого Моцарта! И всё как положено: обвинитель, защита, свидетели, то есть записи исторических современников, заключения медиков, лечивших заболевшего и вскоре умершего Моцарта в декабре 1791 года, заключения сегодняшних экспертов, мнения историков, биографов Моцарта и Сальери – в общем, да, всё как положено, повторяю. И вот вердикт: Сальери оправдан. Через два века! А миф развенчан! Согласитесь, сударь, это редкий случай, когда развенчивается устойчивый миф. Ура! Я выиграл!

– Поздравляю, я рад за вас и Сальери, – негромко проговорил Петр, стараясь скрыть усмешку.

– Истина! Вот кто оказался в выигрыше. Редкий случай! И с тех пор… О, стоп, вот и Леньяго, а теперь сюда… сюда, к нашему с Сальери дому… Прошу, синьор Пьетро!..

Оказалось, в этом трехэтажном доме на тихой узкой улочке синьор Сальви занимал половину второго этажа. Сколько там комнат, Петр не понял, потому что хозяин сразу провел его в те две, которые были отведены под музей. Но сначала была медная доска при входе в дом, о которой шла речь в машине. Там Петр прочел, что на этом месте находился дом, где родился Сальери, а теперь здесь музей композитора. Внизу приписка: 2-й этаж, вход бесплатный, позвонить хозяину. Звонок в виде колокольчика имел место быть ниже доски – так, что и подросток мог бы дотянуться. Это специально, пояснил синьор Сальви, для моих учеников, осваивающих игру на клавесине, в Леньяго таких двое, очень талантливые мальчики. (Смотри-ка, подумал Петр, старик занят еще и педагогикой! Создал музей, преподает – вот такие дела, ничего себе сумасшедший! Похоже, я был неправ. Чудак – да, но вполне в своем уме.)

Потом они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. В пролете – большой портрет. Несомненно, это Сальери. А кто же еще должен встречать гостей? Хороший портрет, анфас, поясной.

– Это не подлинник, к сожалению, а заказанная мной копия с портрета Йозефа Мелера, – проговорил синьор Сальви и замер на несколько секунд, как показалось, благоговейно, будто лицезрел портрет своего кумира в первый раз. Петр тоже вгляделся. На вид лет пятьдесят, без парика, спокойный взгляд темных глаз, плотно сжатые губы. В верхней одежде – не исключено, в том же темном рединготе, под которым виден темно-синий сюртук с серебристыми пуговицами и каким-то орденом на груди слева. Что еще? Крупная золотая цепь на шее, поверх белоснежного жабо и высокого стоячего воротника под самый подбородок. Ясно, такое одеяние не на каждый день, почти парадное, видимо, специально для портрета. Однако лицо, взгляд! Полное спокойствие, удовлетворенность и… и все-таки некое любопытство, некий интерес. То есть никакого безразличия, самодовольства, живой человек в расцвете сил, еще ждущий новых удач, успеха.

– Да, здесь он почти на пике свой блестящей карьеры, конец восемнадцатого столетия, – подтвердил синьор Антонио. – Еще многое впереди: музыка, новые оперы, симфонии, дирижирование, педагогика, великие ученики, среди которых Бетховен, Лист и Шуберт, награды, в том числе орден Почетного легиона. Разве такой может быть отравителем, помилуйте!.. Ладно, пойдемте дальше, прошу, прошу…

Действительно, тут было именно так, как старик поведал в машине. Еще – портреты на стенах: опять Сальери, Моцарт, Бетховен, Глюк, кто-то еще, виды Вены и Венеции.

– Да-да, это Венеция, – пояснил синьор Антонио. – Тогда, в 1750 году, когда родился Сальери, наш Леньяго входил в состав Венецианской республики, отдельного, самостоятельного государства. Эта Венецианская республика просуществовала до 1797 года, когда была поделена между Францией и Австрией. Венеция отошла к Австрии, а Верона и Леньяго находились как раз на границе Австрии и Франции, на реке Адидже, и кто кому принадлежал, один Господь знает, я и сам запутался в этих спорах и дележах между Бонапартом, эрцгерцогом Австрии Францем и Папой Пием VI.

– Ну да, – покивал Петр, – немудрено запутаться.

– Неважно! Нам важно, что формально Сальери родился в Венецианской республике, хотя с шестнадцати лет жил и работал в Вене, где и умер. А как он туда попал? Сирота, потерял обоих родителей еще в детстве, его воспитывал старший брат, отдал учиться музыке. Маленький Сальери прекрасно учился, делал неслыханные успехи, играл на клавесине, пел в хоре собора Святого Марка, и вот тогда, в 1766 году, на него обратил внимание придворный композитор австрийского императора Иосифа II некто Леопольд Гассман. Вот его портрет, взгляните!

Старик указал на одну из картин и продолжил:

– Этот Гассман, светлая ему память, оказался в Венеции по каким-то своим делам, но, повторяю, обратил внимание на Сальери и взял его с собой в Вену. Понравился ему юноша, понравился – и тем, что талантлив, и характером. И началась венская жизнь Сальери – и так до конца. А Гассман стал благодетелем: обучал своего любимца всему, в первую очередь музыке, преподавал, содержал – в общем, заменил ему отца. Но главное, сделал ему потрясающую карьеру! Да, ввел Сальери в тесный круг придворных императора, а тот ценил музыку и таланты, сам хорошо музицировал, а к тому же молодой Сальери нравился ему воспитанностью и светлым умом. Бывает такое – всё одно к одному, и всё в нужную сторону…

Так, переходя от экспоната к экспонату (партитуры на столах под стеклами, фотографии обложек каких-то изданий на немецком языке, нотные сборники), Петр прослушал лекцию о жизни, творчестве и действительно блестящей карьере героя этого маленького музея. Надо признать, говорил синьор Сальви интересно и, учитывая его возраст, никак не занудно, не влезая в детали и лишние подробности, хотя, судя по всему, знал их предостаточно. Короче, Петр даже не устал и слушал внимательно. Старик нравился ему всё больше и больше. «Вот так-то! – хмыкнул про себя. – Жизнь – это вечная неожиданность, особенно, когда праздно путешествуешь. Что впереди? – вспомнил свое. – А вот что: впереди поворот судьбы – этот старик Сальви и не кто-нибудь, а оболганный Сальери. Старик, исполняющий роль Сальери, ставший его посмертным двойником, и это в наше время, спустя двести лет! И верно, чего только не бывает, если странствовать по земле. Надо путешествовать, надо!..»

Во второй комнате стоял небольшой клавесин и старинное бюро на загнутых ножках, над которым висел единственный портрет. Некая молодая дама в строгом, с небольшим вырезом, платье, явно из того времени. Не то чтобы красивая – скорее миловидная, обаятельная, со спокойной гордостью в глазах, без вызывающего эротизма. Такие теперь не водятся.

– Да-да, – указал синьор Антонио, – это та, с которой Сальери сочетался браком – и на всю жизнь. Даже в поздние годы он называл ее любовью своей жизни. Терезия фон Хельферсторфер. История такова: в Вене Сальери давал уроки музыки какой-то юной графине, воспитывавшейся в монастыре ордена Кармелиты, и среди ее подруг оказалась дочь довольно знатного господина, вот эта Терезия, тоже воспитанница этого ордена. Сальери было двадцать три года, ей – восемнадцать. Через год он добился ее руки. Свадьба состоялась в 1774 году. Что дальше?

Тут возникла пауза, и потом:

– Дальше – счастливый брак. Однако… У них было семь дочерей и один сын, но до взрослых лет дожили лишь четверо из дочерей, а сын умер в молодости. Сама же Терезия ушла из жизни в 1807 году, когда ей было немногим за пятьдесят. Бедный Сальери! Какая странная судьба: с одной стороны, блестящая карьера, европейская известность, почет, обеспеченность, высший музыкальный пост при императоре – главный капельмейстер и руководитель Придворной капеллы! а с другой стороны… с другой – постоянные потери, а в финале жизни – злобная клевета. Так и умер оклеветанным, и это проклятие продлилось потом еще почти двести лет, в течение которых не исполняли его музыку и даже имя пытались забыть, вычеркнуть из истории. Но правда восторжествовала в конце концов, да! Есть в Леньяго театр Сальери, есть мой музей, есть! Мы всё делали, чтобы сохранить память великого маэстро. И сохранили!.. Э, синьор, желаете послушать клавесин?

Петр машинально кивнул, и не по возрасту эмоциональный хозяин (хотя, понятно, итальянец – он и до гробовой доски такой!) уселся за инструмент. Полились звуки.

– Это из концерта для клавесина соль мажор, сочинение Антонио Сальери, – важно сообщил синьор Антонио, не отрываясь от игры.

Играл он скорее всего превосходно, однако оценить, насколько превосходно, Петр не мог, поскольку не был знатоком музыки, не слишком разбирался в тонкостях исполнительства и вообще слышал клавесин вживую, а не по радио или телевидению, в первый раз. Ну да ладно, предположим, старик играет превосходно, но мелодия? Она как-то не выводится из исполнения. Кажется, упорядоченный набор звуков. Да, приятный, нежный, но и только. И старомодно все-таки.

Минут через пять синьор Антонио торжественно поднял руки, и клавесин стих. Руки, как крылья, застыли над клавиатурой. Красиво! Да, он актер, талантливый актер. В общем, воплощенный Сальери. Парик, одежда, осанка, эти руки. Восемнадцатый век. Клавесин, портреты того времени. Будто попал в прошлое, путешественник!

– А теперь уже не я, – услышал, – то есть Сальери не в моем исполнении. Теперь в исполнении оркестра. – И Антонио указал на висевшие на стене звуковые колонки. – Это моя стереосистема. Великолепный звук, поверьте – Поднявшись, он извлек из старинного бюро несколько дисков и показал их Петру. – Да-да, записи, записи! Сальери в записях! Уже издают! Теперь, ха-ха, можно! – и залился почти сатанинским смехом, но на петушиных тонах. Успокоился и продолжил: – Давайте послушаем вот это. Увертюра к «Армиде». Чудо! Вы не в курсе? Ну конечно! «Армида» – это с тех пор не исполнявшаяся опера Сальери, барочная, маэстро написал ее в 1771 году, тогда ему был всего двадцать один год, всего лишь! И эту его оперу поставили в Вене, а тремя годами спустя знаете где? В вашем Петербурге. Чего только не бывает! Вена – и далекий Петербург, о Дева!.. Так, внимание! – Он вставил диск в выдвинувшуюся панель проигрывателя, стоявшего на бюро, и поднял палец. – Слушаем!

Да, это музыка, понял Петр. Трагичная и возвышенная. А кто такая Армида? Кажется, какая-то волшебница, славившаяся искусством обольщать и сильным характером. Из Гомера она, что ли? Ну ладно, а сама музыка?.. Дослушав увертюру, сказал:

– Согласен, это сильно. Однако…

– Однако – что? – насторожился синьор Антонио, так и стоявший у бюро.

– Ну как бы это выразить? Настроение есть… да нет, всё есть, но мелодия? Мелодии нет. Невозможно напеть, воспроизвести голосом на слух, даже если десять раз послушать. Вот, например, у Россини или Моцарта, у них есть мелодии, их можно напевать, а тут…

– А, вот вы о чем, синьор Пьетро! – никак не смутился хозяин и даже усмехнулся. – Вы правы, тут настроение, состояние, порыв души. Да, признаем, Сальери не был великим мелодистом, но гармонии, гармонии! Это тоже великая музыка, другая, но великая. Не мелодия, но гармония, да!

И тут Петр сострил:

– То есть он был не мелодистом, а гармонистом.

Спасибо, синьор Антонио не оценил этого юмора, выраженного на итальянском в мысленном переводе с русского. Вероятно, на итальянском сказанное прозвучало вполне безобидно.

– Да, гармонии, высокие, выверенные гармонии. И операм Сальери рукоплескал в том числе Моцарт, уж не говорю о Глюке.

Петр перевел дух и решил впредь не судить о том, в чем не профессионал, и к тому же не обижать хорошего человека, убежденного в величии того, кому поклонялся и кому, судя по всему, посвятил свою жизнь.

– Спасибо, я рад, что мне довелось слушать музыку Сальери. Великого маэстро Сальери, – добавил дипломатично и поднялся из кресла. – Спасибо еще раз – за гостеприимство, за ваш музей, за экскурсию и музыку. Это было неожиданно для меня, заезжего из далекой России, и чудесно… А где я оставил свою шляпу?

– Ах, вы уже уходите? – явно опечалился старик. – Так скоро? А кофе не желаете? Не здесь, а в моих комнатах? Мне было бы приятно пообщаться с вами еще, синьор.

И как тут откажешь? Милый старик, никак не раздражающий, даже забавный. Актер! Двойник Сальери! Парик, седые кудряшки, синий бант на затылке! Забавно, да. Чего только не откроется в путешествии! Ну что, рискнем еще?..

Выйдя из музейных комнат, оказались в коридоре, за ним – на маленькой узкой лестнице, по которой поднялись в комнату с открытой лоджией, откуда хорошо просматривалась довольно широкая река внизу и за ней часть городка.

– Да, это наша река Адидже, хотя по-немецки – Эчь. Так говорят наши исторические соседи австрийцы – Эчь. Начинается в Альпах, а впадает в Адриатическое море. На ней, выше по течению, Верона. Кстати, в Вероне на Адидже – известные достопримечательности: замок Кастельвеккио, мост Скалигеров, мост Понте Пьетра. Знаете, что это такое?

– Не знаю, но сегодня вечером окажусь там и посмотрю, выясню.

– Чудесно. Тогда не буду надоедать подробностями. Садитесь, сейчас будет кофе, хороший кофе, уверяю вас.

Старик вышел куда-то, а Петр расслабленно плюхнулся в плетеное кресло в лоджии. Ему стало совсем хорошо. Всё складывалось интересно. Интересной была вчерашняя Венеция, интересной и красивой дорога в Верону, хотя где-то на полпути он задремал и многого не увидел. Ну да не беда, увидит на обратном пути. А здесь – этот неожиданный старик, актер, играющий Сальери, этот музей, портреты, клавесин, музыка. Можно ли было ожидать подобного? Да уж! Хорошо, интересно, и даже уходить отсюда не очень-то тянет. Ну, еще полчасика за кофе со знатоком старины, патриотом Леньяго и поклонником Сальери, пусть всё это почти театр, театр, не исключено, с элементами стариковской навязчивости и фантазий, однако ж где еще такое встретишь?

– Пейте, сударь, вот ваш кофе. – Старик уселся в кресло рядом. Петр отхлебнул, и, поскольку совсем расслабился, тут его черт дернул:

– А скажите, синьор Антонио, если так… если почти двести лет существовала легенда, то, может, неспроста? Как известно, легенды на пустом месте не рождаются. Или, как говорят в России, нет дыма без огня. Э, я вас не обидел? Мне просто любопытно, откуда и как всё это взялось. Такой устойчивый миф, такой афронт, можно сказать, афронт всего интеллектуального человечества: Сальери – отравитель. Ну да, Моцарт – гений, а Сальери – злодей. Это как, откуда?

Кажется, опять пронесло: синьор Антонио отнесся к вызову вполне спокойно, даже с пониманием. Только покивал и вдруг улыбнулся. Видать, привык к подобному вопросу и не раз отвечал на него. Молодец, в общем. Петр с облегчением вздохнул, даже не став ругать себя за то, что мог обидеть человека.

– Значит, все-таки маленькая лекция? – И раздался ехидный смешок. – Извольте, синьор Пьетро. Итак, итак… Будто бы Сальери завидовал Моцарту. Ха-ха, это кто кому завидовал? У Сальери, в отличие от вечно нуждавшегося Моцарта, блестящая карьера, достаток. Так? Так! Но дело не только в этом. Например, Глюк, царствовавший тогда в музыкальной Вене, ценил Сальери как оперного композитора выше Моцарта. Вот так-то! Еще: Сальери был прекрасным педагогом и мало того что учил, но еще и кое-что делал для своих учеников, помогал им, в том числе материально, а с иных, из несостоятельных семей, и вовсе не брал плату. Например, пятнадцатилетний Шуберт. Он обязан Сальери очень многим, почти всем. Бесплатные уроки, которые маэстро давал безвестному тогда мальчишке!.. А Бетховен? Почитайте, что Бетховен писал о Сальери! Бетховен был одним из его учеников, и эти уроки, которые ему дал Сальери, помнил всю жизнь. Да, маэстро бывал вспыльчивым, ибо итальянец по крови, но быстро отходил, и все отмечали его доброту, доброжелательность и отсутствие зависти к собратьям по цеху. Ну, и многое другое, характеризующее его сугубо положительно. Вот уж странный завистник и отравитель, не правда ли? Чушь! Это Моцарт мог бы ему завидовать, Моцарт!

Далее. В Вене то время существовал слух, что будто бы на премьере «Дон Жуана» раздосадованный музыкой Моцарта Сальери освистал ее. Однако это опять же полная чушь: Сальери не присутствовал на первых представлениях оперы – ни на премьерном в Праге, ни затем в Вене. Да и вообще такое поведение в театре первого императорского капельмейстера просто немыслимо! В театре? Императорский капельмейстер? Освистать? В присутствии высочайших особ? Трижды ха-ха!

И еще деталь: за полгода до смерти Моцарта, в апреле 1991 года, в Вене исполнялась его, Моцарта, симфония, и дирижировал ею – кто? Сальери! Причем дирижировал блестяще, а ведь мог бы и вовсе отказаться. Симфония имела огромный успех. Ничего себе дирижер-завистник!

Ладно, это ясно. Ясно, что налицо бред. А теперь по делу.

Когда Сальери было под семьдесят, у него появились и стали нарастать признаки того, что теперь называют болезнью Альцгеймера. Его поместили в госпиталь в Вене. Он терял рассудок, плохо ориентировался в окружавшей обстановке, но когда светлел умом, то хорошо помнил прошлые события. В периоды просветлений он решительно отвергал слух о причастности к смерти Моцарта, эту чудовищную клевету. Изредка его навещали ученики, всегда относившиеся к маэстро с теплотою, и вот один из них, известный пианист и композитор Игнац Мошелес, оставил следующую запись после свидания с Сальери в госпитале, это было в октябре 1823 года. Слушайте.

Синьор Антонио прикрыл глаза и монотонным голосом процитировал:

«Он выглядел призраком и говорил незаконченными фразами о своей быстро приближающейся смерти. В конце он сказал: “Хотя я смертельно болен, я хочу заверить вас честным словом, что нет совершенно никаких оснований для этих абсурдных слухов. Вы знаете, о чем я: Моцарт, что я якобы отравил его. Но нет. Это злобная клевета, одна только злобная клевета. Скажите миру, дорогой Мошелес, что старый Сальери на краю смерти сам вам это сказал”».

Тут старик встрепенулся и заговорил уже горячо:

– А откуда взялся этот слух? Да от самого Сальери, вот парадокс-то! Но от душевнобольного Сальери! После неудачной попытки самоубийства его поместили в клинику для душевнобольных, и там… будто бы он сам рассказывал о том, что отравил Моцарта. Это известно из тетрадей Бетховена, хотя Бетховен отмечал, что такое признание было лишь свидетельством тяжелого состояния Сальери, то есть его самооговором, бредовой мыслью, не более того. Однако сей бред подхватили бульварные немецкие газеты, на которые, кстати, опирался ваш Пушкин, назвав их авторитетными. Авторитетными, Матерь Божья! Вот что писала одна из них, наиболее «авторитетная», она называлась «Algemeine musikalische Zeitung». Речь о Сальери: «Говорят даже, что в бреду больного воображения он винит себя в преждевременной кончине Моцарта». Вот так – в бреду больного воображения! И как вам нравится это «говорят даже»?

А теперь, сударь, я посмеюсь. Один известный французский поэт, получив от биографа Моцарта отрицательный ответ на вопрос о доказательстве вины Сальери, сказал: «Жаль, был бы интересный сюжет». Отлично, да? Ха-ха! Тот «интересный сюжет» возник на основе мифа, легенды, а на самом деле – на основе подметного слуха, абсолютно непроверенного и, теперь совершенно понятно, ложного. Вот ваш Пушкин, черт бы его дернул, первым и заглотил сей крючок, написав трагедию «Моцарт и Сальери»… Э, я не оскорбляю ваших чувств, синьор Пьетро?

– Рассказывайте дальше, – деликатно предложил Петр.

– Да, именно ваш Пушкин! И именно с его подачи, с этой трагедии, возник и продлился на два столетья негласный запрет на музыку Сальери. Известнейший маэстро, прекрасный композитор не просто умер – его убили, ибо убили память о нем. Зато какая литература, какая дьявольская психология, какая внутренняя борьба! Добро и зло, вечная тема! Миф, к созданию и поддержанию которого приложил свою руку, да, сначала русский гений Пушкин, а после него обладатели «Оскаров» англичанин Шеффер со свой пьесой «Амадеус» и Форман с тем же фильмом. Искусство выше правды – бывает и так, черт подери!

А Сальери тихо умер в 1825 году. В Вене, где и похоронен. Там скромный памятник на его могиле. И почти двести лет не было ни его музыки, ни его доброго имени. Но были и есть отдельные люди, единицы, которые уже много лет делали всё, чтобы восторжествовала истина и зазвучала светлая музыка! Так нам повелел Господь. Истина святее всего! И мы это сделали. Музей Сальери в Леньяго, правосудие в Милане в 1997 году, опера Сальери на сцене Ла Скала в 2004 году, театр Сальери в Леньяго, исполнение его музыки – еще не по всему миру, но скоро будет так. И записи, уже повсюду записи его опер, концертов, симфоний. Пластинки, диски… Теперь меня никто не считает антипатриотом, предателем Италии, сумасшедшим. Я выиграл эту битву с невежеством, честь имею!

 

Через пару часов Петр был в Вероне, перед тем наотрез отказавшись от того, чтобы синьор Антонио проводил его до автовокзала, который находился на одной из площадей Леньяго, неподалеку от музея. Я сам, сам, сказал, я люблю ходить и ездить сам, тем более пришел мальчик. Мальчик – это один из тех, кто у старика обучался игре на клавесине. Симпатичный мальчишка лет десяти-одиннадцати, молчаливый, с башкой в темных кудряшках…

В общем, Петр поблагодарил за всё, обещал заглянуть еще разок, если так сложится (хотя это вряд ли, добавил, надо бы завтра возвращаться в Венецию), и они распрощались. И хорошо. Доза общения с этим стариком оказалась как раз достаточной. Если перебрать, то может и надоесть. Должна быть мера, пусть перед тобой даже двойник Сальери. Это актерство, выспренние речи, пафос, упёртость – всё так, но в меру. Хотя, признаем, рассказы о Сальери были интересными, Петр узнал много нового. Прямо детективная история. И что-то старик недоговорил про Милан – а что? Ну да ладно.

Рейсовый автобус на Верону пришлось ждать почти час. Тоже не страшно. Перекусил в ближайшем кафе на площади, глянул на окрестности, на реку… как ее? Адидже, да. О чем думал? Об этом старике. Вот уж неожиданность! И сам старик, и узнанное о Сальери. А, вот что еще! Вот что раздражает, вот что засело! Его высказывание о Пушкине. Дескать, черт его дернул поверить в подметный миф и написать «Моцарта и Сальери». Заглотил крючок, дескать, с этого всё и пошло… Ну, как бы там ни было в действительности, а когда ругают Пушкина – это неприятно. Чертов патриотизм! Хотя нет, тут не патриотизм, а правда. Величие Пушкина – это единственная правда России. Вот так-то. Поэтому не надо его трогать, не надо!.. И потом вспомнил, уже в автобусе, когда подъезжал к Вероне, вспомнил фразу Пушкина, хотя и не точно скорее всего. Я презираю мое отечество, но я не люблю, когда об этом говорят иностранцы. Так, что ли, он сказал? Но смысл именно такой.

 

Ладно, тут всё ясно, поэтому бог с ним, с упертым стариком. Его, иностранца, можно понять: что ему до русского Пушкина? Вот величье Сальери – это да!.. Ладно, проехали.

Проехали – приехали в Верону. Что там? Гуляние под вечер. Это после того, как устроился в отеле. Очень удобно, хотя отель всего лишь трехзвездочный. Но какие это звезды! Отель «Марко Поло», и номер в нем – будто каюта на средневековом паруснике, при том что сам отель – в бывшем монастыре. Это, сообщили, в историческом центре Вероны, всего в двухстах метрах от Арены. А что есть Арена? О, синьор, это древнеримский амфитеатр, построенный тут около 30-го года нашей эры, на главной площади, на Пьяцца Бра… Ну коли так, то, грациа, подходит!

Прошелся по городу. Никуда не заходил, ни к каким экскурсиям не приставал – просто прошелся. Потом долго сидел в ресторане у себя в отеле, потом направился в свою каюту – и спать. Да, подустал все-таки. Это понятно: дорога, перемещения, неожиданное знакомство, клавесин, музыка, опять дорога, прогулка по Вероне…

Перед тем как уплыть на своем паруснике в царство Морфея, Петру опять вспоминался старик Антонио, чудаковатый двойник Сальери, его театральное одеяние, его речи и жесты. И звуки клавесина. И мальчик с темными кудряшками, пришедший на урок к учителю.

Глава 2

Назавтра он долго размышлял, глядя на бронзовую статую Джульетты: прикоснуться к ее груди или нет? Ибо, как сообщил экскурсовод, если коснуться, то тогда в любовных делах будет сопутствовать только удача. Нет, я не верю в приметы и поверья, решил Петр, да и о каких делах речь? О любовных. Это о сексе, что ли? Любовь – это не дело, а состояние. На многие годы или на всю жизнь. Как музыка, например. Кстати, об этом – о состоянии – вчера упомянул синьор Антонио, когда рассуждал о музыке своего кумира.

Так, дальше. Дальше был огромный форт красного кирпича на берегу Адидже. Называется замок Кастельвеккио. Впечатляет. Середина XIV века. А сейчас в этом замке городской музей со всякой средневековой живописью и скульптурами. Однако туда Петр не пошел. Хотелось быть на улицах, под солнцем и ярким небом, с людьми и птицами, а не в залах с благоговейной тишиной.

Поэтому пошел к Адидже. Через нее – арочные мосты, массивные, крепкого старого камня. Вот этот – Понте Пьетра, то есть «мост-камень», в основе еще древнеримский, как выяснилось. Огромный, 120 метров длиной. С одной его стороны, справа по течению, высоченная сторожевая башня. Опять же впечатляет. Равно как и другой мост, тоже арочный, мост Скалигеров. Вот тут и узналось нечто особенное, узналось от шедшего с группой туристов экскурсовода.

Скалигеры – это знатная династия правителей Вероны XIII–XIV веков. Из этого рода вышла некая Беатриче делла Скала, потом ставшая покровительницей церкви в Милане, церкви Санта-Мария делла Скала. И что? А то, что через четыре столетия, в 1778 году, на месте этой церкви построили театр Ла Скала! Вот отсюда – от церкви и ее покровительницы (а не от слова «ска́ла», то есть «лестница») – и произошло название всемирно известного театра. В общем, привет Милану! Потому что Ла Скала – это от нашей Вероны, от нашей Беатриче, заключил экскурсовод.

Здорово! Значит, не только Дантова Беатриче известна… И тут Петр опять вспомнил. Что-то смутное, застрявшее в сознании. Нет, точнее, в подсознании. Что-то вчера старик Антонио говорил о Милане, именно о Ла Скала. А что точно, не вспомнить. Ну, нечто связанное с Сальери – это ясно по определению. И про генерала Грациани старик что-то знает… Ну да бог с ними, невелика важность. Тени прошлого… И пошел дальше. И повторял: Беатриче, да… Прикоснуться к бронзовой груди Джульетты… Беатриче, платоническая любовь, любовь на всю жизнь, любовь-состояние…

Так прошли часы. Что теперь? Надо бы вернуться в Венецию, это на автобусе полтора-два часа. А можно отправиться на разрекламированное повсюду озеро Гарда, которое совсем близко от Вероны, всего в тридцати километрах. Самое большое озеро в Италии, между прочим. Там и заночевать, отели на берегу есть. И провести там день или два. Судя по всему, красоты там отменные: Ломбардия, склоны Альп, нет изнуряющей жары, водная гладь под солнцем, аквапарк и даже океанариум, с ума сойти!.. В общем, есть выбор: в Венецию или на это озеро. Или никуда не ехать сегодня, остаться в Вероне еще на день? Или… ну, скажем, махнуть в Милан, глянуть на театр Ла Скала, который, как утверждал экскурсовод, «от нашей Беатриче делла Скала», да и вчера старик не раз говорил о Милане, о Ла Скала. Если в Милан, то это тоже пара часов всего-то. Ну так что, куда, как?

 

Странно или нет, но, оставшись еще на ночь в Вероне, Петр назавтра поехал не в Милан или на озеро Гарда, а в Леньяго. Некая навязчивость не давала покоя. А ведь хотел просто путешествовать, ни о чем не думать, если такое вообще возможно.

Опять на рейсовом автобусе, который через Верону следовал из Брешии. Полчаса – и на месте. Потом пешком. Вот та улочка, вот и дом Сальери – музей, медная табличка, колокольчик, исполняющий роль звонка. Как уже знал Петр, сей колокольчик, если дернуть за его язычок, отзовется звонком только в покоях синьора Антонио – в музейных комнатах и жилых, которые занимал старик.

Дверь открыл мальчик – тот самый, с темными кудряшками. Молча глянул снизу вверх, затем спросил высоким голоском:

– Вы в музей, синьор?

– Нет, к синьору Антонио. – И добавил: – Мы с тобой уже виделись, я был позавчера, ты меня не помнишь?

Тот пожал плечами:

– Да? Нет, не помню. Но если вы к маэстро, то его сейчас нет. Подождете?

– А когда он будет?

– Скоро. Он пошел на почту.

– Тогда подожду. Пропустишь меня?

– Прошу, синьор – Мальчик отступил на шаг, потом прикрыл за Петром дверь и щелкнул задвижкой. – Маэстро просит хорошо закрывать, а то нас уже пытались ограбить, – произнес заученно-спокойно, как на уроке.

«Господи, и здесь грабители!» – покачал головой Петр, но ничего не сказал. Интересно, что тут можно взять, какие ценности? Не портреты же, не партитуры или диски с музыкой Сальери! Бред какой-то…

Сняв шляпу и повесив ее на крючок вешалки у двери, он прошел за мальчиком – по лестнице на второй этаж, в музейные комнаты и наконец в ту, где стоял клавесин.

– Я разучиваю это аллегро, маэстро сказал, чтобы к его приходу… – Мальчик не договорил и уселся за инструмент. – Извините, я буду играть.

– Конечно, маэстро! – пошутил Петр, улыбнувшись. – Играйте, играйте, я с удовольствием послушаю, если не возражаете. Можно? Вот и хорошо – Уселся рядом в кресло и тут вспомнил: – Кстати, мы не представились друг другу. Меня зовут Петр, я из России. Синьор Пьетро из России, в общем.

Мальчик, оторвав взгляд от нотной тетради, раскрытой на пюпитре, тряхнул кудряшками:

– Очень приятно, синьор, а я – Джузеппе.

– Хорошее у тебя имя. Как у Гарибальди.

– Да, как у Гарибальди, но вообще-то это имя от Иосифа. Ну в Библии – Иосиф, а у нас в Италии – Джузеппе. Это мне маэстро объяснил.

«Вот кто у нас образованный, выходит!» – хмыкнул про себя Петр, а вслух сказал:

– Это прекрасно – про твое имя, и про маэстро тоже, он молодец.

– Конечно, – согласился Джузеппе, – он много знает и учитель добрый, плату не берет.

Вот как! Прямо второй Сальери, тот тоже не брал с малоимущих, вспомнил Петр рассказ старика.

Мальчик начал играть. Полились быстрые, веселые звуки. И какой темп! И, кажется, без фальши. И это в десять лет? Невероятно!

Так длилось несколько минут. Вдруг клавесин стих, и мальчик засмеялся.

– Ты что? – удивился Петр.

– Хорошо! Хорошее место, вот это, очень хорошее – И он повторил последнюю музыкальную фразу. – Чувствуете?

Оставалось приврать:

– Конечно.

– Правда? Ну так это же Моцарт! Его аллегро из концерта для клавесина, номер один-три.

– А вы с маэстро и Моцарта играете?

– А как же! И его тоже. А что?

– Нет, просто любопытствую.

– А знаете историю? – Джузеппе вдруг оживился, даже засветился весь. – Еще маленьким, Моцарт ездил с отцом по разным странам, выступал и играл на клавире даже с закрытыми глазами, отец завязывал ему платком. Это очень нравилось публике. Так вот однажды, – он опять засмеялся, – на одном из концертов на сцену вдруг выбежала кошка. Кошка, представляете? Моцарт прекратил играть и помчался за ней. Забыл о публике – ведь тут кошка! Отец строго прикрикнул на него, а Моцарт: «Ну, папочка, еще чуть-чуть, ведь клавесин никуда не денется, а кошка убежит!»

Петр засмеялся вслед за мальчиком.

– Представляю, как хохотала почтенная публика! – проговорил потом.

– Да, я тоже… Ладно, синьор, извините, я играю дальше, а то… маэстро, он добрый, но строгий.

И опять полились звуки – веселые, будто щекочущие, будто детская шалость, радость, и всё. Такую музыку играть бы по утрам. То есть чтобы, проснувшись, слышать это самое клавесинное аллегро юного Моцарта, и чтобы так начинался день, и чтобы так было всю жизнь, и тогда… тогда ничего плохого или страшного никогда не случится. Так, что ли? Да, бывший романтик, а теперь циник, именно так.

Минут через пять за спиной послышались шаги. Петр обернулся – старик. Джузеппе прекратил играть, встал. Встал и Петр. Синьор Антонио, будучи «в штатском», то есть не в наряде Сальери, а в обычном пиджаке и рубахе с открытым воротом, широко заулыбался:

– Какой визит, синьор! Синьор Пьетро, вашу руку! А я не сомневался почему-то, что мы еще увидимся, что вы заглянете к нам. Стариковская интуиция! А я ходил на почту, мне наконец прислали долгожданный каталог из Мюнхена о музыкальных вечерах, где исполняли и Сальери. Джузеппе, ты закончил? – продолжил без перехода, повернув голову к мальчику. – Сыграй нам это аллегро Моцарта, только без ошибок и с настроением, и можешь быть свободен на сегодня. Скорый темп, помнишь? Sehr lustig, как говорят немцы, весьма быстро, весело, аллегро мольто. Начинай, Джузеппе!

Старик уселся в соседнее кресло, уложив на колени пухлый каталог. Мальчик заиграл, и это было чудесно. Так казалось Петру, а вот что думал маэстро-учитель, неизвестно, он был весь внимание, чуть склонив голову набок, как это делают собаки, когда прислушиваются к голосу хозяина и пытаются понять, о чем речь. Петр даже улыбнулся. А мальчик играл. Так истекло несколько минут. В некие моменты синьор Антонио принимался слегка дирижировать одной рукой и мерно кивать, явно держа неведомый для Петра темп, который sehr lustig, весело, весьма быстро, как было сказано. И вот – всё.

Джузеппе поднял глаза на учителя. Тот сказал без эмоций:

– А уже неплохо, неплохо. Ты почти молодец. Я доволен. Хорошо, вполне хорошо. Иди, Джузеппе, до завтра. Завтра приходи в десять, пораньше, до экскурсий. А послезавтра – ты помнишь? Ну хорошо, молодец, значит, в два часа дня. Иди, маме передай привет.

Мальчик ушел, и старик спустился за ним, чтобы закрыть входную дверь на задвижку. Да, грабители, черт подери!.. Когда он вернулся, Петр спросил:

– А у вас уже и экскурсии?

– Да, с некоторых пор у меня договор с экскурсионном бюро в Вероне. Если они везут туристов с заездом в Леньяго, то посещают и мой музей. Теперь – наконец-то! – в музей Сальери едут охотно, даже с любопытством: кто же он такой, который, оказывается, не злодей, не убийца? В общем, опять ха-ха!.. А эти экскурсии, они выгодны всем, кроме меня, если о финансовой стороне дела. У них, у веронцев, – еще одна оплачиваемая экскурсия, а у меня… у меня вход бесплатный, вот так! Мне важны души людей, а не их деньги.

– Благородно! – не удержался Петр, в ответ на что старик только покачал головой:

– Нет. Свои деньги я вложил в создание этого музея, в ремонт дома, приобретение экспонатов, портретов и другой живописи, инструмента, нотных сборников и прочего. Я не бедный человек, и крохи от туристов меня не интересуют. Их души – да, возрождение имени Сальери – да. Это мое Рисорджименто, il Risorgimento – возрождение, обновление. Поэтому, если честно, это всего лишь мой эгоизм, а не красивые слова об альтруизме, благородстве, благотворительности и прочем. Мой эгоизм – это культура и истина. Точнее, истина в культуре. Вы меня понимаете?

– Понимаю и завидую, потому что я другой.

– Какой?

– А! – отмахнулся Петр с улыбкой. – Сам не знаю вообще-то, но другой. А сегодня где ваши экскурсии, где любопытствующий народ? – перевел разговор на другую тему.

– Сегодня понедельник, а по понедельникам у меня музей закрыт. Всякие дела, занятия с учениками. Так что вы, синьор Пьетро, вполне вовремя. Шучу, я вам всегда рад!

– Спасибо. Значит, в музее Сальери сегодня, как у нас говорят, санитарный день. Ну, день санации. По-латыни sanatio – это оздоровление, лечение.

– Я знаю, – улыбнулся старик. – И если у нас сегодня лечение, то прошу ко мне, на кофе и прочее. А прочее – это что? Итальянский бренди! У меня есть «Лимен», уникальный итальянский бренди. Почему уникальный? Он на основе граппы и производится только в Италии. «Лимен» пьют с кофе-эспрессо. Пойдемте в лоджию, погода хорошая, посидим, будет бренди, будет эспрессо…

Прошли в лоджию, уселись. Всё, как в прошлый раз, только старик одет по-другому. То есть нормально одет, не в наряде Сальери. И это странно, потому что за последние два дня, когда Петр вспоминал о неожиданной встрече с ним, о его музее, об их разговорах, старик так и стоял перед глазами в своем театральном наряде, в парике с косичкой и синим бантом, в сюртуке со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами. В общем, в наряде Сальери. А если учесть, что даже есть определенное сходство с прототипом на портрете, висевшем на лестнице, да и имя то же – Антонио, то, выходит, это почти двойник Сальери. Так он и отпечатался в сознании Петра. И вдруг – обычный старик, в вельветовом пиджаке, в свободной, явно современной рубахе, уже не театральный, а какой-то уютный, домашний, простой. Разрушение одного образа и создание другого. Но хорошего образа. Таких в жизни не было.

Пока старик возился в кухоньке, Петр глядел на реку внизу, всю в бурунчиках, сверкающих под солнцем. Где-то сбоку пели невидимые птицы. Ни звуков машин, ни людских голосов. После шумной Вероны это место казалось каким-то почти нереальным. А еще клавесин, на котором мальчик с кудряшками играет Моцарта, портреты великих композиторов… М-да, если и реальность, то странная, будто не всамделишная.

Но вот и хозяин с подносом. На нем – бутылка, чашечки с кофе, сахарница, блюдо с нарезанным ломтиками сыром. Бутылка была оригинальной формы – пузатая и с низким зауженным горлышком.

– Да-да, – пояснил синьор Антонио, – бутылка с низкой талией, именно так. Такие – специально для граппы. Это бренди «Лимен», то есть лимонный, сорок два градуса. Выдержите? Ну и отлично. А вот сыр… Сорт – «грана падбно», от слова grana, что значит «зерно», и от Padano – от реки По. Твердый сорт, отличный, попробуйте. У него солоноватый, пикантный вкус с легким ореховым оттенком. Немного напоминает пармезан, но только немного. Вы разбираетесь в сырах? А в бренди? Опять нет? Синьор, как же вы живете?

– Как и многие в России – неинтересно, потому что предсказуемо, и так уже тысячу лет. Мы живем по часам, у которых нет стрелок.

– Как у Бергмана в «Земляничной поляне»?

– Если бы! Увы. Э, это скучная тема, если об истории России!

Старик сразу закивал:

– О, да, понимаю, извините… Тогда пейте «Лимен», кофе, пробуйте сыр. Ваше здоровье!..

Вскоре Петр сказал:

– Сказочно вкусно всё!

– А сыр?

– И сыр. А кофе! А «Лимен»! Можно еще?

– Сделайте одолжение!

Петр пригубил бренди и принялся за кофе и сыр. Синьор Антонио делал то же, причем, было заметно, с удовольствием. Судя по всему, он не только упертый сальерифил, учитель малоимущих талантливых подростков, богатенький благотворитель, но еще и эпикуреец.

– Так чем я обязан вашим повторным визитом ко мне? – вопросил он, проглотив ломтик сыра и сделав глоток кофе. – Я, правда, рад. Вам просто интересно или?..

– И интересно, и или, – рассмеялся Петр. – Видите ли, мне не давало покоя… ну, пока я шлялся по Вероне… э, то есть ходил, гулял, размышлял о том, дотронуться ли до бронзовой груди Джульетты… В общем, никак не мог вспомнить, что вы говорили о Милане, что-то помимо Дворца правосудия. Что-то про Ла Скала, кажется. А что?

Синьор Антонио наморщил лоб:

– Про миланский процесс, на котором вынесли оправдательный вердикт по делу Сальери?

– Нет, это вы рассказали. Что-то про театр, про Ла Скала.

– А… Ну… Ну хорошо, давайте я буду рассказывать, а вы, если повторюсь, перебьете. Вы пейте и ешьте, а я буду говорить. Значит, так, Ла Скала… Здание театра построено по проекту архитектора Джузеппе Пьермарини в 1776–1778 годах на месте церкви Санта-Мария делла Скала, откуда и произошло название театра. А Беатриче Скала…

– Это я вчера узнал в Вероне! – вставил Петр.

– Грациа, дальше. А перед тем как театр открыли, то ли в конце 1777 года, то ли в начале 78-го, сам великий Глюк, который видел в молодом Сальери своего преемника, рекомендовал из Вены, чтобы тот получил заказ на оперу для открытия театра. Оперу для открытия Ла Скала, представляете! И Сальери получил этот заказ, и написал оперу, и Ла Скала был открыт 3-го августа 1778 года именно оперой Сальери «Признанная Европа». Это невероятная честь, это память навсегда, это уже история! Именно с Сальери начался Ла Скала, именно так!

– А что это – «Признанная Европа»? Простите мое невежество.

Старик прямо возрадовался: его просят рассказать, просветить! Просветить какого-то русского чужестранца!

– Чудесно, объясняю. Европа – это женщина, в древнегреческой мифологии – дочь финикийского царя. По легенде, Зевс явился Европе, игравшей с подругами на берегу моря, в виде белого быка и похитил ее, увез на своей спине на остров Крит. Там он принял вид прекрасного юноши и, как говорили прежде, овладел ею. У них были дети, в том числе Минос. Ну да ладно. Действие оперы происходит в финикийском городе Тир. Это, кстати, современный Ливан. А что до оперы…

Он отхлебнул кофе и опять принялся за свой рассказ:

– Там, в опере, всякие события – история любви, политическая борьба, жестокость и так далее. Однако Европа помогла разрешить все сложности – в общем, установила мир и согласие, и ее признали. Отсюда и название – «Признанная Европа». Но и это не всё. Не всё, если о Сальери… Потом много чего было: уже реальные войны, объединение Италии, Первая мировая, Вторая мировая, когда в 1943-м Ла Скала был разрушен бомбами, потом реставрации, одна, другая, третья. Последняя реставрация длилась три года, на нее было потрачено более шестидесяти миллионов евро. И вот в декабре 2004-го года, после этой реставрации – чем открылся Ла Скала, повторно открылся? Оперой Сальери «Признанная Европа»! Как и впервые в Ла Скала! Бессмертие Сальери, и это после стольких лет забвения! Признание, истинное призвание, рисорджименто Сальери, ура! Привет вашему Пушкину! Извините, но так! Давайте выпьем – за вечную память, за бессмертную музыку, за торжество истины! Прошу!

Ладно, надо выпить. Почему бы и нет, действительно, если за истину. Бедный Пушкин, хмыкнул Петр, но выпил честно, с удовольствием. И сказал:

– Да, вновь исполнить оперу, которой когда-то открывался театр, – это прекрасная традиция.

– Нет-нет! – горячо возразил синьор Антонио – Мы не англичане, которые чтут традиции, мы итальянцы. Тут дань уважения реабилитированному композитору, признание его величия и значимости для нас… Неужели я не рассказывал вам об этом?

– Нет, я бы запомнил. Точно – нет.

– Значит, склероз!

– Ну уж, бросьте! Сколько вам лет, между прочим?

– Между прочим, за семьдесят. Семьдесят два, если точно.

– Никак не скажешь! – проявил деликатность Петр.

– Грациа, вы дипломат. А вам сколько?

– Сорок два.

– Значит, между нами тридцать лет. Поколение! И чем вы занимаетесь в этом поколении, если не секрет? В поколении всеобщего упадка и деградации.

Петр усмехнулся:

– Вот этим и занимаюсь – деградацией. Преумножаю мировую энтропию.

– Бизнесом, что ли?

– Почти угадали.

– М-да. Это далеко от искусства.

– Неизмеримо далеко, – оставалось согласиться, – особенно в России, – и опять решил сменить тему: – А ваш мальчик, этот Джузеппе с кудряшками, он мне очень понравился. Как играет! Кто он?

И тут старик сказал неожиданно:

– Значит, у вас нет детей.

– Да, – почти опешил Петр. Потом добавил: – И жены нет.

– И не было?

– Была. Но она меня оставила. Давно уже, десять лет назад. И правильно сделала. Одному лучше.

– Да? – явно не поверил старик. – Ну это как кому. У меня была чудесная жена, мы очень дружили, помогали друг другу. А, вы про Джузеппе?.. Действительно, талантливый мальчик. Я его очень люблю. Он из многодетной семьи, и мать больна. Я уже говорил с ней, просил, чтобы мальчик жил у меня, а она против. Ну пока так. Говорит, он ей очень помогает. Двое его старших братьев – в армии, по контракту. Теперь это довольно выгодно для бедняков, после отмены в 2007-м всеобщей воинской повинности. Привет Наполеону! Ведь именно он положил начало этой гадости еще в 1802 году. Хотя, если по правде, еще за три века до него такое придумал наш многомудрый Никколо Макиавелли, но только во Флоренции, где жил… Ну ладно, я о сегодня. Вот братья Джузеппе и служат по контракту, копят деньги. А мальчик за старшего в доме. И это в двенадцать лет!

– Я думал, ему поменьше, лет десять.

– Да, он инфантилен еще, совсем грацильное создание. Но талант от Бога, поверьте! А если от Бога, то всё у него будет, всё, надо только помогать ему, направлять, учить, быть строгим, но любить божеский талант. Да, любить – Старик опять наполнил рюмки, потом поднялся: – Схожу за новым кофе, сейчас, сейчас, вы сидите, вы гость, я люблю подавать приятным гостям, всё perfetto, perfetto!..

Он вышел, а Петр, по ассоциации с упоминанием об армии, вдруг вспомнил свое. Ну да, ведь эта недосказанность мерцала в подсознании последние два дня. Генерал Грациани, упомянутый еще при первой встрече с синьором Антонио на шоссе, когда тот остановил свой старенький «фиат» возле идущего Петра, генерал Грациани, о котором почему-то надо молчать, о котором «тс-с-с!» – вот что не давало покоя. Тот или не тот? Брат прабабки Лоры или нет?

– У меня к вам еще вопрос и просьба, – начал, когда старик принес кофе и уселся напротив. – Просьба рассказать. Не возражаете?

– Да нет, с удовольствием! – Было видно, что беседа доставляет ему радость, а тут еще очередная просьба. – Слушаю вас. О чем теперь?

– О чем? Верней, о ком… Помните, при первой нашей встрече, еще на шоссе, когда мы познакомились, вы упомянули о генерале Грациани, о том, что, дескать, о нем в Италии не принято говорить?

– Конечно, помню – и о генерале, и о том нашем разговоре, – тут же закивал синьор Антонио. – Ну и?..

– Так вот. Фамилия моей прабабки, как я вам уже говорил, была Грациани. Она рассказывала, что у нее есть младший брат, и он… Короче, как она говорила, он был на два года младше ее, они росли вместе где-то под Римом…

– Стоп! В каком году она родилась?

– Лора? В 1880-м, это точно.

– Так, дальше?

– Дальше… Их семейство жило где-то недалеко от Рима, и пока еще Лора, то есть моя прабабка, не сбежала с молодым русским красавцем в Россию, он, ее братец, поступил в военное училище, выпустился лейтенантом и был направлен в колониальные войска. Там началась его карьера, какие-то карательные операции… А что дальше, Лора не знала, потому что, как она объясняла мне, началась Первая мировая, потом революция, и переписка с итальянским семейством прекратилась, причем навсегда, потому что вскоре стало ясно, что про родственников за границей лучше забыть… то есть не то что забыть, а не писать им, не общаться и даже не упоминать о них, ни с кем, никогда и ни в каких анкетах. Такие пришли времена. Но я о ее брате.

– Как было его имя? – старик слушал внимательно и, было заметно по его лицу, что-то по ходу соображал.

– Родольфо. Это я запомнил. Не Рудольфо, а именно Родольфо, это мне прочему-то показалось забавным – то, что через «о».

– Отлично! – явно обрадовался синьор Антонио. – Значит, Родольфо Грациани, лейтенант, колониальные войска, то есть Африка… Отлично! А город, где он родился, город? Прабабка не говорила?

– Говорила, но я запамятовал. Помню только, что их семья жила где-то неподалеку от Рима. А в каком городе? Э…

– Филеттино! – прозвучала подсказка.

– Точно! – Петр действительно тут же вспомнил это название, выпавшее из памяти после детства.

– Ну вот и всё! – прозвучало не то что радостно, а с чувством глубокого удовлетворения.

– Что – ясно?

– А то, что брат вашей прабабки – тот самый знаменитый генерал Грациани. Смотрите, что мы имеем. Когда она родилась, ваша прабабка? Ага, в 1880-м. Значит, он в 1882-м. Подходит. Далее: его имя – Родольфо. Далее: он родом из Филеттино, это в Италии всем известно. Сам городок в сотне километров от Рима, в регионе Лацио, знаменитое место. Подходит? Еще как подходит! Далее. Он в армии, лейтенант, направлен в колониальные войска, участвует в каких-то карательных операциях, так вы сказали?

– Не я, а Лора.

– Ну конечно, Лора! Не перебивайте! А дальше она ничего о нем не знала, но я, я расскажу, что с ним было дальше, потому что об этом генерале известно многое и многим. Публичная личность, историческая! И вы убедились, что эта историческая личность – ваш… э, кто он вам? Если брат прабабки, то, значит, двоюродный прадед. Вот так!

– Ни хрена себе!

– Что, простите?

– Это я по-русски, вульгарное, но достаточное корректное восклицание.

Старик хохотнул на высокой ноте и продолжил, опять с удовольствием (ясно: рассказывать, объяснять, то есть учительствовать – это привычное и, несомненно, любимое его занятие):

– Итак, дальше, а еще и детали. Его семейство из дворян, вам про это ваша Лора говорила? Ну вот, видите! В ходе Первой мировой войны Грациани участвовал, а после нее уже руководил многими карательными операциями против арабов и племен в Ливии. Быстро стал майором, потом полковником. Это уже в тридцатые годы. Был отличным стратегом и тактиком, хитрым, твердым, даже жестоким. И очень удачливым. Сплошные победы. В 1935 году началась война Италии с несчастной Эфиопией, и там Грациани, уже генерал, командовал нашей Южной армией. Это уже при Муссолини, который относился к нему с большой симпатией. Ну, Эфиопию наш генерал, конечно, завоевал и даже стал, по распоряжению дуче, вице-королем этой страны. А затем – начальником штаба всех сухопутных войск Италии. А с 1940-го года – главнокомандующим итальянскими войсками в Северной Африке. Ничего себе карьера, да? А почему? Помимо несомненных военных талантов, он, Грациани, был убежденным фашистом, и тут, как говорится, оказался в нужное время в нужном месте: при друге Муссолини – раз, и в Африке, где можно было проявлять агрессию и захватывать, – два. Муссолини даже пожаловал ему титул маркиза. Но тут…

Синьор Антонио поднял палец и застыл, сотворив долгую паузу. Нет, все-таки он актер, и прекрасный актер, еще раз убедился Петр. Однако это не раздражало, а умиляло.

– Тут началась битва за владение северной Африкой между союзниками во главе с Британией и итало-немецкими войсками под командованием Роммеля. То есть Роммель командовал немцами, а генерал Грациани – итальянскими корпусами. Это 1941-й год. Произошла битва при Мерса-Матрухе, это на территории Египта, в пустыне. И что? Полное поражение итальянцев. Муссолини в бешенстве… Чем был ужасен и прекрасен наш дуче? Идиотизмом, актерством и бешенством. Нормальный диктатор! И что? Он снимает генерала Грациани со всех военных постов. Отставка? Да, но до 43-го года. Дальше – почти фантастика, настоянная на идиотизме… Э, простите, синьор Пьетро, я не задеваю ваших родственных чувств?

– Да вы что? Это даже забавно, я слушаю!

– Забавно, да… Так вот, в 1943 году приходит конец эпохе Муссолини, его арестовывают. Но наш бравый генерал Грациани остается верен фашизму и бежит на север Италии. Там он вместе с освобожденным немцами Муссолини и его соратниками провозглашает Итальянскую социальную республику, или Республику Сало, и становится министром обороны и главнокомандующим вооруженными силами этой самой Сало, хотя всё это было номинально, ибо всем командовали германцы, гитлеровцы. Тем не менее, Грациани занялся любимым делом – карательными операциями по уничтожению итальянских и югославских партизан. Так и встретил конец войны, сдавшись американцам в 1945-м. Его арестовали, и через несколько лет суд Италии приговорил его к огромному сроку тюремного заключения. Как военного преступника, разумеется. Однако – что странно – уже вскоре его освободили по амнистии. Но он не унялся: в начале 50-х стал почетным президентом неофашистской партии. Потом как-то затих. Поэтому чем занимался, не знаю. Знаю, что умер он в 1955 году, в Риме, в возрасте… э, выходит, семидесяти трех лет. Вот и всё, что мне, да и многим в Италии, известно о нем. Такая биография, такая история. Забавно, вы сказали? Да, теперь, с высоты нашего времени, можно сказать и так.

Петр пришел в себя:

– Выпить позволите? Только по-русски, из стакана.

– Стакана нет, могу дать бокал, – прозвучало со смешком.

– Пойдет, спасибо…

Выпив полбокала, Петр даже повеселел.

– Ругаться не буду, скажу только, что мой неожиданно обретенный двоюродный прадед – большая сволочь. Сanaglia – так по-итальянски?

Синьор Антонио, видимо, несколько устал от своего рассказа, поскольку теперь, наблюдая за собеседником, глубоко отвалился в кресле.

– Правильно. Именно так. Но это не исключает того, что он был личностью. Сильной личностью.

– Ну да – каратель!

– Причем убежденный каратель. Такие тоже водятся на земле с незапамятных времен.

– Вам повезло, что таких нет в вашем роду, я надеюсь.

– Верно, таких нету. В моем только романтики. Музыканты, коллекционеры живописи.

– А я… я его… двоюродный правнук! Какие-то общие гены. Что-то общее… И это – во мне!

– Бросьте! Мало ли кто и что было до нас, во тьме веков. Лучше думайте о том, что ваша прабабка была из знатного рода, дворянка, графиня или маркиза, может быть… А кстати, если не секрет, как она оказалась в России? Ну влюбилась, сбежала, это вы уже говорили. И как это вышло?

– В точности не знаю, только по семейной легенде. Мой прадед, то есть муж прабабки Лоры, рано умер, еще до нашей войны, до Отечественной, а когда я родился в 1968-м, то от Лоры иногда слышал некие фразы, короткие упоминания о ее молодых годах. Но всё это как бы между делом. Вот итальянским языком она занималась со мной рьяно, подолгу, еще с раннего моего детства, за что ей спасибо. Уже старенькая, делать-то особо нечего, а силы и желание учить правнука есть. Обожала меня, да.

– Так мы о том, как ваша Лора оказалась в России, – напомнил старик.

– А, простите. Как оказалась? По страстной любви, конечно! Двадцатилетняя девушка, а тут вдруг принц на белом коне, чужестранец. Вообще-то не принц, а молодой сынок богатенького коннозаводчика, почитатель женщин, развлечений и путешествий, насколько я понял из семейных преданий о моем прадеде… Значит, самое начало двадцатого века. Появился в Риме, увлек, обаял, сам влюбился нешуточно, предложил сбежать с ним в Россию, и эта девушка, эта прекрасная итальянка Лоренца – сбежала! Ну прямо Ромео и Джульетта, но только из повести со счастливым концом, то есть с браком и последующим рождением детей. Со счастливым, если не считать того, что они, дурни, после революции не сбежали из России в эмиграцию – а ведь было куда, на родину жены, например. Всё потеряли по части богатства, и спасибо, что потом их не тронули, не сослали, не репрессировали. Значит, все-таки под счастливой звездой родился мой прадед.

– А дальше про Лоренцу, Лору, – напомнил старик.

– Дальше? Она прожила долго, слава богу, ровно сто лет, и умерла в 1980 году, до последних дней оставаясь в ясном уме. Во сне умерла, тихо, перед тем ничем не болела. Я ее хорошо помню, мне было двенадцать лет, и тогда я говорил по-итальянски уже не хуже, чем по-русски. Благодаря ее усердию, конечно. В семье мы с ней общались только так, на языке Данте и Петрарки, как она шутила. Теперь я понимаю, что, когда живешь в другой стране, но до глубокой старости можешь говорить на своем языке, то это особенно приятно. Получалось как-то так, будто я исполнял роль ее соотечественника, связывал ее с родиной. Да, так получалось. И это прекрасно.

– Вы молодец, – с чувством произнес синьор Антонио.

– Да при чем здесь я? Она, Лора!

– Нет, вы. Потому что понимаете и помните. А она? Вы стали как бы ее молодым двойником, с кем можно общаться на языке родины. Неважно, что вы намного моложе и даже другого пола, неважно! Вы – как бы ее двойник… И потом, когда она ушла в мир иной, вы ее помните. Это тоже богатство – память и благодарность. Так что вы богатый человек, и что тут действительно ни при чем, так это деньги. Кофе еще желаете? Или бренди?

– Да нет, спасибо, мне достаточно. Я вас не утомил, не задерживаю?

Старик даже удивился:

– Что вы, сударь! К тому же у меня сегодня, как вы назвали, санитарный день. Я рад вам и нашему разговору. Вот ведь что мы вспомнили, что открыли!

– Да уж! – вздохнул Петр. – Открыли!.. Значит, моя прабабка была по рождению не то графиней, не то маркизой, а другой мой родственник – тоже маркизом, но фашистом и другом Муссолини. Ничего себе! Как вы говорите, трижды ха-ха! Фашист и друг Муссолини! Преинтересная у меня генеалогия.

– Согласен, преинтересная. У нас есть поговорка: «Нет леса без кривого дерева».

– А у нас: «В семье не без урода».

– Верно. Но это не повод грустить. Это повод сказать: wow, incredibile!

– Э… простите, не понял? Как это попроще?

– Ну, если проще, то… нереально, но с оттенком восхищения: «восхитительно нереально!», как-то так.

– Значит, мой итальянский еще не столь совершенен, – сделал вывод Петр.

– Бросьте, не принижайте себя, это неправда, ваш итальянский совершенен, только легкий акцент.

– Спасибо. Это благодаря Лоре опять же, Лоре, а после института… ну, университета, если по-современному.

– Какого?

– А, это так! После школы, поскольку я уже неплохо знал итальянский, особенно в разговорном жанре, то с ходу поступил в Иняз, официально – Московский государственный лингвистический университет, на переводческий факультет, а там помимо совершенствования в итальянском языке осваивал еще и английский. Как второй язык. И освоил. В общем, переводчик, владею двумя иностранными языками. Меня тут же взяли в престижную фирму в Москве по экспорту-импорту торговых и пассажирских судов. Кем взяли? Переводчиком. Всякие договоры-переговоры на месте и за границей, подготовка и перевод документации, заключительных документов и текстов договоров. Последнее особенно важно, поскольку это – юридические документы. Поэтому работа с юристами и… некоторыми службами, которые должны быть в курсе заключаемых сделок.

– Ваша разведка, что ли? – без иронии предположил старик.

– Нет, – усмехнулся Петр, – это не служба безопасности, а структуры в правительстве, в аппарате зампремьера, если конкретно. Так что я, ха-ха, неплохо зарабатываю, хотя работать приходится много, порой очень много. Однако ж и отпуска хорошие, много езжу, путешествую. Это у меня опять же наследственное, генетическое: мой прадед, муж Лоры, если помните, я говорил, в молодости был богатеньким шалопаем и неустанно путешествовал, в том числе по Италии, где и подцепил будущую жену, то есть ту самую Лору. Ну я уже не столь молод и не отчаянный шалопай, но эта страсть предка путешествовать сидит во мне крепко.

Синьор Антонио удовлетворенно покивал и спросил:

– А искусство? Им интересуетесь?

– Как ответить? Если честно, то время от времени. Если совсем честно, то изредка. Когда учился в школе, еще при живой Лоре, то она в меня кроме языка впихивала знания об эпохе Возрождения, о музеях Ватикана и Флоренции, а потом… Потом университет, работа, деловые поездки, договоры-переговоры… и как-то уже не до того. Увы, увы! Вот ваш музей – на это мне глядеть приятно. Или вчера в Вероне…

– Вам надо побывать в Милане, именно в Ла Скала, – перебил старик. – А еще в Милане есть знаменитая консерватория имени Джузеппе Верди, и вот там на днях будут исполнять Сальери, его «Тройной концерт для скрипки, гобоя и виолончели ре-мажор». Это в первом отделении. А во втором – наверное, одно из лучших его сочинений – «26 вариаций на тему Испанской фолии». О, это прекрасно, я там буду. А вы? Составите мне компанию? Только надо заранее заказать билет. Я могу позвонить туда, в Милан, и заказать. Но решать надо сейчас.

– Э… Спасибо за приглашение, конечно, но я подумаю. Пора мне определиться во времени и пространстве. Хорошо?

– Конечно. Определяйтесь.

Петр тоже откинулся в кресле, прикрыл глаза. И что? Забавным складывалось путешествие, каким-то непредсказуемым, с неожиданными коллизиями, в том числе по части закрытия белых пятен в собственной генеалогии. Пусть и дальше идет так? Милан… Он не планировал быть там, но… А и ладно, пусть будет Милан, решил, если царствует непредсказуемость.

– Ну, я определился, – сказал, открыв глаза и выпрямившись. – Готов ехать с вами в Милан.

– Чудесно! – привычно-эмоционально воскликнул старик. – Вы легки на подъем.

– Ну да, я немного авантюрист, это точно. Однако… если консерватория и если Ла Скала… То есть если мне идти туда, то одет я как-то неподобающе, а вещей при себе у меня нет, остались в Венеции, в камере хранения на вокзале Санта Лючия. На мне и при мне только это, – и указал на себя. – А, еще и шляпа… Значит, надо вернуться в Венецию за вещами.

– Не стоит. – Старик оглядел Петра. – Вы одеты вполне цивильно и демократично. Теперь другие времена, без чопорности, теперь в театры ходят не только в вечерних туалетах. К тому же зачем делать крюк, ездить туда-сюда? И времени у нас в обрез.

– А когда тот вечер в консерватории?

– Ах, я не сказал? Послезавтра. Надо сегодня же позвонить, заказать для вас билет.

– М-да, при таком раскладе… Туда-сюда…

– И правильно, не надо. Вот что вам надо, так это в Милане прикупить галстук и рубашку помоднее, белую, с высоким воротничком.

– Это запросто.

– Отлично! Значит, всё решено. Посидите, я в другую комнату, позвоню. Сидите, сударь, я недолго. Э, где мой чертов мобильник?

Мобильник обнаружился во внутреннем кармане пиджака, и, ухватив его, синьор Антонио поспешил из лоджии. Вскоре Петр услышал его высокий голос: «Джино, привет, это дедушка, как дела, мальчик? Чудесно! Позови мне маму, да, маму, срочно!.. А где она, почему не отвечает по мобильному? А, так, понял, понял… Ну хорошо, перезвоню попозже. Целую тебя, мой славный, чао!»

Вернувшись, старик объяснил:

– С правнуком говорил. Да, у него тоже есть прадедушка – я. Но в нашей семье я прохожу как дед. Так сложилось. А вот внучки моей, его мамы, нет дома, у нее дела, какая-то важная встреча, и она отключила мобильный. Через час перезвоню и всё улажу. То есть закажу у нее билет для вас, это без проблем.

– Спасибо. – Петр поднялся. – Спасибо, и я пойду, пора мне к себе в Верону, у меня там номер в отеле… И буду ждать информации от вас – когда, где и прочее?

– Конечно-конечно, я вам позвоню. У вас есть мобильный?

– Нет, не взял из Москвы. Пошел он к черту в путешествии!

– Браво, синьор! Так их, эти современные штучки!.. Тогда дайте мне телефон вашего номера в отеле.

– Давайте наоборот: я запишу номер вашего мобильного и сам позвоню вам из отеля. Скажем, сегодня вечером, идет? Отлично, запишите мне, пожалуйста. И значит, у меня завтра свободный день, так? Буду гулять, а может, съезжу на озеро Гарда. А послезавтра мы едем в Милан, так?..

Убрав в карман листочек с номером телефона, Петр откланялся. Старик проводил его вниз и, прощаясь, кивнул на вешалку: «Ваша шляпа, синьор!» Щелкнула задвижка на входной двери.

Глава 3

Утром через день (то есть в означенное послезавтра) Петр посетил салон-парикмахерскую, потом, чисто выбритым, прогулялся по центру Вероны, заглянул в магазины одежды, вернулся в отель, а ровно в половине третьего вышел из него и тут же увидел старенький «фиат». Синьор Антонио помахал из машины – дескать, прошу. Петр уселся на переднее сиденье, а на заднем обнаружил – кого? – мальчика с кудряшками, Джузеппе.

– О, привет, и ты в Милан? – кивнул ему с улыбкой.

За мальчика ответил старик:

– Конечно. Он должен послушать концерт Сальери. И мать отпустила его со мной до завтра. Так мы договорились. Завтра мы вернемся домой – Потом, уже тронув машину, бросил пристальный взгляд на Петра: – А вы, смотрю, приоделись. Но по-прежнему в шляпе, хотя и жарковато.

– Ничего, привычка. А приоделся? Да, по вашему совету, купил эту модную рубашку и галстук. Так будет прилично?

– Рerfetto, perfetto! – услышал любимое восклицание старика (кстати, одет он был тоже вполне прилично, хоть без галстука, но и без наряда Сальери). – А теперь так: нам ехать 160 километров, это часа два, если с остановкой, потому что на полпути в Брешии сделаем паузу, выпьем кофе, что-нибудь съедим. Трасса скоростная, поэтому я весь внимание. Можете разговаривать с Джузеппе, а со мной нежелательно. Вожу я хорошо, но все-таки ребенок в салоне.

Петр сказал, что тоже водит, и при себе права, так что может и подменить, но синьор Антонио только покачал головой. Ну, нет так нет, будем глядеть в окошко и, если захочется, общаться с мальчиком.

Так и выходило, хотя в основном молчали. И это хорошо. Мелькали поля, долины, склоны гор справа, уютные деревушки. Синьор Антонии был занят исключительно вождением, и это при том, что, казалось, машину можно ставить на автопилот, если б таковой имелся. Джузеппе неотрывно глядел в окно, изредка доставал из пакетика очередной леденец и совал его в рот. Стало понятно почему, когда, глянув в зеркальце заднего обзора, старик спросил с ноткой тревоги:

– Тошнит? Ты как? – Но, поскольку мальчишка только повел головой и промолчал, пояснил Петру: – Его иногда мутит в машине и даже в автобусах, поэтому он не любит ездить. Но сегодня пришлось, сам упросил. Леденцы – его спасение. Ничего, скоро Брешия, сделаем перерыв.

– Я в норме, синьор маэстро, почти не тошнит, – подал тихий голос Джузеппе, а Петр поведал:

– Это бывает, но проходит с возрастом. Со мной было так же, лет до тринадцати, до… до начала возрастного перелома.

– Это что – перелом? – заинтересовался мальчик.

– Это когда голос ломается, мутация, ты же знаешь, – опередил ответ Петра старик.

Потом опять замолчали. Так еще полчаса.

Наконец въехали в Брешию и остановились у какого-то открытого кафе. Столики под широкими зонтиками от солнца, сбоку небольшие пальмы в кадках, кипарисы, туя. Синьор Антонио заказал кофе, какие-то булочки, а мальчику – минералку, ибо от сока тот отказался. Пока ели-пили, старик говорил:

– Вот там, чуть впереди, поглядите, площадь Лоджиа. Там старинные дома с аркадами, они еще из древнеримских камней, то есть бывших зданий античного Рима. Это строилось в период Венецианской республики. Вот такая связь времен. А вообще-то Брешия попеременно принадлежала то Венецианской республике, то французам, то австрийцам. И еще, но это специально для вас я вчера вычитал, зная, что мы будем тут: в 1799-м году французов из Брешии выбили русско-австрийские войска, которыми командовал ваш генерал… э, Суворов. Или маршал? Правильно я называю его фамилию?

– Правильно. Но не генерал и не маршал, а фельдмаршал, потом генералиссимус.

– О, прошу прощения! Но фамилию запомнил, видите! Значит, никакого склероза…

Ну вот, хмыкнул про себя Петр, даже проехался по местам боевой славы великого соотечественника. Невероятное путешествие. И дальше так же – невероятно? Куда меня несет? В Милан. А там что? Ну, консерватория. А потом, завтра? Какой-то отель, прогулка по городу… что дальше? Обратно в Венецию, где остались вещи в камере хранения? Или… А, ладно, посмотрим, как карта ляжет!

Тут в кармане старика затрезвонил мобильник. Суетно выхватив его и приставив к уху, синьор Антонио быстро заговорил:

– Да, дорогая, всё нормально, мы едем, сейчас в Брешии, пьем кофе, уже заканчиваем, и в путь. Будем у вас через полчаса или через час, это зависит, как на трассе. Успеем, не беспокойся. Да-да, всё чудесно. Я? Я в норме, как всегда. Ну, целую, до встречи!

С кем шел этот разговор и что означает «будем у вас», Петр не стал спрашивать: во-первых, неприлично, а во-вторых и главное – да здравствуют новые неожиданности!

Пока же сели в «фиат» и продолжили путь в Милан. Мальчишка Джузеппе выглядел не таким бледным, как недавно, хотя чувствовал себя, наверно, все-таки неважно, судя по тому, что в Брешии отказался перекусить и только сделал глоток минералки. А синьор Антонио? Он, напротив, даже приободрился, и Петру показалось неделикатным предлагать ему смениться за рулем – вдруг решит, что это намек на его возраст? Нет, семидесятидвухлетний старик вел машину спокойно, уверенно, и потом стало понятно почему.

А вот почему. Опыт! Выяснилось, что когда-то он пробовал себя как автогонщик и даже дошел до дублера пилота в Формуле-2, что очень престижно, а почти полвека назад (тут прозвучал смешок), точнее, сорок три года тому, в 1967-м году, участвовал в подготовке к чемпионату Европы по классу Формулы-2. А потом? Еще через пару лет забросил это дело, это свое хобби, ибо там, в Формуле, надо быть профессионалом, а не любителем… Вот тебе и синьор Антонио, почитатель музыки, двойник Сальери! Ничего себе неожиданность! Очередная, м-да…

Но одно к одному. Повеселевший старик указал вперед:

– Вот поворот на Монцу, это уже пригород Милана. Знаете, что такое наша Монца? О, синьор Пьетро, вы темный человек! Тогда мне придется опять просвещать вас. В Монце – знаменитый, даже, можно сказать, легендарный автодром, где проводится Гран-при Италии по Формуле-1. Слышали об этом? Нет, вы и вправду как с другой планеты! Наша трасса в Монце – самая быстрая в мире, на ней установлены главные рекорды – максимальной скорости и скорости на круге. А за счет чего? Ну помимо мастерства пилота, это понятно. За счет длинных прямых участков. Таких нет больше ни на какой трассе Формулы-1, ни, например, в английском Сильверстоуне, ни в бельгийском Спа, ни в Монреале. Короче, Монца – это высший класс, высший пилотаж! О, я сумасшедший болельщик этих гонок! Ежегодно в сентябре еду в Монцу. Какой это праздник для всей Италии, для меня! Эй, Джузеппе, ты слышишь? Когда ты наконец увлечешься этим? Только музыка, музыка, и всё! Да, это прекрасно, это наша жизнь, но кроме музыки есть еще кое-что, мальчик, есть живопись, есть природа, любовь и… да, автогонки. А почему автогонки? Потому что скорость и страсть, скорость и расчет, и интуиция, и смелость, и холодная голова, и крепкие руки пилота. Понял, мальчик? Это прекрасно!..

Да, вот тебе и старик! А думалось – упертый в свой клавесин и своего Сальери меломан, ни о чем и ни о ком более не думающий, живущий в своем возвышенном мире, чудак, немного актер, немного позер, любитель поговорить, поучить – в общем, типичный итальянец, если по расхожим представлениям. А на самом деле, выясняется, в нем такие страсти, такой азарт, такая широта и жизнелюбие. М-да! Вот тебе и твой любимый вопрос: что впереди? Вот что!

Потянулись пригороды Милана, а потом и сам город – большой, тягучий, засасывающий в себя. Да, это не акварельная Венеция, не тяжелый гибрид античности и средневековья с рекой посередине – Верона. Это – Милан, современный, торговый, эклектичный, с огромными родинками средневековых замков вперемешку с небоскребами.

– Да-да, – заговорил синьор Антонио, заученно выбирая маршруты, из чего было ясно, что он хорошо знает, как и куда ехать, – Милан – это нечто отдельное. Винегрет архитектурных стилей. Но главное – ломбардский красный кирпич. Ломбардская романтика – так это называется. Почему романтика, не знаю, но пусть так. Дворцы в стиле классицизма. А недавно настроили всякие торговые комплексы, выставочные центры, небоскребы, офисы – кошмар, но кому-то нравится. Всё это крупнейшее в Италии, самое большое, самое высокое – в общем, всё здесь самое-самое.

– Как и Миланский собор? – вдруг подал голос Джузеппе. – Мы мимо него поедем?

– Нет, а зачем тебе туда? – не понял старик.

– Я думаю, синьору Пьетро надо увидеть этот собор, самый большой, ведь он его не видел.

– А, ясно, – улыбнулся старик. – Ты настоящий патриот, Джузеппе. Нет, на Piazza del Duomo мы не поедем, сейчас как раз время пробок, нам в другую сторону, и я еду в объезд центра. А собор синьор Пьетро увидит завтра, так я думаю.

Тут в разговор встрял Петр:

– Кстати, о планах. Ну сегодня консерватория, а потом мне куда – в отель? И завтра – что?

– Не стоит беспокоиться, всё для вас уже сложено – и на сегодня, и на завтра. И дальше, если захотите, тоже. А вот мы с Джузеппе завтра в обратный путь, в родной Леньяго… Ну потерпите еще десяток минут, и мы финишируем.

– А Джино дома? – опять спросил Джузеппе.

– Дома, конечно, дома, – ответил старик.

Кто такой Джино? Да мало ли кто! Тем более синьор Антонио следом помянул черта, чуть не натолкнувшись на шедший левее шикарный «альфа-ромео» с молоденькой дамочкой за рулем:

– Diavolo! Куда вы так спешите, синьорита?..

Еще повернули туда-сюда и вскоре выехали на неширокую улицу с тяжелыми, явно не современными домами в два и три этажа. Прошуршав по гранитной брусчатке, остановились у одного из них, несколько утопленного вглубь, с решеткой перед подъездом и ступеньками. Синьор Антонио радостно нажал на клаксон, затем открыл дверцу машины: «Вылезаем!» Тут же распахнулся подъезд, оттуда с криком выскочил мальчишка лет пяти-шести, слетел по ступенькам и, нажав на какую-то кнопку, потянул на себя железную калитку в ограде. И закричал: «Дедушка! Джузеппе!»

Однако вот неожиданность: этот мальчишка, назвавший синьора Антонио дедушкой, оказался темнокожим. Ну не то чтобы совсем уж негр, но все-таки мулат… или как называют таких полукровок? Ну ладно, значит, он мулат, а старик ему дедушка? Было от чего обалдеть. Вот уж путешествие выпало на сей раз, нет конца неожиданностям и чудесам!

– Джино, мой Джино! – ответно прокричал старик на высоких тонах, обнял мальчишку, потом расцеловал. Высвободившись из его объятий, мулат Джино бросился к Джузеппе:

– Buongiorno, Джузи, ты так вырос! – И они обнялись – большой мальчик и маленький, белый и темнокожий.

– Это мой правнук, – начал было объяснять Петру синьор Антонио, но тут из подъезда вышла молодая женщина в белом платье. В белом-то белом, а вот сама оказалась такой же темнокожей, как и Джино, то есть не негритянка, а опять же мулатка. – А это моя внучка, – расцеловавшись с нею, радостно сообщил старик, – моя внучка Беатриче, мама этого сорванца, знакомьтесь! Биче, девочка, этого прекрасного синьора зовут Пьетро, он из далекой России, я тебе уже говорил по телефону. Познакомься. С ним мы сейчас всей компанией идем в консерваторию. Ну да, едем, конечно, едем. Прекрасно! А где мой галстук-бабочка? Ты приготовила, не забыла? Ну, пошли в дом, у нас еще есть полчаса. Ах, десять минут? Ладно, пусть так, мы не устали. Джино, хватит виснуть на Джузеппе, иди сюда, познакомься с моим другом из России, иди быстро, мы торопимся!

 

Потом синьор Антонио всё объяснил Петру. Потом – это когда поздним вечером все они вернулись из консерватории. А там, после двухчасового, если не считать перерыва, слушания музыки Сальери, Петр подустал. И мальчишка Джино тоже, а вот более взрослый Джузеппе, напротив, был даже несколько возбужден. Что до старика в галстуке-бабочке и его темнокожей дочери в белом платье, которая туда-обратно везла всех на своей, такой же белой «ауди», то они не устали вовсе.

Значит, вернулись, сели ужинать в большой комнате, почти зале, с круглым столом и большим роялем. На стенах – портреты неизвестных Петру личностей из прошлых времен. Большие вазы и подсвечники, тяжелый ковер на полу поверх паркета. Примерно через полчаса молодая мулатка-мама Беатриче (оригинально красивая, черт возьми!) отправилась укладывать мальчиков спать. Старик и Петр остались одни. И вот что открылось.

Как стало понятно, синьор Антонио родился при Муссолини, в 1938-м году, в семье, судя по всему, обеспеченного оркестранта-скрипача (почему обеспеченного, осталось неясно, вроде какое-то наследство). Антонио жил вполне хорошо, пел в церковном хоре, потом окончил какое-то музыкальное училище (или музыкальную школу), тоже играл в симфоническом оркестре, а в двадцатилетнем возрасте женился. Вскоре родилась дочь, и вот с нее-то, с дочери, и началось, то есть стали происходить необычные в их семье события. А что виной тому? Любовь.

История такова. В 1959-м году в местечке Сигонелло на Сицилии по решению НАТО возникла новая военная база Италии. Это база была сформирована на основе расположенной там авиационной станции морской пехоты США. Среди тех американских военных служил и некий капитан ВВС, пилот. Вроде бы ничего особенного, но все-таки два обстоятельства: негр, это раз, и контрактник, это два.

И что? А вот что. Неизвестно как, но черт его дернул оказаться в сицилийской Катанье, и именно в тот день, когда туда приехала юная дочь Антонио, чтобы полюбоваться на знаменитый вулкан Этна. Как-то они случайно пересеклись, юная Рафаэлла и чернокожий капитан Даниэл, летчик-ас. Пересеклись, а уже через месяц они поженились (представляете, рассказывал старик Антонио, он, этот негр, оказался католиком, и вот венчание в храме: белокожая невеста и черный жених – с ума сойти!), еще через год у них родилась дочь, которую назвали Беатриче, или Биче, если проще, по-семейному. Эта девочка оказалась темнокожей, с чертами лица, довольно характерными для негритянской расы. Нет, не негритянка в чистом виде, а истинная мулатка, что придавало ее внешности несомненный шарм и оригинальность. А фигурка, когда она выросла! Все в семье понимали, что со временем поклонников у нее будет – тьма.

Дальше было так. Когда Беатриче-Биче было уже пять лет, у ее папаши, черного Даниэла, закончился военный контракт, он не стал его продлевать, потому что решил завершить военную карьеру и перебраться с семьей, то есть с женой Рафаэллой и дочкой Беатриче, к себе в Штаты, в Мичиган, в город Чикаго. Вот тут старики, то есть Антонио и его жена, стали насмерть: ладно, жену Рафаэллу увози, ничего не поделаешь, а дочку, маленькую Биче, оставь нам! Надо признать, вообще этот Даниэл оказался нормальным мужчиной, толковым, порядочным, хоть военный и негр. В общем, они сыграли вничью: полгода Биче жила с родителями в Чикаго на озере Мичиган, полгода с дедушкой и бабушкой в Италии, в Леньяго.

Так минуло еще пять лет, и вдруг тяжело заболела и вскоре умерла жена синьора Антонио. Вот тогда уже десятилетняя Биче стала просить, чтобы ее оставили жить в Италии насовсем – с дедом. Сердобольная душа, она чувствовала, что после смерти жены дед останется совсем один, если внучка уедет к отцу и матери в Штаты. Странно или нет, ее родители это поняли и не возражали, тем более что у них в Чикаго родился еще ребенок, теперь мальчик, тоже темнокожий.

Короче говоря, началась полноценная жизнь с внучкой. Они друг в друге души не чаяли. Девочка хорошо училась – и в обычной школе, и в музыкальной при консерватории в Вероне, а после окончила и саму эту консерваторию по классу флейты, играла в оркестрах, камерном и симфоническом. Талант несомненный. И не глупая. А внешне стала просто красавицей, причем красота ее была даже какой-то вызывающей, эротичной. Мулатка-шоколадка… Но характер! Независимая, сильная (в папочку, военного!). Нет, с дедом она прекрасно ладила, обожала его, а вот вне дома… По вечерам бары, дискотеки. Порой уезжала на какие-то пикники с друзьями – то на озеро Гарда, то еще куда-то, пропадала на пару дней. Ну двадцать лет девушке-красавице, можно понять. Что в головке у такой девушки, даже умненькой? Можно понять – одни эмоции. И чем это кончилось? Понятно, беременностью.

От кого, Антонио не стал допытываться, потому что Биче как отрезала: «Отца нет, а ребенок будет, и будет только мой!» – «Если так, то почему только твой? – возразил Антонио. – И мой! Если нет отца, то ребенку нужен дед. Это я». Так у родившегося мулатика Джино появился дедушка Антонио, хотя он ему прадед.

В общем, повторилась невероятная история проявления негритянских генов в итальянской семье. Если сразу в двух поколениях, это уже некая закономерность. Что по этому поводу гласят законы генетики? А черт их знает! Но с другой стороны, времена нынче такие: панмиксия, глобализация и прочая несусветность. А дети ни при чем. Они – чудо, пусть и темнокожие. И внучка Биче – чудо, и ее маленький Джино, чертенок эдакий. У него тоже отменный слух, между прочим, на фортепиано играет, занимается с педагогом из Миланской консерватории. Это Биче устроила: она там, в консерватории, работает. Ну да, а кто нам по блату билеты на концерт доставал, а точнее, пропуска для важных гостей? Вот так-то!

И всё хорошо вообще-то. Биче в престижном для музыканта месте, ее отец Даниэл (преуспевающий у себя в Штатах, слава богу) помогает ей материально, причем очень прилично, переводит на ее счет хорошие суммы, благодаря чему она выкупила эту роскошную шестикомнатную квартиру в тихом районе Милана, теперь они с Джино живут тут, и им хорошо. А вот замуж она почему-то не выходит, и это странно, уже двадцать шесть ей. А ведь красавица! Говорят, очень похожа на киноактрису Монику Беллуччи. И правда, что-то общее есть, хотя Моника не мулатка, конечно. В общем, при такой-то внешности Биче не замужем, и это непонятно. Зато понятно, что мать она хорошая. А как иначе, если гены правят миром, как видно по этой семье. А что до самого синьора Антонио, то он так и остался в Леньяго, в своем доме, где музей Сальери, где клавесин, на котором играет его ученик Джузеппе, где экскурсанты и где не так уж ему и плохо в возрасте семидесяти двух лет, ибо есть здоровье, спасибо Господу, и желание служить музыке и истине.

– Вот и вся история про мое семейство, – закончил синьор Антонио и потянулся к бутылке с ликером: – Еще по глоточку, вы как?

– Спасибо, с удовольствием.

– Отлично, ваше здоровье!.. Ну вот, а теперь отвечу на ваш вопрос. Помните, вы спросили в машине, когда мы подъезжали к Милану: что дальше? Дальше так. Первое: никакого отеля, у вас есть крыша над головой, эта квартира и отдельная комната, где вы сейчас будете спать. Второе: завтра мы с Джузеппе возвращаемся в Леньяго, а вы остаетесь здесь, поскольку вам надо обязательно посетить Ла Скала. Билеты уже заказаны.

– Спасибо, это прекрасно. А на когда и на что?

– О, это третье. Завтра вы с Биче идете на оперу «Набукко» Верди. Знаете, слушали?

– Ну о Верди знаю, конечно, а вот… как вы сказали? «Набукко»? Это что?

Синьор Антонио рассмеялся:

– А я вам завидую, ей-богу. Вам предстоит такое чудо! Такая музыка! Гимн Va', pensiero!.. Ладно, а кто это такой – Набукко, и что это за музыка, и что вообще за история, вам расскажет Биче. Она это умеет. Не стесняйтесь ее, вы хорошо слушаете музыку, и она сегодня на это обратила внимание, как мне кажется.

Глава 4

К десяти утра, как ему сказали еще вчера, Петр вышел к завтраку. А перед тем прекрасно спал в своей отдельной комнате. А перед сном прекрасно принял ванну. (Об этом последнем стоит сказать особо: большая ванная комната, отделанная не привычным кафелем, а неким неизвестным Петру материалом с яркими расцветками, а сама ванна – матово-черная, и в нее следовало не залезать, привычно закинув ногу, а спускаться, придерживаясь за металлический поручень, как в бассейне; то есть ванна не возвышалась над полом, а была утоплена в него).

Петр вышел к завтраку и глянул на часы, потому что все уже сидели за большим круглым столом – синьор Антонио, Беатриче и Джузеппе с Джино (мальчики, конечно, рядом). Нет, не опоздал, ровно десять. Поздоровался, уселся. Тут же появилась женщина средних лет, в белом переднике, с подносом. Домработница, догадался Петр, или служанка. Она подала йогурты, большую тарелку с бриошами, потом, естественно, капучино (настоящий, с густо взбитой молочной пеной), а мальчикам какой-то фруктовый сок в длинных фужерах. В общем, красиво, не шумно, достойно, как в знатных домах. Разговоры за столом обычные, доброжелательно-трафаретные: как самочувствие, как почивали, не мешали ли проезжавшие машины за окном. Вопрошал в основном старик, Беатриче ела и пила молча, а мальчишки постоянно перешептывались и чему-то улыбались. Под конец всего этого синьор Антонио сказал, обращаясь к Петру:

– Завтрак у нас традиционно легкий, а к тому же нам с маэстро Джузеппе скоро в путь. Вот через полчасика и поедем… Стефания (это уже служанке), вы приготовили нам в дорогу обещанные бутерброды? Именно с вареньем, да. Спасибо. И бутылочку минеральной для Джузеппе. А, да, и его леденцы. Отлично, снесите к машине, когда мы спустимся…

Через полчаса вышли из подъезда, чтобы разъехаться: одни в Леньяго, другие – на прогулку по городу. Стали прощаться. Джино так и повис на Джузеппе (судя по всему, он был влюблен в старшего мальчика), а Беатриче, обняв старика, ласково его укоряла:

– Дедушка, ну когда ты сменишь этот антиквариат на нормальную машину? Твой «фиат» скоро развалится! Давай купим что-то современное, я тебе помогу. Почувствуешь, насколько это другой класс – комфорт, скорость!

– Не надо мне ничего современного, мы с моим стариком еще вполне-вполне, мы соответствуем друг другу.

– Ясно, старая песня!.. Ладно, чао-чао, только езжай осторожно, не гони на трассе.

– И это ты говоришь мне, пилоту Формулы, мне, который…

– Всё, дед! Ты герой, конечно, но ты бывший пилот, а по трассе носятся неопытные недоумки, не Рубенсы Баррикеллы… Ну, всё, езжайте с Богом, а приедете домой, позвони мне… Джузеппе, пока, мальчик! Джино, отстань от него наконец!

Перед тем как сесть в машину, старик протянул руку Петру (крепкая у него рука, молодец старик) и заулыбался:

– Что ж, счастливо оставаться. Надеюсь вам тут, в Милане, понравится. Будет желание, заезжайте в Леньяго. Какие у вас планы на дальнейшее?

– Это совершенно непредсказуемо. Как и всегда в моих путешествиях.

– И это правильно! – всё еще улыбаясь, воскликнул синьор Антонио.

– А вам спасибо за всё. Было чудесно.

– Ладно, что там! Это мой эгоизм опять же: себе делаю подарки. Ну, всё. Увидимся – хорошо, а нет – значит… значит, так Богу угодно. Кстати, не записать ли вам номер моего мобильника на всякий случай? То есть записать его на своем? Ах да, у вас же его с собой нет!

Наконец он уселся за руль. Старый «фиат» сделал разворот и тронулся. В окошке мелькнули вскинутая рука старика и прилипшая к стеклу голова с темными кудряшками.

– Ну что, теперь мы, – перекрестив их вслед, вздохнула Беатриче. – Джино, в карету! Прошу, синьор Пьетро!

Пошли к стоявшей рядом, сверкающей под солнцем белой «ауди», и Петр напомнил:

– Мы же еще вчера договорились, что вы будете говорить мне просто Пьетро, а лучше Петр. Так?

– Scusi, забыла, Пьетро или просто Петр… (Она произнесла не «Пётр», а Петр, то есть не через «ё», а через «е».)

Уселись – Джино сзади, Петр рядом с Беатриче, – пристегнулись, поехали. Куда? Маршрут, сказали ему, будет такой: сначала к знаменитому Миланскому собору, потом куда-то еще неподалеку, потом в другой район, на какую-то улицу, в дом некой подруги, у которой двое детей, и чтобы им не было скучно, со смешком сообщила Беатриче, она сдаст им своего Джино на весь день и заберет его завтра, уже договорилась. Джино их обожает, так что всё хорошо, а сама она будет исполнять роль гида при Петре. После этого пообедаем где-то, ну а вечером – театр, Ла Скала…

Минут через десять, еще из окна машины, он увидел знаменитый собор. Да, впечатляет!.. Остановились у большой площади, выбрались наружу и пошли к нему. Беатриче начала исполнять свою роль, показывая и поясняя:

– Это Piazza del Duomo, главная площадь Милана, на которой наш главный собор, католический, разумеется, кафедральный – Duomo di Milano. Параметры точно не помню – кажется, высота центрального нефа почти пятьдесят метров, это даже повыше, чем у собора Святого Петра в Ватикане. А вот что точно, так то, что этот гигант готики – самое большое в мире сооружение из мрамора.

– Мама, – подал голос Джино, – я знаю, ты мне это говорила, но если так, если самый большой, то где же в нем Бог?

– Бог – везде, сын, – ласково и назидательно, как священник, заговорила Беатриче. – Бог везде, поэтому его не видно, но он всюду: и в храме, и здесь, на площади, и в тебе, и во мне. Я тебе это тоже говорила, забыл? Нельзя забывать такое, ты уже не маленький. – И затем Петру – Смотрите на статуи, ими увенчан весь собор. Вон сколько! Чудо, правда? А вот та, женская, вон та, на центральном балконе, она – прообраз Статуи Свободы в Нью-Йорке. Похожа, правда?.. А вон та, мужская, вот это просто удивительно, причем удивительно и для нас, и для вас: это скульптура великого князя Владимира. Русского Владимира, о! Он из вашего города Киева, так? Ну, видите!.. А теперь – внутрь, надо посмотреть на витражи, это тоже чудо. Джино, не забудь перекреститься и склонить голову при входе!

Да, строгая мамочка, эта красавица-мулатка Беатриче, усмехнулся про себя Петр. Но красивая, черт! И ее темнокожий сынок, хоть и шустрый не в меру, но, кажется, умненький, и вообще, глядя на него, невозможно не улыбнуться… Ладно, теперь витражи. Да, такого Петр не видел и даже представить себе не мог, хотя прежде бывал в пражском соборе Святого Вита, да и в других католических храмах. А тут какое-то мистическое впечатление. Полумрак и мистическое сияние. Особенно от множества витражей, выложенных в виде огромного креста, и на каждом – библейские сюжеты. Свет и цвет. Фантастика!..

Потом вышли на площадь. По глазам ударило солнце. Голуби под ногами, праздные толпы. Кивнув на людей, Петр проговорил:

– Ощущение полной беззаботности.

Беатриче тут же ответила:

– Это ощущение вполне естественное для всей Италии. Такой народ. Его Бог никогда не оставлял и не оставит.

«Хороший у вас Бог», – хотел сказать Петр, но смолчал, только кивнул. Беатриче будто поняла, о чем он подумал, и сообщила:

– Ну и в вас ведь, как мне рассказал дедушка, есть итальянские гены. Так?

– Так. Но не слишком много. Гены прабабки.

– И что? Вот у Джино тоже интересные гены. От моего папы, который негр, и гены от прадеда, моего Антонио, но это – о! – она вскинула обе руки и растопырила пальцы. – Классные гены! Рerfetto!

Петр рассмеялся: кажется, любимое восклицание синьора Антонио.

Рассмеялась (точнее, усмехнулась) и Беатриче, но, оказалось, по другому поводу.

– Довольно жарко, а вы в шляпе. Это почему? Насколько я вчера заметила дома, у вас хорошие волосы, без намека на лысину. Что ж скрывать?

– Нет, дело в другом. Привычка. С поздней юности. Однажды посмотрел какой-то старый итальянский фильм, и там все герои-мужчины ходили в шляпах. В костюмах, при галстуках, но обязательно в шляпах, даже в помещениях. Мне это так понравилось, и вот с тех пор… Ну да, эпоха неореализма… Но для лета, когда уж слишком печет, у меня легкая шляпа. Вот эта. Она хоть и темная, но из легкой материи, и я к ней привык, а она ко мне. В общем, началось с того самого фильма.

– Понятно, подражательство. А что это был за фильм?

– Не помню. Послевоенный, кажется.

– А Висконти?

– Что Висконти?

– Фильмы Висконти смотрели?

– Ну…

– Что ну? «Смерть в Венеции», например?

– Наверное, нет. Не помню.

– М-да! Так посмотрите. «Смерть в Венеции» – это прямо для вас.

– Почему для меня?

– А, ладно… Так мы о вашей шляпе. Что ж, это не вредная привычка, носите. Знаете, Барбара Стрейзанд однажды сказала: «Почему жена десять лет усердно старается изменить привычки мужа, а потом жалуется, что он не тот человек, за которого она выходила?» Неплохо, да? Если вам никто не старается изменить ваши привычки, то вы счастливый человек. – Петр не успел прореагировать на все эти ироничные умствования и странные обмолвки, как Беатриче продолжила, окинув взглядом площадь: – А теперь поглядите туда. Вон там – мозаичный пол галереи Виктора Эммануила Второго. А вон за тем памятником Леонардо да Винчи – там Ла Скала, но туда мы сейчас не пойдем, там мы будем вечером, а сейчас – в путь, забросим моего ненаглядного мавра к моей подруге и отправимся обедать в ресторан, а то служанку Стефанию я отпустила на сегодня, поэтому в доме у меня ни черта. Шучу, конечно, кое-чего найдется на ужин. Джино, в машину!

 

Обедали в ресторане «Sadler» на Via Ascanio Sforza. Как можно было догадаться, оглядевшись, престижное место и публика не простая. Беатриче выбрала именно такой ресторан. Что ж, дорого и со вкусом. Но убило меню: она заказала равиоли с крольчатиной и черным трюфелем, а еще рыбу дорадо, жаренную на гриле, с лимоном и веточками розмарина. Ну и вино, само собой, напоследок – кофе. Петр всё это съел с удовольствием, но еще изначально решил, что расплатится сам – за двоих, разумеется. Так в конце концов и сделал, несмотря на отчаянное сопротивление. Да, Беатриче умела красиво отступать, красиво сдаваться, без кокетства.

Но это в конце, а пока ели-пили, Петр поинтересовался:

– Ваше имя… В Вероне мне рассказали историю про Ла Скала. Почему и в честь кого так назвали театр. Беатриче делла Скала из рода Скалигеров. И потом я вспомнил еще одну Беатриче, Дантову, разумеется. И вот вы, ваше имя. Это как, Беатриче?

В ответ обворожительная улыбка (да, негроидные губы и зубки – это нечто особенное):

– Называйте меня по-простому, уменьшительно – Биче… Так вот, откуда Беатриче, то есть я с таким именем? От дедушки, конечно! Это он настоял, хотя мама хотела назвать меня Франческой. Ну дед как вцепится, так выноси святых, это всегда. Молодец дед!.. А почему Беатриче? Конечно, от Данте. Историю знаете? Значит, так. Ее звали Беатриче Портинари, это тринадцатый век. Печально, но очень романтично. Девятилетний мальчик Данте залюбовался на майском празднике девочкой восьми лет, дочерью соседа. Конечно, он и прежде видел ее, но тут – будто ожог, на всю жизнь. Десять лет спустя он увидел ее снова, но уже замужней женщиной. Она поселилась в его душе навсегда и стала, как он писал, владычицей его помыслов. Да, платоническая любовь на всю жизнь. Даже когда она умерла, а сам Данте вступил в деловой брак по политическому расчету, что тогда было принято… Да, романтика, искусство, великая бессмертная любовь – Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура, Боттичелли и Симонетта! Ах, моя Италия! Теперь это почти смешно… Только при дедушке этого нельзя говорить, – понизила она голос и усмехнулась.

– Не буду, – кивнул Петр, – тем более, в свои за сорок я, циник, иногда наивно верю во что-то такое… в то, что почти смешно, как вы справедливо заметили.

– Кажется, это типично для русских – верить в нереальное, но прекрасное, то есть жить сказками и надеяться на чудо, – теперь с сарказмом произнесла Биче-Беатриче. Он хотел было оскорбиться за соотечественников, но, во-первых, эта мулатка была права, а во-вторых, она и не думала заканчивать свою лекцию: – А если об имени, то Беатриче значит «блаженная». А если опять из истории, то когда-то в Провансе жил трубадур по имени де Вакейрас, и он тоже воспевал даму по имени Беатриче. Еще была несчастная Беатриче Ченчи, это уже в эпоху позднего Возрождения, она убила собственного отца, аристократа-развратника, ее осудили и казнили, зато она вошла в историю за красоту, мужество и непорочность. То есть опять романтика. А вы как считаете, Пьетро… э, Петр? Вы же циник, если не соврали.

– Я? Как?.. А странно, не правда ли? Странно вот что: теперь, в наше время, мы называем романтикой то, что на самом деле есть истина, если по сути и по-христиански.

– Не истина, а вера, путь, идеал. А истина – она в Боге, в Библии. А то, как есть в наше время, как сегодня, – это реализм, прагматика. – Сказанное прозвучало без тени сомнения, даже назидательно. – Не так ли?

– Похоже, так. Истины нет, а есть прагматика. Вы правы, конечно.

– Конечно, я права… Э, а вы хитрец, я так не говорила! Иронизируете? Истина есть, но она свыше.

– Ладно, будем считать, что у нас философская ничья за поеданием рыбы дорадо под белое вино…

А вот потом начались бурные дебаты, кто будет расплачиваться. Тут уже ничьей не было.

 

Машину оставили на платной парковке невдалеке от Рiazza della Scala и теперь шли к театру в вечерних сумерках, хотя площадь перед фасадом Ла Скала была ярко освещена.

Петр нарочито приотстал на пару шагов и теперь глядел на фигуру Беатриче со спины. Довольно высокая (хотя и пониже его почти ста девяноста), с гордо вскинутой темной головкой, в длинном, несколько зауженном вечернем платье с глубоким вырезом, эта молодая женщина смотрелась шикарно. Темная кожа ниже шапочки волос на шее и открытой части спины почти светилась под фонарями, как фольга на шоколадке. Идти рядом с такой дамой – несомненно, честь для любого мужчины. Но – что делать! – она, Беатриче, проще Биче, все-таки несколько раздражала. Не внешностью – характером. Да и внешностью тоже. Не тем, что темнокожая, что мулатка, а тем, что красива как-то вызывающе, неприлично красива, вот такой парадокс.

Но главный раздражавший фактор – характер, манера себя вести. Независимая, гордая, категоричная, уверенная в себе, в безусловной правоте своих мыслей и мнений. Ироничная, дидактичная. Так Петру показалось еще при первой встрече, вчерашней, а дальнейшее только подтвердило это. Что еще? Материально обеспечена (папочка-негр регулярно переводит деньги из Штатов, помог выкупить шикарную квартиру почти в центре Милана, а этот город – очень дорогой!): наняла преподавателя из консерватории, который приходит на дом к сыну: в прекрасно обставленной шестикомнатной квартире – служанка, которая убирает, готовит, подает гостям. Еще дорогая машина, и деду желает купить такую же. Отсюда (что материально обеспечена и всё у нее есть) независима и уверена в себе. Строга с сыном, хотя видно, что очень любит его. При всем при этом хорошо воспитана, с хорошими манерами, довольно образована, духовно тонка (оркестрантка, флейтистка, сотрудник консерватории, кажется). Однако последнее – профессионализм, а вот характер! Может, именно из-за характера она, молодая красавица, в дальнейшем, родив ребенка (кто был отцом Джино, даже синьор Антонио не знает), так и не вышла замуж? Либо потому, что слишком разборчива и с претензиями, либо мужчины сами не слишком желают вступать с ней в брак, хотя ее близости, конечно, желают – кто ж откажется от такой дивы! Так или не так? Черт знает!

Когда Петр нагнал ее, она, даже не повернув головы, попросила, а точней, утвердила:

– Я вас возьму под руку, если не возражаете. – И тут же, не дожидаясь ответа, так и сделала. Потом кивнула на здание театра: – Ну теперь о нем. Ла Скала возведен по проекту архитектора Пьемарини в 1778 году на месте церкви…

Далее шел уже известный Петру рассказ. Известный от синьора Антонио. Про то, как строили, про церковь Санта-Мария делла Скала, про многочисленные реконструкции, про разрушение театра во время войны и его возрождение, про повторное открытие опять же оперой Сальери «Признанная Европа». А еще о том, что 11 мая 1946 года, в день торжественного открытия театра, за дирижерским пультом стоял сам Артуро Тосканини. Был концерт из произведений Россини, Пуччини, Верди.

– И вот тут-то, – продолжила Биче, сменив обычную тональность на возвышенную, – мы переходим к «Набукко», потому что на том же концерте звучало знаменитое для всей Италии «Va', pensiero» в исполнении хора из этой оперы Верди… Но сейчас о самой опере, которую мы сегодня будем слушать. Чтобы вы знали, о чем там речь. Набукко – это царь вавилонский, правильнее – Навуходоносор. Слышали о таком?

– Слушал, по истории проходили, – попытался съязвить Петр.

– Прекрасно, тогда дальше про оперу. Вавилон нападает на Иудею, разрушает Храм в Иерусалиме, берет в плен евреев, пригоняет к себе в Вавилон. Потом всякие события, пленных иудеев должны казнить, в ожидании казни они оплакивают свою участь, но первосвященник Захария поддерживает их дух и пророчествует о неизбежном падении Вавилона. В общем, в последний момент, как положено, после всяких страстей, царь Набукко останавливает казнь и дарует свободу всем иудеям. Детали и любовную интригу прочтете в программке. Еще должна сказать, эта опера Верди была впервые поставлена здесь в 1842-м году. Это знаменательно. Милан тогда входил в союз Венецианской области и Ломбардии, и всё это принадлежало Австрии. Поэтому шли революционные войны за освобождение и объединение Италии. Национальная идея! Она привела к революции 1848 года и наконец к объединению Италии в 1861 году. И Верди с этой оперой сделал свое великое дело. Поэтому хор, исполняющий «Va', pensiero», эта музыка стала фактически национальным гимном новой Италии. Так было и после Второй мировой, до конца сороковых годов, когда написали новый гимн, который и стал официальным государственным гимном Италии, он называется Fratelli d’Italia – «Братья Италии». Но «Va', pensiero» Верди для многих до сих пор гимн страны.

– А почему такие слова? – не понял Петр.

– Почему «Лети, мысль»? Так тоскуют по родине пленные изгнанники. А вообще-то это парафраз библейского псалма «На реках вавилонских». Вот послушайте начало стиха:

– Да, печально и красиво, – согласился Петр.

– Красиво будет, когда услышите. И это вас впечатлит. Ведь у вас есть сердце? – не преминула добавить Беатриче, когда они уже подошли к весьма скромному фасаду театра…

Да, если фасад не произвел особого впечатления, то внутри, сам зал!.. Ну, пожалуй, так: храм, но не возвышенно-благоговейный, как Миланский собор, а возвышенно-торжественный. Московский Большой театр тут явно проигрывает. Ярусы, ярусы, числом шесть. Кроме главной люстры, ни одного плафона: освещение за счет света со сцены, от ярких декораций. Золото, бархат. Всё роскошно и величественно.

Их ложа оказалась на втором ярусе. Небольшая комнатка с пятью креслами. Беатриче пояснила: тут почти так же, как при Габсбургах, но тогда кресел было только два и кавалеры весь вечер стояли за спинами дам. Так что теперь проще, и у Петра – законное сидячее место.

Он сел чуть позади спутницы и стал ждать. И дождался.

Четыре акта, и это действительно стало событием. Особенно хоры. И особенно из третьего акта, то самое «Va', pensiero». Петр почувствовал, как зал поначалу напрягся, а потом, уже вскоре, все запели. Все – партер, за ним на ярусах. По коже побежали мурашки. Такого с Петром еще было. И вдруг люди стали подниматься. Встал весь партер, потом в ложах. Встала Беатриче, а за ней какая-то сила подняла и Петра. Так все и пели стоя, весь зал. Первый гимн объединенной Италии, «Va', pensiero» – возрождение, обновление. В общем, Рисорджименто.

Потом, слава богу, был антракт, и Петр пришел в себя.

 

Уже поздним вечером вернулись домой, сели ужинать в большой комнате. В отсутствие служанки подавала Биче. Холодные закуски, йогурт, сок, чай или кофе на выбор. Ели-пили молча, и если бы не позвякивание посуды, можно было бы сказать, что их окружала музейная тишина. Минут через десять ее нарушила Биче, усмехнувшись:

– Устали?

Петр покивал:

– Да, пожалуй. Не от оперы как таковой, а от себя, переполненного всем. Всем – театром, залом, музыкой, хором, этим «Va', pensiero», пеньем стоя. А еще… еще откровенной завистью к вам, к народу Италии. У нас нет национальной идеи, а у вас есть. Это Рисорджименто.

– Браво, Петер, вы хорошо сформулировали. Хотя жаль, что в России так, без идеи.

– Жаль.

– Вы патриот?

– Нет. – И усмехнулся: – Я предатель родины, но люблю ее, вот такой парадокс.

– И как вы предаете любимую родину? Дедушка говорил мне, что вы – профессиональный переводчик и служите в какой-то престижной фирме. Так?

– Именно так, – подтвердил Петр и подумал: интересно, что еще рассказал обо мне любимой внучке синьор Антонио? И озвучил это: – А что еще вам рассказал обо мне синьор Антонио?

В ответ перечисление серьезным голосом:

– Что вы были женаты, но развелись, что у вас нет ребенка, что вы мало интересуетесь искусством, что много работаете, любите путешествовать. Еще – про вашу прабабку-итальянку и ее брата, который наш генерал Грациани, гореть ему в аду, этому вашему родственнику. А еще – что вы ему, дедушке, понравились.

– Приятно слышать. Он мне тоже понравился, даже очень.

– Это само собой, он – чудо. Только слишком зациклен на своем Сальери. Наверно, все уши вам прожужжал?

– Нет, это было очень познавательно и интересно, особенно для малоразвитого чужестранца.

– Не набивайтесь на комплимент! Вам чай или кофе?

– Чай. Спасибо…

Так они говорили, и Петр почувствовал, что хочет спать. И это странно: напротив такая роскошная женщина, пустой дом, ребенок у подруги, ночь, никого посторонних – и тянет спать, это как? Это так: от сидящей напротив женщины веяло холодком отчуждения. Несомненно, по природе темпераментная, горячая, она была будто покрыта инеем. Для него, Петра, или со всеми такая? Потому и не замужем? Черт ее знает. Но факт налицо: его к ней не тянуло, совсем, и даже напротив – хотелось уйти, лечь спать.

А вот с интуицией у нее всё в порядке.

– Хотите спать, мне кажется. Ваша комната в вашем распоряжении. Я сделаю то же, пора, пора.

– Да-да, пора, – кивнул он.

– Ложитесь. Или в ванную сначала, она ваша, у меня собственная душевая. А я здесь приберу.

– Спасибо. – Он хотел было подняться, но Биче опередила его:

– Последнее. Без дипломатии. Какие у вас планы? Можете пожить здесь – хоть день, хоть два, хоть неделю, меня это никак не стеснит.

– Благодарю. Но завтра я уеду, кажется. Да, дела.

– Дела в путешествии?

– Ну… бывает и так. Мелкие дела, но…

– Ладно, я предложила, а решать вам. Спокойной ночи.

 

Утром, помня о традиции этого дома, Петр вышел к завтраку ровно в десять. За пустым столом никого не было, но тут же появилась служанка в белом переднике (Стефания, кажется, да?), сообщила, что синьоры Беатриче нет, уже ушла по делам на службу, и предложила садиться, сейчас она подаст.

Забавно, так Петру никогда не прислуживали. Уже вскоре он ел пышный омлет с сыром и гренками, потом принесли кофе. Легкий завтрак, как тут принято. Вкусно. Уже хотел было подняться, как вновь возникшая Стефания сказала: «Синьора просила передать вам это» – и протянула визитную карточку.