Так скоро, как все узнается в маленьком городке, все узнали, что два человека в один и тот же вечер лишили себя жизни.

Юрию Сварожичу об этом сообщил Иванов, придя к нему днем, когда Юрий только что вернулся с урока и сел рисовать портрет Ляли. Она позировала в легкой светлой кофточке, с голoй шейкой и просвечивающими розовыми руками. Солнце светило в комнату, золотыми искорками зажигало вокруг головки Ляли пушистые волосы, и она была такой молоденькой, чистенькой и веселой, точно золотая птичка.

– Здравствуйте, – сказал Иванов, входя и бросая шляпу на стул.

– А… Ну что нового скажете?.. – спросил Юрий, приветливо улыбаясь.

Он был настроен довольно и радостно и оттого, что наконец нашел урок и чувствовал себя уже не на шее у отца, а на собственных ногах, и от солнца, и от близости счастливой, хорошенькой Ляли.

– Много, – сказал Иванов с неопределенным выражением в серых глазах, – один удавился, другой застрелился, а третьего черти взяли, чтоб не волочился!

– То есть? – удивился Юрий.

– Третьего я уж от себя, для вящего эффекта прибавил, а два точно… Сегодня ночью застрелился Зарудин, а сейчас, говорят, Соловейчик повесился… вот!

– Да не может быть! – вскрикнула Ляля, вскакивая, вся белая, розовая и золотая с испуганными, но сияющими от любопытства глазами.

Юрий с удивлением и испугом поспешно положил палитру и подошел к Иванову.

– Вы не шутите?

– Какие уж тут шутки! – махнул рукой Иванов.

Как и всегда, он старался придать себе философски равнодушный вид, но заметно было, что ему и жутко, и неприятно.

– Отчего же он застрелился? Оттого, что его Санин ударил? А Санин знает? – наивно цепляясь за Иванова, захлебываясь, спрашивала Ляля.

– Очевидно, так… Санин знает еще с вечера, – отвечал Иванов.

– Что же он? – невольно спросил Юрий.

Иванов пожал плечами. Ему уже не раз приходилось спорить с Юрием о Санине, и он уже заранее раздражался.

– Ничего… А ему-то что же? – с грубой досадой возразил он.

– Все-таки он причиной! – заметила Ляля, делая значительное лицо.

– Ну так что же из того!.. Вольно ж тому дураку было лезть. Санин тут не виноват. Все это очень прискорбно, но всецело должно быть отнесено к глупости самого Зарудина.

– Ну, положим, причины тут глубже, – возразил Юрий угрюмо, – Зарудин жил в известной среде…

– И то, что он жил в такой дурацкой среде, и то, что подчинился ей, свидетельствует только о том, что он и сам дурак! – пожал плечами Иванов.

Юрий промолчал, машинально потирая пальцы. Ему было как-то неприятно говорить так об умершем, хотя он и не знал почему.

– Ну хорошо… Зарудин – это понятно, а Соловейчик… вот никогда не думала! – высоко поднимая брови, нерешительно заговорила Ляля. – Почему же он?

– А Бог его знает, – сказал Иванов, – он всегда был какой-то блаженный.

В это время разом приехал Рязанцев и пришла Карсавина. Они встретились у ворот, и еще на крыльце был слышен высокий, недоумевающе вопросительный голос Карсавиной и веселый, игриво шутливый голос Рязанцева, каким он всегда говорил с красивыми молодыми женщинами.

– Анатолий Павлович «оттуда», – с выражением тревожного интереса сказала Карсавина, первая входя в комнату.

Рязанцев вошел, смеясь, как всегда, и еще на ходу закуривая папиросу.

– Ну и дела! – сказал он, наполняя всю комнату голосом, здоровьем и самоуверенным весельем. – Эдак у нас в городе скоро и молодежи не останется!

Карсавина молча села, и ее красивое лицо было расстроенно и недоуменно.

– Ну повествуйте, – сказал Иванов.

– Да что, – подымая брови, как Ляля, и все смеясь, но уже не так весело, заговорил Рязанцев. – Только что вышел вчера из клуба, вдруг бежит солдат… Их высокородие, говорит, застрелились… Я на извозчика и туда… Приезжаю, а там уже чуть не весь полк… лежит на кровати, китель нараспашку…

– А куда он стрелял? – любопытно повиснула у него на руке Ляля.

– В висок… пуля пробила череп, вот тут… и ударилась в потолок…

– Из браунинга? – почему-то спросил Юрий.

– Из браунинга… Скверная картина. Мозгом и кровью даже стена забрызгана, а у него еще и лицо все изуродовано… да!.. А это ужас, как он его хватил!..

И опять засмеявшись, Рязанцев пожал плечами.

– Крепкий мужчина!

– Ничего парень, здоровый! – почему-то самодовольно кивнул головой Иванов.

– Безобразие! – брезгливо сморщился Юрий. Карсавина робко посмотрела на него.

– Но ведь он, по-моему, не виноват, – заметила она, – не ждать же ему было…

– Да… – неопределенно поморщился Рязанцев, – но и так бить!.. Ведь предлагали же ему дуэль…

– Удивительно! – возмущенно пожал плечами Иванов.

– Нет, что ж… дуэль – глупость, – раздумчиво отозвался Юрий.

– Конечно, – быстро поддержала Карсавина.

Юрию показалось, что она рада возможности оправдать Санина, и ему стало неприятно.

– Но все-таки и так… – не зная, что, унижающее Санина, придумать, возразил он.

– Зверство, как хотите! – подсказал Рязанцев.

Юрий подумал, что сам-то Рязанцев недалеко ушел от сытого животного, но промолчал и был даже рад, что Рязанцев стал спорить с Карсавиной, резко осуждая Санина.

Карсавина, поймав на лице Юрия неприятное выражение, замолчала, хотя ей в глубине души нравилась сила и решительность Санина и казалось совсем неправильным то, что говорил Рязанцев о культурности. И так же, как Юрий, она подумала, что не Рязанцеву говорить об этом.

Но Иванов рассердился и стал спорить.

– Подумаешь! Высокая степень культурности: отстрелить человеку нос или засадить в брюхо железную палку!

– А лучше кулаком по лицу бить?

– Да уж, по-моему, лучше! Кулак – что! От кулака какой вред! Выскочит шишка, а опосля и ничего… От кулака человеку никакого несчастья!..

– Не в том же дело!

– А в чем? – презрительно скривил плоские губы Иванов. – По-моему, драться вообще не следует… зачем безобразие чинить! Но уж ежели драться, так по крайности без особого членовредительства!.. Ясное дело!..

– Он ему чуть глаз не выбил! – с иронией вставил Рязанцев. – Хорошо – «без членовредительства»!

– Глаз, конечно… Ежели глаз выбит, то от этого человеку вред, но все-таки глаз супротив кишки не выстоит никак! Тут хоть без смертоубийства!..

– Однако Зарудин-то погиб!

– Ну так это уж его воля!

Юрий нерешительно крутил бородку.

– Я, в сущности, прямо скажу, – заговорил он, и ему стало приятно, что он скажет совершенно искренно, – для меня лично это вопрос нерешенный… и я не знаю, как сам поступил бы на месте Санина. Драться на дуэли, конечно, глупо, но и драться кулаками не очень-то красиво!

– Но что же делать тому, кого вынудят на это? – спросила Карсавина.

Юрий печально пожал плечами.

– Нет, кого жаль, так это Соловейчика, – помолчав, заметил Рязанцев, но самодовольно-веселое лицо его не соответствовало словам.

И вдруг вспомнили, что даже не спросили о Соловейчике, и почему-то всем стало неловко.

– Знаете, где он повесился? Под амбаром, у собачьей будки… Спустил собаку с цепи и повесился…

Одновременно и у Карсавиной, и у Юрия в ушах послышался тонкий голос: «Султан, тубо!..»

– И оставил, понимаете, записку, – продолжал Рязанцев, не удерживая веселого блеска в глазах. – Я ее даже списал… человеческий документ ведь, а?

Он достал из бокового кармана записную книжку.

– «Зачем я буду жить, когда сам не знаю, как надо жить. Такие люди, как я, не могут принести людям счастья», – прочел Рязанцев и совершенно неожиданно неловко замолчал.

В комнате стало тихо, точно прошло много людей, чья-то бледная и печальная тень. Глаза Карсавиной налились крупными слезами, Ляля плаксиво покраснела, а Юрий, болезненно усмехнувшись, отошел к окну.

– Только и всего, – машинально прибавил Рязанцев.

– Чего же еще «больше»? – вздрогнувшими губами возразила Карсавина.

Иванов встал и, доставая со стола спички, пробормотал:

– Глупость большая, это точно!

– Как вам не стыдно! – возмущенно вспыхнула Карсавина. Юрий брезгливо посмотрел на его длинные прямые волосы и отвернулся.

– Да… Вот вам и Соловейчик, – опять, с веселым блеском в глазах, развел руками Рязанцев. – Я думал, так – дрянь одна, с позволения сказать, жиденок, и больше ничего! А он на! Прямо не от мира сего оказался… Нет выше любви, как кто душу свою положит за други свои!

– Ну он положил не за други!.. – возразил Иванов.

«И чего ломается… тоже!! А сам животное!» – подумал он, с ненавистью и презрением покосившись на сытое гладкое лицо Рязанцева и почему-то на его жилетку, обтянувшуюся складочками на плотном животе.

– Это все равно… Порыв чувствуется…

– Далеко не все равно! – упрямо возразил Иванов, и глаза у него стали злыми. – Слякоть, и больше ничего!..

Какая-то странная ненависть его к Соловейчику неприятно подействовала на всех. Карсавина встала и, прощаясь, интимно, как бы влюбленно доверяясь, шепнула Юрию:

– Я уйду… он мне просто противен!..

– Да, – качнул головой Юрий, – жестокость удивительная!.. За Карсавиной ушли Ляля и Рязанцев. Иванов задумался, молча выкурил папиросу, злыми глазами поглядел в угол и тоже ушел.

Идя по улице и по привычке размахивая руками, он думал раздраженно и злобно:

«Это дурачье воображает, конечно, что я не понимаю того, что они понимают! Удивительно!.. Знаю я, что они чувствуют, – лучше их самих! Знаю, что нет больше любви, когда человек жертвует жизнью за ближнего, но повеситься оттого, что не пригодился людям, это уж… ерунда!»

И Иванов, припоминая бесконечный ряд прочитанных им книг, и Евангелие прежде всего, стал искать в них тот смысл, который объяснял бы ему поступок Соловейчика так, как ему хотелось. И книги, как будто послушно разворачиваясь на тех страницах, которые были ему нужны, мертвым языком говорили то, что ему было надо. Мысль его работала напряженно и так сплелась с книжными мыслями, что он уже сам не замечал, где думает он сам, а где вспоминает читанное.

Придя домой, он лег на кровать, вытянул длинные ноги и все думал, пока не заснул. А проснулся только поздно вечером.