Книга: Жестокий век
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава 6

Победители возвращались в родные курени.
Перед войском двигались табуны и стада, сотни повозок, груженных разным добром. За повозками брели молодые женщины и дети. Стариков и воинов, как обычно, в плен не брали.
Одним из немногих мужчин был среди пленных и Чиледу. Глаза у него глубоко запали, скулы заострились, рваный, без пояса халат висел на тощем теле, как мешок на палке. Тайр-Усун кормил его вместе с собаками, только собаки, в отличие от него, не были прикованы к столбу. Жизнь медленно покидала его тело, и он равнодушно ждал конца. Ночами, ворочаясь в собачьей берлоге, полной блох, расчесывая искусанные бока, он думал, что все свои дела на земле завершил, остается терпеливо ждать, когда по воле вечного неба его дух оставит тело и отправится туда, где никогда не вянут травы, не замерзают реки, где тучен скот и счастливы пастухи. Дух злых людей не попадет в долины благоденствия. Дух того, кто творил в жизни зло, остается здесь, темными ночами он светится волчьим глазом, голосом дурной птицы кричит в кустах харганы. Злая душа Есугея, должно быть, тоже мечется в степи, пугая людей, наводя порчу на скот. Он, Чиледу, никому не делал зла. И Оэлун тоже. Там ничто не помешает им соединиться.
Когда нукеры сорвали цепь и поволокли его к шатру, подбадривая пинками, он обрадовался — это конец. Но ему подарили то, что давно стало в тягость, — жизнь. И кто подарил — сын Есугея! В первое мгновение все это показалось ему бредом…
Идти было тяжело. От слабости кружилась голова. Радужные круги плыли перед глазами. Рядом с ним, спотыкаясь, шла молодая женщина с маленьким мальчиком на руках. По ее лицу струился грязный пот, она часто дышала широко открытым ртом. Ребенок пухлой рукой теребил ее за ухо, что-то лепетал, но она, кажется, не видела и не слышала его.
Чиледу отвернулся. Но тут же его взгляд встретился с взглядом Хаатай-Дармалы. Халат и гутулы с нойона содрали, он был в одних штанах. Босые ноги, исколотые камнями и степными колючками, кровоточили, в шею врезалась веревка, другой ее конец был привязан к телеге. Едва нойон замедлял шаг, веревка начинала душить его, он выпучивал глаза и делал рывок вперед. Страдальческий взгляд Хаатай-Дармалы молил о помощи.
Чиледу долго не понимал, откуда у Тэмуджина войско. Если бы своими глазами не видел ветхую юрту Оэлун, наверное, об этом не думал бы. Но он видел. И непостижимым казалось происходящее. Вчера у Тэмуджина просто, будто у беззащитного харачу, увели жену, а сегодня, чтобы заполучить жену обратно, он сокрушил самого Тохто-беки. Не иначе, как вечное небо помогло ему. Потом, приглядевшись, он понял, откуда Тэмуджин получил помощь. Но удивление от этого не убавилось.
Ему хотелось ненавидеть Тэмуджина так же, как он когда-то ненавидел его отца. Но в сердце было совсем другое. Пожалуй, даже радовался внезапному возвышению Тэмуджина: он не только сын Есугея, он также сын Оэлун. В этом все дело.
Женщина с мальчиком совсем ослабла. Она навалилась на плечо Чиледу, и он еле устоял на ногах. Взял из ее рук ребенка. Но она уже без поддержки идти не могла. Кое-как подтащил ее к повозке, дал в руки конец веревки.
— Держись.
Ноги ее подогнулись. Она легла грудью на тележный задок. Нукер из стражи подскакал к ним, древком копья ударил женщину по голове. Она, не вскрикнув, свалилась на землю. Лицо посерело, глаза закатились под лоб.
Чиледу попробовал ее поднять, но стражник ударил и его.
— Пошел!
Пошатываясь, Чиледу отступил. Стражник свесился с седла, схватил женщину за руку, отволок в сторону. Она осталась лежать на земле.
Мальчик казался все тяжелее, идти становилось все трудней. Чиледу ждал, что скоро стражник и его поволочет в сторону от дороги. Но это не пугало и не тревожило. Однако, пока ноги не подогнулись, он шагал за повозкой, прижимая к груди хныкающего мальчика.
Вечером на стоянке он полежал на траве, немного передохнул и пошел к дойщикам кобылиц. Там выпросил молока. Напоил мальчика, остатки выпил сам. Одна из женщин дала еще и кусок хурута. Он съел его всухомятку. Чувство голода, до этого дремавшее, стало таким острым, что он долго не мог заснуть. Мальчик, завернутый в его халат, прижался к голой груди, мирно посапывал. Утром он зашевелился, сел, дернул его за нос, внятно произнес:
— Эцэгэ.
— Да, да, я твой отец, — сказал он со вздохом. — Есть хочешь? Молока надо?
Снова пошел к дойщикам. Но караульные прогнали его, ударив плетью.
— Не ходи тут, чесоточный козел!
— Как смеешь бить меня? Я вольный человек! — закричал Чиледу, озлобляясь.
— Я тебе вот дам волю! Радуйся, что кишки не выпустили.
Чиледу был уязвлен. Как же так? Или слово Тэмуджина ничего не весит? Или в самом деле ему все померещилось — там, у шатра Тохто-беки? Может быть, и нет тут никакого Тэмуджина… Спросил у дойщиков:
— Сын Оэлун с вами?
— С нами. Только тебе до этого дела нет.
— Он мне сказал: свободен. Так кто тут главный — Тэмуджин или ты?
— Ты еще и лжец! Стой на месте! Эй Боорчу, езжай сюда. Этот ободранный козел клевещет, будто Тэмуджин дал ему волю.
Подскакал Боорчу.
— А-а, колодник! Он не клевещет.
Чиледу приблизился к Боорчу.
— Сын Оэлун даровал мне жизнь и свободу — так?
— Так. Ты можешь идти куда хочешь.
— Вот мальчик. Накормите его и возьмите мою волю. Мне идти некуда.
— Это твой сын?
— Да…
— Иди за мной.
Он привел его на стоянку воинов. Здесь в огромных котлах варилась баранина. Боорчу подозвал старика Баурчи.
— Накорми этого человека и его сына. Он не пленник — дай ему пояс и шапку. И пусть помогает тебе.
Теперь мальчик мог ехать на повозке. Чиледу сажал его в большой котел. Сам шел рядом, собирал разноцветные камешки, давал мальчику, а он колотил ими по кромке медного котла, прислушивался к звону и весело смеялся. Когда надоедала игра, протягивал Чиледу пухлые ручонки, требовательно звал:
— Эцэгэ!
И простое слово «отец» отзывалось в душе Чиледу мучительной болью. Никто никогда не называл его так.
На стоянках приходилось собирать топливо. Мальчик, потеряв его, начинал громко плакать. Чиледу спешил к нему. Баурчи сердито ворчал:
— Когда у мужчины на руках дите, он хуже женщины. Ну какой из тебя помощник! Зря кормлю тебя и твоего сына. Где его мать?
— Умерла… Ваши воины помогли умереть.
— Жалуешься? От вас, меркитов, никому покоя не было — это как?
Молчишь? Вот и молчи. Как имя мальчика?
— Я его называю… Олбор, — сказал Чиледу первое, что пришло в голову.
— Какое-то ненастоящее имя. И сам ты не настоящий, будто кожа, набитая травой, — одна видимость человека.
И баурчи, и воины не любили Чиледу. Да и за что можно любить врага, хотя бы и бывшего? Злые взгляды Чиледу принимал как должное. Но в окружении всеобщей вражды и недоброжелательности привязанность мальчика была для него как огонек жилья для путника, блуждающего в гудящей ветрами зимней степи.
Тэмуджина он видел за всю дорогу только один раз. Сын Оэлун ехал рядом с ханом кэрэитов. Взгляд его светлых глаз, не задерживаясь, скользнул по лицу Чиледу. Не узнал. Чиледу это не огорчило. Напротив, меньше всего ему хотелось быть узнанным.
Вспоминая свой последний разговор с Оэлун, дивился собственной глупости. Хватило же ума предложить совместную жизнь ей, матери детей, которые по праву рождения равны с ханами. Что он мог дать ей и ее детям? Самое большое — увезти в земли хори-туматов, своих соплеменников, кормить мясом диких зверей. Оэлун это поняла сразу, а он только сейчас. Да и сейчас, наверное, еще не все понял. Зачем он здесь? Единственное, что он может доброго сделать для Оэлун, — не попадаться ей на глаза, не тревожить ее душу напоминаниями о прошлом. И не тащиться за повозкой ему нужно, а остаться в степи, сгинуть в ее просторах. Однако этого он не может сейчас сделать. В повозке хнычет Олбор, зовет к себе: «Эцэгэ! Эцэгэ!»

Глава 7

Высоко над степью, раскинув широкие крылья, медленно плыл орел. Он был стар, тело его потеряло былую упругость, глаза — зоркость, и добыча легко уходила от затупевших когтей. Орел обессилевал, в его отважное сердце входило тоскливое безразличие к самому себе. Но здесь, на тугих потоках воздуха, не тратя сил для полета, он забывал об усталости, чувствовал себя молодым, стремительным и могучим, способным, как и раньше, одним ударом клюва убить сайгачонка или барашка, потом унести его на далекие скалы и насытиться нежным, с горячей кровью мясом. И он поплыл над степными увалами, покрытыми засохшей травой, обшаривая взглядом ложбины и возвышенности. Его тень бежала по земле, вспугивая серых мышей, песочно-желтых сусликов и стайки мелких птиц.
Впереди увидел всадников. Они шагом ехали по степи, направляясь к юртам большого куреня. За юртами, у извилистой речки, паслись овцы и козы.
Он начал медленно снижаться.
Белый козленок, почесав лоб о крутой глинистый берег, стал пить воду. Орел зашел так, чтобы тень не выдала его, и устремился вниз. Ветер засвистел в потрепанных перьях крыльев, земля, речка, козленок с низко опущенной головой быстро приближались. Он выставил вперед ноги с изогнутыми когтями, готовый вонзить их в белую спину. Козленок услышал свист ветра в крыльях, поднял голову, испуганно мекнул и побежал. Но что скорость его бега по сравнению с вольным падением! Орел настиг его, когти почти коснулись короткого вздрагивающего хвостика, торчком поднятого вверх, но в это мгновение козленок бросился в сторону и легким прыжком взлетел на обрывистый берег. Орел не смог круто вывернуть, ударился грудью о кромку берега, перевернулся через голову и растянулся на траве. Долго лежал, оглушенный, униженный, наконец встрепенулся, сел. На траве валялись перья. Овцы и козы, немного отбежав, безбоязненно смотрели на него круглыми глазами. С яростным клекотом он взмахнул крыльями, поднялся, но боль в груди была сильнее его ярости — полетел прочь. Летел низко, с трудом взмахивая крыльями. Снова прямо перед собой увидел всадников. Он знал, что на такой высоте опасно пролетать над ними, а взмыть в небо не мог, трусливо вильнуть в сторону не хотел. Заметив стрелу, отпрянул. Но ему только показалось, что отпрянул. С хрустом переломилось правое крыло, боль обожгла бок, и он опять устремился к земле, теперь уж не по своей воле.
— Зачем сгубил такую птицу, анда Тэмуджин?
Тэмуджин слез с коня, приподнял орла за крыло.
— Он свое отжил. Стрела лишь слегка ускорила его конец.
— И все равно стрелял зря. Орел — священная птица.
— Почему?
— Все небо — его нутуг-кочевье. Над ним никто не властен.
— Он хотел поживиться в моем стаде. Над стадом властен я, анда Джамуха. Без моего дозволения ни священная птица, ни хитрый зверь не получат ничего. — Он подал орла Боорчу. — Пусть из его крыльев сделают оперение для моих стрел.
Въехали в курень. У коновязи их встретил Джэлмэ.
— Тэмуджин, из улуса тайчиутов пришли еще шесть человек.
— Со скотом?
— Три лошади и пара быков с повозкой.
— И то хорошо.
— Четырех я отправил к овчарам. Пусть помогают делать хурут и катать войлок.
— Разумно. А еще двое?
— Это Тайчу-Кури и его жена. Я подумал, что ты захочешь поговорить с сыном Булган.
— Давай его сюда!
— Ну, я пошел, — сказал Джамуха.
— Подожди. Сейчас пойдем обедать к моей матери.
— У тебя много дел, анда Тэмуджин. Не буду мешать. — Джамуха отвел взгляд. — Пойду отдыхать.
За Джамухой потянулись его нукеры. Тэмуджин развел руками. Непонятный человек анда. То очень добрый, приветливый, веселый, то вдруг, как сейчас, повернется и уйдет, словно чем-то обиженный.
Их юрты стояли рядом. Еще в меркитских владениях, на пиру в честь великой победы над Тохто-беки, они с Джамухой решили больше не разлучаться, жить, как живут родные братья. И снова кровью подтвердили клятву, которую дали друг другу в детстве. Хан ушел в свои кочевья, а они поставили курени в этой местности, называемой Хорхонах-джубур. Место Тэмуджин выбрал с умыслом. Рядом кочевья тайчиутов. Теперь, когда в его руках треть огромной олджи, он может принять под свою руку всех, кто пожелает прийти.
И люди идут. Нет ни дня, чтобы кто-то не пришел. Больше всего бегут от Таргутай-Кирилтуха, но и от его родичей — Даритай-отчигина, Хучара, Алтана, Сача-беки — тоже побежали. Однако Джамуха почему-то не радуется этому. Молчит. Почему?
— Друг Боорчу, Джамуха, кажется, обиделся?
— Может быть, и обиделся.
— Но я ему не сказал ни единого неприятного слова!
— Ты не сказал… Но ты, стоя на ногах, готов разговаривать с беглым харачу, ты — высокородный нойон. И Джамуха должен стоять рядом с харачу, ожидая, когда позовешь его обедать.
— Это ты так можешь думать, Джамуха так думать не может!
— Я как раз ничего такого и не думаю. Я твой нукер. Джамуха владетель племени.
— Может быть, ты и прав, Боорчу…
В его юрте никого не было. Братьев, кроме Тэмугэ-отчигина, он разослал по своим айлам и куреням приглядывать за пастухами, содержать в порядке так неожиданно доставшееся и такое огромное хозяйство. Для матери и младшего брата поставил отдельную юрту. Своя юрта была и у Борте.
— Садись, Боорчу. Примем Тайчу-Кури как большие нойоны.
Боорчу сел на стеганный узорами войлок — из шатра самого Тохто-беки, поджал под себя ноги, важно надулся.
— Тэмуджин, ты должен быть таким. — Засмеялся.
— Пусть таким будет Таргутай-Кирилтух.
Джэлмэ привел Тайчу-Кури. С той поры, как его видел Тэмуджин в последний раз, Тайчу-Кури мало изменился. Стал чуть плотнее, да под приплюснутым носом выросли реденькие усы, а в остальном все тот же.
На широком лице простодушно-счастливая улыбка и радостное удивление.
— Тебе не мешало бы и поклониться, — подсказал ему Боорчу.
Тайчу-Кури сорвал с головы худую шапчонку, прижал к груди, поклонился и Тэмуджину, и Боорчу. В раздумье посмотрел на Джэлмэ, но не поклонился, чуть кивнул головой, рассмешив Боорчу.
— Джэлмэ за господина не признаешь!
— Будто я не знаю, кто господин, — с легкой обидой сказал Тайчу-Кури. — Мы с ним в одном курене жили. Он сын кузнеца.
— Ты пришел с женой? А где твоя мать? — спросил Тэмуджин.
— Ее убили меркиты.
— Жаль. Хорошая была женщина. Но я отомстил меркитам. За все. За твою мать тоже. Ты помнишь, как вместо меня получал палки?
— Бывает, вспомню. Спина зачешется, поцарапаю и вспомню.
— А голова? Крепко я тебя тогда стукнул колодкой?
— Ничего стукнул…
— Тайчу-Кури, ты делал для меня все, что мог, и я помню это. Чем помочь тебе? Что у тебя есть?
— У меня ничего нет, — вздохнул Тайчу-Кури. — Услышав, что ты вошел в силу, я взял жену за руку и пошел к тебе.
— Ладно… У тебя будет своя юрта, конь, оружие. Ты будешь служить мне, как твой отец служил моему отцу.
— Спасибо… За юрту, за коня. — Тайчу-Кури мял в руках шапку.
— Ты, я вижу, недоволен? Думаешь, заслужил большего? — Тэмуджин нахмурился. — Проси.
— Больше мне не надо. Но я не хочу быть воином.
— Он не хочет быть воином! Вы посмотрите на этого малоумного! Ты хочешь выделывать овчины? Согласен. Выделывай.
— Выделывать овчины я вовсе не люблю.
— Так чего же ты хочешь? Сидеть рядом со мной, как Боорчу и Джэлмэ?
— Я научился делать хорошие стрелы…
— Стрелы? Почему же сразу не сказал? Хорошего умельца я ценю даже больше храброго воина. Делай, Тайчу-Кури, стрелы. Как можно больше. Боорчу, выдай ему все, что потребует. Пусть он не заботится ни о еде, ни о питье, ни о тепле.
Тайчу-Кури заторопился из юрты. Едва прикрыв за собой полог, закричал:
— Каймиш! Он меня не забыл. Мы будем жить хорошо. Я же вырос в одежде Тэмуджина…
Тэмуджин невольно рассмеялся.
— Он хороший парень. Если такой же умелец, цены ему нет. Джэлмэ, когда твои отец будет ковать мое железо? Нам нужны кузнецы, лучники, стрелочники, тележники… У нас все должно быть свое. Поезжай, Джэлмэ, к отцу. Передай: все, что он говорил в курене тайчиутов и позднее, я хорошо помню и буду стараться делать, как он хотел.
— Я получил весть: мой отец болен. Вряд ли он сможет ковать…
— Все равно поезжай. Твой отец большого ума человек. Я хотел бы с ним поговорить. Что слышно о Теб-тэнгри?
— Не зная устали, он работает языком в тайчиутских куренях. Его предсказания начинают сбываться, и люди слушают его с трепетом.
— Пусть он приедет ко мне. Я хочу поговорить с ним.
«У тебя много дел», — с потаенным осуждением говорит Джамуха. И верно, много. И отложить ни одно невозможно. Он достиг того, о чем еще недавно едва осмеливался думать. Конечно, весь улус отца пока не собрал, людей мало, не хватает даже рук, чтобы доить всех кобылиц и коров, невелико число воинов…
Когда возвращались из меркитских владений, его встретил Теб-тэнгри.
«У тебя теперь есть седло и конь под седлом, — сказал он. — У тебя юрта с очагом и невыкипающим котлом над огнем. Но не сиди у котла. Чаще вдевай ногу в стремя седла». Тэмуджин и без шамана знал: сидеть некогда. С ним Джамуха, над ним благоволение хана Тогорила. Пока будет так, никакой Таргутай-Кирилтух не осмелится тронуть его или потребовать выдачи беглых воинов. Пока… А что будет потом, никому неведомо. Надо спешить, умножать свою силу. Чем же недоволен Джамуха?
Его думы вспугнул Тэмугэ-отчигин. Переступив порог юрты, младший брат смущенно-неуверенно кашлянул, проговорил:
— К матери большие гости прибыли — наш дядя Даритай и двоюродный брат Хучар.
— О-о! — удивленно округлил рот Тэмуджин, тряхнул головой, победно глянул на Боорчу и Джэлмэ.
Если к нему пожаловал хитромудрый дядя, не боясь гнева Таргутай-Кирилтуха, то…
— Зови скорее! — сказал Тэмугэ-отчигину.
— Они сюда не идут.
— Почему?
— Об этом их спросила наша мать. Дядя сказал: негоже старшему идти на поклон к младшему.
— Как, как?
Опасливо поглядывая на брата, Тэмугэ-отчигин слово в слово повторил сказанное. Глаза Тэмуджина налились чернотой, по вздрагивающим щекам пятнами пошел румянец; сдавленно просипел:
— Во-от что! — Бурно выдохнул из груди воздух, гневно загремел: — Блудливые псы! Ждут, что я буду слизывать пыль с их гутул?! Гоните из куреня! Плетями! Нет, коровьим дерьмом! Боорчу, кличь нукеров.
— Это можно. Это я сейчас, — весело отозвался Боорчу, но не побежал из юрты, даже не поднялся. — Это просто, Тэмуджин. Но когда я был маленьким, бабушка говорила мне: «Не бери горячий уголь голой рукой, обожжешь пальцы».
— Боорчу! — угрожающе крикнул Тэмуджин.
— Ладно, я сделаю, как ты велишь. Но тебе не мешало бы послушать, что об этом скажет Джамуха.
— Что Джамуха? Они мои родичи!
— Джамуха — твой анда. И не ты ли говорил, что он для тебя ближе кровных братьев, что его душа — половина твоей души? Если так, обе половины должны быть в согласии.
И как ни гневен был Тэмуджин, уразумел, что Боорчу говорит правильно. Молча отправился в юрту анды. Джамуха в легком шелковом халате и просторных мягких чаруках лежал на кошме, слушал седовласого сказителя улигэрча. Его лицо было задумчиво-сосредоточенным, казалось, он видит перед собой что-то особенное и не может решить, верить ли увиденному. Улигэрч сидел у почетной стены, рядом с Уржэнэ. Голос у него был с заметным дребезгом, таким, какой бывает у треснувшего котла, но сильный и гибкий; речь его завораживала складностью; слова как бы сцеплялись друг с другом, будто завитки на узорном войлоке, и бесконечной была цепь причудливого узора.
Ленивый покой юрты, празднично-ублажающая речь улигэрча вызвали в душе Тэмуджина легкое презрение.
Джамуха какое-то время смотрел на своего друга отрешенно, словно не узнавая или не понимая, почему он здесь. Знаком повелел улигэрчу замолчать, сел.
— Наверное, опять дела? — В полувопросе Джамухи различима была досада.
— Да. Важные. Приехали Хучар и Даритай-отчигин.
— Гость — радость хозяина. Чем же ты обеспокоен?
— Я не обеспокоен. Я злее раненого вепря. Дядя прибыл ко мне за почестями. Старшинством своим заносится.
Джамуха сбросил с ног чаруки, натягивая гутулы, снизу вверх посмотрел на Тэмуджина, неодобрительно хмыкнул.
— Почитать старших, анда, нам деды завещали. Разве Даритай не родной брат твоего отца? А Хучар кто тебе? Если мы не станем уважать ни родства, ни старшинства, что будет со всеми нами? Не ты ли говорил мне, что не держишь в сердце зла?
— Они не берегли честь рода. Я ходил с кангой на шее, а они смотрели на меня и пили, ели, и ни у одного не застряла кость в горле, ни один не поперхнулся! Не уважающие свой род могут ли требовать уважения к себе?
Обувшись, Джамуха встал рядом с Тэмуджином, будто меряясь с ним ростом. Он был на полголовы ниже Тэмуджина, уже в плечах. Насупился, шагнул в сторону.
— Тэмуджин, ты все время оглядываешься назад. Это худо. Несогласие принесло не одному тебе, всем нойонам много разных бед. Унижали тебя. Но унижены были и твой дядя, и твои двоюродные братья. Пристало ли считать, кто больше, кто меньше? И надо ли, раздуваясь от гордости, возвышаться друг над другом, накликая на свою голову новые беды?
— Не я возвышаюсь над своими родичами… — начал было Тэмуджин и вдруг умолк, помолчав, сказал почти спокойно: — Твои слова, анда, разумны. Я их принимаю. Идем к моей матери.
Он сказал не совсем то, что думал. В словах Джамухи была правота, но не она угасила гнев и убедила его. Понял вдруг куда более важное: Даритай-отчигин и Хучар приехали к нему, а не он к ним. Уже одним этим они поставили себя ниже его, Тэмуджина. Хитрый Даритай-отчигин, чтобы совсем не пасть в глазах своих нукеров и в своих собственных глазах, придумал ловкий ход. Ну и пусть хитрит, изворачивается. Разве это что-то меняет? И разве переломится шея, если он поклонится своему дяде? Чтобы кланялись тебе, умей и сам поклониться.
Он первым переступил порог материнской юрты, медленно распрямился. Даритай-отчигин, Хучар сидели у стены с онгонами, разговаривали с матерью. Оба сразу же встали. Маленький верткий дядя бросился к нему с радостным воплем:
— Наконец-то я вижу тебя, родной ты мой страдалец!
И закрутился, оглядывая, ощупывая маленькими своими руками Тэмуджина. В суматохе, поднятой им, никто никому не поклонился, но все получилось очень пристойно. И Тэмуджин окончательно утвердился в своей догадке, даже больше, в узеньких вроде бы смеющихся глазах дяди он уловил что-то похожее на страх. От этого стало легко, будто свалил с плеч тяжелую ношу.
За обедом Даритай-отчигин говорил без умолку, безбородое его лицо лучилось мелкими морщинками, можно было подумать, что он здесь самый счастливый. А Хучар был немногословен. Крупный, тяжеловесный, чернобородый, он держался в стороне, посматривал на Тэмуджина и Джамуху, что-то прикидывая в уме.
— Эх, Тэмуджин!.. — Даритай-отчигин горестно сложил руки. — Печаль о тебе убавила мою жизнь на много лет. А сейчас смотрю на тебя, багатура, и годы возвращаются обратно… Но и обидел ты нас тоже… Пошел на меркитов — не позвал. Мы ли не твои самые близкие родичи?
— Дело поправимое. — Тэмуджин спрятал усмешку. — Я собираюсь в кочевья Таргутай-Кирилтуха. Приглашаю…
— Неужели дерзнешь? Силен ты стал, Тэмуджин. Таким же был твой отец, а мой любимый брат Есугей. Весь ты в него — лицом, умом, смелостью… Оэлун, я правильно говорю? Ну вот… Так почему же нам в таком случае не пойти на Кирилтуха? Пойдем, Хучар?
Помедлив, Хучар буркнул:
— Может, и пойдем.
— Нам от Таргутай-Кирилтуха досталось в эти годы, — пожаловался Даритай-отчигин. — Тебе, Тэмуджин, легче было. Тебе что — колоду немного поносил и сбросил. А он у нас до сих пор на шее висит.
Тэмуджин внимательно прислушивался к голосу дяди: врет или не врет? Как будто нет. Если здраво рассудить, так оно и получается. Задушить их Таргутай-Кирилтух не смог, но и ходу не дает. Он для них как тяжелый вьюк для скаковой лошади. Они будут рады скинуть его. Может быть, в самом деле ударить на тайчиутов?
— Хучар, в бабки с нами сыграть не хочешь? — спросил, улыбаясь, Джамуха.
— В бабки? — Хучар, углубленный в свои думы, не сразу понял его. А-а… Нет, в бабки играть не хочу.
— И не играй. Снова обыграем… О Таргутай-Кирилтухе разговор напрасен.
— Почему? — насторожился Тэмуджин.
— Да потому… Опять старые болячки расковыривать? Начни разбираться, — каждый кем-то обижен, каждый кого-то обидел. Что же у нас получится? Сегодня сговоримся мы и разграбим улус Таргутай-Кирилтуха. А чей черед завтра? Нет, высокородные нойоны, эта дорога ведет к гибели. И тут я вам не попутчик. Надо жить по древнему степному обычаю, а не вымещать свои обиды, не приводить к покорности друг друга. Будем цапаться, и наши вольные племена поработят татары или найманы, меркиты или… Махнул рукой. — Что говорить…
Для Тэмуджина это высказывание Джамухи было неожиданностью. Правда, о том, чтобы напасть на Кирилтуха, до этого речи не было, но Тэмуджин считал: рано или поздно он потребует у нойона тайчиутов ответа за все обиды, причиненные роду Есугея, и казалось, что анда не мыслит как-то иначе. Теперь, выходит, полагаться в этом деле на него он не может. Печально.
— Старина, старина… — со вздохом сказал Даритай-отчигин. — Мы всей душой за то, чтобы у нас было как в прежние времена. Но Таргутай-Кирилтух…
— Откочуете от него — и все! — перебил Отчигина Джамуха. — Степь велика, широка, всем места хватит.
Даритай-отчигин замолчал. Тэмуджину показалось, что дядя не больно-то рвется к откочевке от Таргутай-Кирилтуха. Но почему? Напасть на него согласен, а просто откочевать не хочет. Что за этим кроется?
— Счастливое старое время… — снова вздохнул Даритай-отчигин. — И как хорошо, что вы, молодые, чтите отцовские обычаи. Конечно, и у вас бывают небольшие заблуждения. Вы переманиваете людей из улуса тайчиутов. Ну, это можно… Но к вам бегут люди из моего куреня, из куреней Хучара, Алтана, Сача-беки — твоих близких родичей, Тэмуджин. Мы приехали просить: не принимайте наших рабов. Отсылайте обратно.
— За этим и прибыли? — спросил Тэмуджин.
Спросил спокойно, но внутри все закипело. Когда растаскивали улус отца, никто не вспомнил о старых обычаях, даже о простых приличиях. А теперь, видишь, как!
— Людей принимает Тэмуджин, и я этого не одобряю, — сказал Джамуха.
Тэмуджин еле сдержался, чтобы не крикнуть Джамухе: «Знаю, что не одобряешь, но ты мог бы и помолчать. Хотя бы сейчас».
Наклонился, пряча пылающее лицо, глухо сказал:
— Я не сделаю с улусом Таргутай-Кирилтуха того, что он сделал с улусом моего отца, не стану возвращать мне принадлежащее копьем и мечом. Эти слова предназначались Джамухе, он уступал ему в одном, чтобы не уступить никому в другом. — Но я бы предал память о моем отце, если бы не сделал всего, дабы вернуть его владения. Я принимаю людей не чужих — они принадлежали моему отцу. Ты, мой дядя Даритай, ты, мой брат Хучар, какие владения считаете своими? Ваши курени со всем, что в них есть, часть улуса моего отца.
Он поднял голову. Мрачное лицо Хучара стало еще мрачнее, Даритай-отчигин уже не жмурил свои хитрые глаза, безбородое его лицо сразу постарело. Этого, конечно, они не ждали. Хотя нет, скорей всего этого они и ждали, этого и боялись. Потому-то и не хотят откочевывать от Таргутай-Кирилтуха. Откочуют — он, Тэмуджин, все отберет — так рассуждают. А вот если пойдут вместе с ним на тайчиутов, окажут услугу, и у него уже не будет права отобрать курени. Кроме того, прельщает надежда нахватать в разбитом улусе тайчиутов добычи. Хитры, ну и хитры… Да, но чего добился он, бросив им в лицо слова правды? Теперь они будут знать, что от него добра им ждать не приходится. И они, ненавидя Кирилтуха, станут поддерживать тайчиутов. Пока это не страшно. Но кто знает, что там, впереди…
Он взглянул на Джамуху. Анда выстругивает из щепки зубочистку, тени от длинных ресниц падают на глаза, от этого они непроницаемы, как ненастная ночь. Перевел взгляд на мать. Она стоит у очага с деревянным ковшом в руке, лицо напряженное, так и кажется, что сейчас бросится защищать его. Ну, не беда… Теперь ему известно, чего ждут, чего хотят дорогие родичи. А они знают, что он может сделать с ними, если вечное небо не обойдет его своими милостями. Сейчас можно поговорить и по-другому.
— Я буду принимать людей из ваших куреней. Могу ли я сделать иначе? Таргутай-Кирилтух — враг. Вы под его рукой. Каждому ясно, как я должен поступить. Но все изменится, если вы уйдете от него. Не потребую ни единого человека, ни коня, ни барана, ни рваного аркана. Все, что у вас есть, — ваше.
— Будь на твоем месте твой отец и мой любимый брат, он сказал бы так же! — Лучики морщин опять стали собираться у глаз Даритай-отчигина.
Хучар угрюмо проговорил:
— Лед можно растопить, слово — изменить.
— Мое слово не лед, а белый камень. И в огне, и в воде остается одинаковым. А потом — имеющий голову должен думать и сам. Благодаря помощи моего анды и хана-отца Тогорила, у меня довольно скота, юрт и кибиток. Мне от вас ничего не нужно. Только не держитесь за хвост коня Таргутай-Кирилтуха.
Разговор затянулся до позднего вечера. Уже в темноте Тэмуджин провел гостей в свою юрту, распрощался и пошел к Борте. Он устал от споров, от приливов злости и обиды. Анда Джамуха прав: свое прошлое, свои старые боли надо отодвинуть, забыть. Это очень мешает. Но как забыть, отодвинуть, если боль — живая? Вот и Борте… Идет к ней, а в душе начинается такое, от чего хочется разбить свою голову. Там, в кочевьях меркитов, когда миновала первая радость встречи, он стал расспрашивать, как она жила, и осекся. То, что она должна была рассказать, еще не рассказанное каленым железом вошло в сердце. Он повернулся, ушел. С тех пор разговора об этом не заводил, но всегда помнил, что с ней было, и мучился сам, мучил Борте вспышками ненависти.
В юрте жены горел небольшой огонь. Борте сидела у очага, гладко обструганной палкой размешивала в котле какое-то варево.
— Ужинать будешь?
— Нет. Дай что-нибудь попить.
— Кумыса?
— Лучше кислого молока.
Он сел к огню. Жена взяла деревянную чашу, наклонилась к очагу, посмотрела — чистая ли? — сюда же подтянула бурдюк, осторожно, не пролив ни одной капли, наполнила чашу, протянула ему.
— Ты подавала чашу и тому?.. — хрипло, не узнавая своего голоса, спросил он.
Она опустила взгляд, промолчала, чаша в ее руке дрогнула, молоко пролилось через край. Он толкнул кулаком снизу вверх. Молоко выплеснулось, залило ее шелковый номрог, чаша покатилась к огню. Она ладонью вытерла молоко, подняла чашу, снова наполнила ее.
— Тэмуджин, тебе лучше убить меня. У меня, кажется, будет ребенок, а я не знаю, твой ли он… — Она посмотрела на него измученным, тоскующим взглядом. — Я должна была умереть там… Но мне так хотелось увидеть снова тебя. В этом я виновата…
Он взял из ее рук молоко, выпил, ударил чашу о камни очага (развалилась на три части) и вышел. Миновал последние юрты куреня, оказался в степи. На небе равнодушно перемигивались звезды, под подошвами гутул поскрипывала дресва, ломались сухие стебли травы. Сначала он шел быстро, почти бежал, но постепенно шаг становился ровнее…

Глава 8

Сизый морозный туман окутывал долины. Смутно темнели юрты куреня, а люди, мелькавшие у юрт, казались бесплотными духами. Джамуха постоял, глубоко вдыхая холодный воздух, и легким, бодрым шагом пошел к коновязи. Нукер сметал со спины его Беломордого пушистый иней. Конь беспокойно вертелся, и утоптанный снег звонко похрустывал под копытами. Джамуха потрепал коня по холке, положил на его спину потник, поверх потника чепрак, отороченный бахромой из мягкой кожи, на чепрак — седло с крутыми луками, окованными бронзовыми узорными пластинами, с бронзовыми же стременами, затянув подпруги, снял оброть и надел уздечку, плетенную из узких ремешков. Отступил на шаг — остался доволен: хороший конь, хорошая сбруя, и день впереди хороший — охота!
В середине куреня собирались нукеры. Там становилось тесно и шумно. Шаман Теб-тэнгри раскладывал жертвенный огонь. Дым не поднимался вверх, а смешивался с морозным туманом и облаком висел над головами людей.
Мимо, не заметив Джамуху, рысью проскакали нойоны Сача-беки и Хучар. За ними толпой валили нукеры на разномастных лошадях. Родичи Тэмуджина все-таки откочевали от тайчиутов. Их курени стоят недалеко отсюда. Первое время они держались особняком, настороженно, однако понемногу успокоились. Это будет первая совместная охота. По дороге должны присоединиться и Даритай-отчигин с Алтаном.
Ведя коня в поводу, Джамуха пошел к огню. Воины расступались перед ним, торопливо кланялись. Сача-беки, коротконогий и, несмотря на годы, молодцеватый, с быстрым взглядом раскосых глаз, наклонился с седла.
— Пора бы трогаться. Кого ждем, Тэмуджина?
Джамуха огляделся. Все в сборе, но Тэмуджин еще не подъехал, и это, конечно, не очень хорошо. Запаздывая, он как бы ставит себя над другими, тогда как все они — равны. Однако ему не хотелось, чтобы Сача-беки и Хучар думали о побратиме плохо, потому сказал:
— Не все люди еще готовы.
Наконец появился Тэмуджин вместе с неразлучными Джэлмэ и Боорчу. Все трое были в простых бараньих шубах и мерлушковых шапках. Тэмуджин не выделялся ни одеждой, ни оружием, и седло, и узда на его коне были не лучше, чем у других. Анда не любит украшений, а может быть, с умыслом не хочет отличаться от своих нукеров — смотрите, я такой же, как все, и мне нужно не больше, чем всем.
Едва Тэмуджин подъехал, Теб-тэнгри начал молитву о даровании охотникам счастья-удачи. Он был в полном шаманском облачении, звук металлических подвесок, голубоватых от изморози, был чист и звонок.
По окончании молитвы, Тэмуджин сразу же тронул коня. Джамуха, вскочив на Беломордого, догнал его и, оттеснив Боорчу, поехал рядом. Застоявшийся конь рвал повод, суетливо перебирал ногами.
— Пробежим? Пусть кони согреются.
— Впереди трудный день. Силы коней надо беречь, — сказал Тэмуджин.
— Как хочешь…
Джамуха ослабил поводья. Беломордый пошел рысью, далеко вперед выкидывая тонкие ноги. Холодный ветер упруго ударил по лицу. Джамуха почему-то надеялся, что за ним поскачут и остальные. Оглянулся. Тэмуджин ехал шагом, рядом с ним опять был Боорчу, за ними — Сача-беки и Хучар, чуть приотстав, строем двигались остальные охотники. Конец строя тонул в морозном тумане. Джамуха подумал, что, если бы захотел пробежать анда, за ним перешли бы на рысь все. От этой мысли стало неприятно, он отогнал ее и осадил коня. Но поджидать охотников не стал.
В стороне остались два куреня. Из одного прискакало около двадцати всадников — младшие братья Тэмуджина и брат Джамухи Тайчар со своими нукерами. В морозной мгле чернели юрты еще одного куреня. Здесь их поджидали Даритай-отчигин и Алтай. Их люди врезались в строй сбоку, ломая его, сами нойоны подъехали к Тэмуджину. Он что-то им сказал, и они поскакали вдоль строя, наводя порядок. Джамуха усмехнулся. Анда Тэмуджин не очень-то почтительно встречает своих старших родичей.
Туман понемногу начал оседать. Сквозь него пробивались лучи восходящего солнца. Показались горы, покрытые лесом. Снег стал глубже. За одинокими деревьями и кустами горбатились сугробы, на них темнели вмятины звериных следов. Неожиданно впереди Джамуха увидел полосу снега, измятого копытами коней. Полоса тянулась к вершине долины. Как раз туда же направлялись и они. Джамуха соскочил с седла, всмотрелся в следы, ощупал вмятины пальцами — люди проехали совсем недавно. И было их, судя по всему, чуть больше сотни.
Он подождал своих, сказал Тэмуджину:
— Нас опередили. Придется искать другое место.
— Сначала посмотрим, кто эти охотники.
— Это или тайчиуты, или люди, подвластные им — других тут быть не может, — сказал Алтан. — Лучше нам туда не ходить.
— Нас в пять-шесть раз больше. — Тэмуджин оглядел ряды охотников.
— В случае чего мы их разом прихлопнем, — проговорил, загораясь, Сача-беки.
Тэмуджин насмешливо поглядел на него, ничего не сказал, поехал по следам. Джамуха поверстался с ним.
— Анда Тэмуджин, звери есть и в других долинах.
— Но мы еще дома решили охотиться здесь. Кто сворачивает с намеченной дороги, может заблудиться. Чего опасаешься?
— Мне не хотелось бы никаких столкновений с тайчиутами.
— А почему ты думаешь, анда Джамуха, что я ищу драки? Я тебе уже говорил: не сделаю с Таргутай-Кирилтухом того, что он сделал со мной. Или ты мне не веришь?
— Тебе я верю. Но когда знаешь, что конь лягается, зачем лезть к нему с хвоста?
— Все будет хорошо, анда Джамуха.
Они подошли к лесу. Навстречу выехали три всадника. За деревьями прятались остальные. У каждого наготове лук и стрела.
— Воевать собрались? — со смехом спросил Тэмуджин незнакомых всадников.
Один из них, старик с маленькими слезящимися глазами, выпрямился в седле.
— Мы пришли сюда облавить зверя. Зачем вы идете нашим следом?
— Вы кто такие?
— Я Улук-багатур. Там мои люди из племени чонос.
— Почему вы не со своими владетелями тайчиутами?
Улук-багатур проворчал:
— Молодой, а знать хочешь много. Сам-то кто? — Вытер ладонью глаза, всмотрелся в лица людей — Э-э, да тут все наши, тайчиутские: Даритай, Алтан, Сача-беки, Хучар… Теперь я знаю, кто ты, парень.
— Вы тоже ушли от тайчиутов?
— Зачем нам бегать туда-сюда! Ищет потерявший, а мы ничего не теряли.
— Ну, это дело ваше, — легко согласился с ним Тэмуджин. — Как, однако, быть сегодня? Нам надо уходить, искать другую долину. А зимний день короток. Ничего не добудем. Пойдем, шумом отгоним вашего зверя. Вы тоже ничего не добудете. Может быть, вы примете нас к себе?
Старик повернулся к своим товарищам:
— Что думаете вы? А?
Один из них, постарше, покрутил головой.
— При дележе добычи нам достанутся копыта.
— Борджигины, известно, любят брать, но не любят отдавать, — добавил второй.
Тэмуджин насупился.
— Откуда тебе знать, какие мы есть, Борджигины?
— А Даритай кто? В прошлом году взял у меня повозку, совсем новую. Взамен хотел дать хорошего скакуна. Не дал.
— Он врет! — привскочил на стременах Даритай-отчигин — Коня тебе послал, но, если он издох по дороге, я виноват?
Завязалась перебранка. Тэмуджин слушал, сердито сверкая глазами. Вдруг резко крикнул:
— Хватит! Ты получишь коня. Из моего табуна. Сам выберешь.
— Давно бы так! А то…
— Так будем охотиться вместе?
Улук-багатур почесал за ухом.
— Ничего не сделаешь, придется.
— Сразу видно мудрого человека… — Тэмуджин помолчал, что-то обдумывая. — Твой возраст высок, ты знаешь эти места лучше, чем мы, возьми поводья облавной охоты в свои руки. Все мы будем внимать твоему слову. — Наклонил перед Улук-багатуром голову, в знак покорности опустил руки.
Другим нойонам и Джамухе ничего не осталось, как сделать то же самое. Джамуха подумал, что анда поступил правильно, но что-то ему все-таки не по душе, что-то не нравилось…
Улук-багатур, удостоенный столь высокой чести, стал важным, даже глаза уже не слезились. Посмотришь — не нойон захудалого племени, подвластного другому, а сам хан найманский. Непререкаемым, отрывистым голосом распорядился, кто пойдет с правым, кто с левым крылом; из своих людей назначил главных.
Стали разъезжаться. Джамуха оказался рядом с Алтаном. Двоюродный дядя Тэмуджина, одетый в лисью доху, крытую зеленой материей, подпоясанный ярким шелковым кушаком, обиженно поджимал толстые губы, его красное, будто снегом натертое, лицо было пасмурным.
— Почему мы должны облавить зверя как простые загонщики?
Джамуха промолчал.
— И все наш Тэмуджин, — не унимался Алтан.
— Он тебя не заставлял ехать с загонщиками.
— Не заставлял. Но и ни о чем не спрашивал. А спросить надо было.
Джамухе нечего было сказать Алтану. Все верно. Тэмуджину следовало узнать, как на это смотрят они — равные с ним. Но он все решает сам. Решает правильно, тут ничего не скажешь. И все-таки…
Охотники выстроились для загона — друг от друга на два полета стрелы. Джамуха представил, какой огромный угол леса охвачен облавой, и перестал думать о Тэмуджине. Охота — занятие, достойное настоящих мужчин. И день хороший. Морозная дымка растаяла бесследно, воздух стал до того прозрачным, что казалось, чуть напряги зрение — и на самых дальних горах можешь рассмотреть трещины в скалах, отдельные деревья. Толстые, пушистые хлопья снега лежали на лапах сосен и елей, мягкие сугробы укрывали палый лист, сухие сучья и валежины, от этого лес выглядел чистым, светлым, насквозь пронизанным ярким зимним светом.
Беломордый шел ровным, спокойным шагом. Мерзло поскрипывало седло, позвякивали удила, справа негромко перекликались загонщики. По их голосам Джамуха выравнивал направление, сам тоже изредка подавал голос:
— Эгей!
На снегу видны были следы обитателей леса. Вот петляет глубокая, утоптанная заячья тропка, а тут пробежали косули, там паслись кабаны снег изрыт, перемешан с землей… Добыча будет!
Облавный круг понемногу уменьшался. В редколесье Джамуха уже видел соседей-загонщиков. Перевалили крутой пригорок, стали спускаться в долину, заросшую кустарниками и высокой, выбеленной осенними ветрами травой. Кое-где над этой низкой растительностью возвышались огромные стволы лиственниц с голыми ветвями.
В черноте густого кустарника затрещали ветви, мелькнуло и исчезло серое пятно. Джамуха достал из саадака лук и стрелу. Беломордый теперь шел настороженно, прядал заиндевелыми ушами, пофыркивал. В душе Джамухи росло нетерпеливое желание броситься вперед, увидеть бегущего зверя, со звоном опустить тетиву лука. Но загонщик не имеет права отрываться от своих товарищей. За это сурово наказывают. После охоты виновника привяжут к дереву и бьют стрелами без железных наконечников. Тело становится пестрым от синяков и кровоподтеков… Ну, его-то к дереву не привязали бы. А может, попробовать кинуть строй и посмотреть, что будет? Ему стало весело от этой озорной мысли…
На прогалину выскочил ошалелый заяц, присел, оглядываясь и двигая длинными ушами. Стрела Джамухи расшибла ему голову, на снегу ярко заалела кровь. Загонщики одобрительно гукнули. Он, не слезая с коня, подобрал добычу, приторочил к седлу. Справа опять затрещали кусты. Вдоль нити загонщиков тяжело бежал лось. Горбоносая голова поднята вверх, каменно-темные рога откинуты на спину. В боку торчат три обломленных стрелы, с них брызгами летит кровь. Джамуха вскинул лук, прицелился. Стрела ударила в шею. Лось запнулся, ткнулся головой в снег. Замычал и повалился на бок.
— Ого-го! Какой великий мэрген!
Джамуха был доволен: выстрел, что и говорить, удачный. Но у него не было времени задержаться у лося, осмотреть его, выпить глоток хлещущей из раны крови. Звери, стиснутые в тугое кольцо, носились по зарослям кустарника. Треск веток, топот ног, щелканье копыт, облака взбитого снега, рев, крики людей подстегивали Джамуху. Он вертелся в седле, не в силах сидеть спокойно. Загонщики теперь двигались вплотную друг к другу, стремя в стремя. Вскоре они остановились. В кругу под кустами промелькнула мерлушковая шапка Тэмуджина. «А почему должен стоять я?» — удивился Джамуха, ударил коня, ворвался в толчею круга. Первой же стрелой свалил косулю, второй тяжело ранил гурана с красивыми ветвистыми рогами, добивать его не стал — это сделают потом и без него.
Неожиданно конь резко остановился — впереди была глубокая рытвина. И в это время сбоку из мелких кустиков выскочил матерый кабан. На загривке дыбилась щетина, из клыкастого рта летела слюна. Торопливо натянул лук. Стрела впилась кабану в хребтину, но он даже не замедлил стремительного бега. Беломордый всхрапнул, кинулся в сторону. Джамуха вывалился из седла, кувырком полетел в рытвину. Снег забил глаза, ноздри. Вытираясь, услышал сдержанный смех загонщиков. Побежал догонять коня. Вскочив в седло, промчался через весь круг, не обращая внимания на обезумевших животных. Навстречу попались Сача-беки и Хучар. Они, не в пример ему, ехали шагом, стреляли неторопливо, с достоинством, как и подобает высокородным.
Тэмуджина он нашел за пределами круга, под толстой лиственницей. Он стоял у огня рядом с Улук-багатуром. Шуба распахнута, шапка, запорошенная снегом, иглами рыжей хвои, сбита на затылок, высокий лоб блестит от пота.
— А я только что послал за тобой! — весело крикнул он. — Ты почему весь в снегу?
— Упал, — нехотя признался Джамуха, отмечая в уме, что анда послал за ним только после того, как побывал в кругу сам.
Слез с коня. При падении ушиб ногу, сейчас она сильно заныла. Стараясь не хромать, подошел к огню, присел на чье-то седло, потер колено.
— Какая охота, анда Джамуха?! Я такой ни разу в жизни не видел.
— Э-э, что это за охота! — с пренебрежением сказал Улук-багатур. — То ли было в старое время! Племена не знали розни, охотились вместе, и десять тысяч, и двадцать тысяч загонщиков выезжали на облаву.
К огню подъехали Сача-беки, Бури-Бухэ и Хучар, чуть погодя Даритай-отчигин и Алтан. Все были разгорячены охотой, много говорили, смеялись, ели печень — кто сырую, кто слегка обжаренную на углях. Лиственничные сучья в огне громко щелкали, раскидывая красные искры.
Шум, поднятый животными, стиснутыми в круг, крики людей понемногу стихали. От загонщиков пришли три старика, поклонились Тэмуджину и Улук-багатуру:
— Великие повелители бесстрашных мэргенов! Вечное синее небо и добрые духи этих благословенных мест даровали вам богатую добычу. Берите, что дано, но знайте: путник в безводной степи, опорожнив сразу бурдюк с питьем, поступит неразумно. Ваш путь и путь ваших детей далек — будьте бережливыми.
Улук-багатур молитвенно сложил руки.
— Добрые духи этих гор и долины, благодарим за щедрую милость! Смотрите: мы не берем ничего лишнего, ненасытной жадности нет места в наших сердцах… А вы, мудрые старцы, хранители наших обычаев, подите и разорвите круг. Большие и малые звери, оставшиеся в живых, пусть будут живы, пусть множатся!
Старики снова низко поклонились, но не уходили, ждали слова Тэмуджина.
— Идите. Что могу добавить я к сказанному достойным и много знающим Улук-багатуром?
Джамуха с уважением подумал: «Умен мой анда! Кто-то другой на его месте не удержался бы от искуса показать свое знание обычаев и умение говорить не менее затейливо и красиво, чем старики».
Загонщики начали выволакивать убитых животных на чистую поляну. Длинными рядами лежали окровавленные косули, изюбры, лоси, кабаны, кабарожки, зайцы. Нойоны отправились делить добычу — каждому по количеству его людей. Подсчитали, кому сколько достанется, но Тэмуджин вдруг решил, что делить так нельзя.
— Племя чонос невелико. Будет справедливо, если сильные помогут слабым. Выделим чоносам долю сверх всего. Благодаря умной распорядительности мудрого Улук-багатура мы стали обладателями этой добычи. Вознаградим его и за это особой долей.
Алтан и Сача-беки переглянулись, Хучар потупил взор, Даритай-отчигин начал усердно сморкаться. Улук-багатур, разом утеряв свою степенность, изумленно пялил подернутые слезами глаза на Тэмуджина.
— Все, вижу, со мной согласны…
Тэмуджин, высокий, в длинной шубе с глубоким разрезом сзади, пошел вдоль рядов, показывая, какие животные принадлежат людям Улук-багатура. Остановился возле лося с тремя темными от уже замерзшей крови обломками стрел в боку и четвертой стрелой в шее, толкнул его носком гутула в бурую хребтину.
— Берите.
Джамуха повернулся, пошел к огню, сильно припадая на ушибленную ногу. Это был тот самый лось. Если бы Тэмуджин не поленился и посмотрел на стрелу, торчавшую в шее, он увидел бы на ней его метки.
Короткий зимний день заканчивался. Потускневшее солнце садилось за вершины гор, густели тени на снегу, темнела, становилась почти черной зелень леса. Загонщики жгли огни, снимали с животные шкуры, жарили мясо.
— Ты почему сидишь здесь, анда Джамуха?
— Где я должен сидеть?
— Люди собираются домой. Разве не хочешь посмотреть, как уложили и увязали мясо?
— За этим присмотрит мой брат Тайчар.
— Ты чем-то недоволен, анда? Нельзя было так оделять Улук-багатура? Мои родичи думают: нельзя. Но, анда Джамуха, хорошо живет не скупой — умный. Отныне люди Улук-багатура — наши друзья.
Жалко ли было Джамухе отрывать какую-то часть своей доли? Да нет. Даже того лося не очень жалко. Но Тэмуджин не должен был все делить так, будто он один тут хозяин.
— Ты говоришь правильно, анда Тэмуджин. Они будут друзьями. Твоими.
Короткие брови Тэмуджина удивленно дернулись.
— Но разве мы с тобой не одна душа? И не ты ли мне твердишь: нойоны вольных племен должны жить как братья?
— Вот-вот, как братья. Ты говоришь правильно.
Джамуха хотел, чтобы Тэмуджин сам, без его слов, понял: он делает не так, как надо бы. Но Тэмуджин не мог или не хотел понять этого.
— Если я говорю правильно, чем ты недоволен?
— Я всем доволен. Но у меня болит нога.
— Ну-ка, покажи.
— Ни к чему.
— Покажи, анда…
И он заставил-таки снять гутул, помог закатать овчинную штанину. На коленке, слегка припухшей, темнел расплывчатый синяк.
— Больно? Ну, ничего, потерпи до дому. Шаман Теб-тэнгри снимет твою боль. — Тэмуджин осторожно прикоснулся холодными пальцами к косе.
Его заботливость, может быть, и ничего не стоящая, была приятна Джамухе. И о его самоуправстве он начал думать иначе. При желании и он, Джамуха, мог бы поступить так же, и анда не стал бы спорить. Все это так. Но почему не возвращается радость, та, с которой он седлал утром своего Беломордого?

Глава 9

Расстроив свадьбу Цуй и сына чиновника казначейства, Хо навлек беду на старого Ли Цзяна. Чиновник был разъярен. Его, опору государства, его, перед которым трепещет весь работающий люд Чжунду и окрестных поселений, чуть было не обманул ничтожный старикашка. Он нажаловался на Ли Цзяна Хушаху и князю Юнь-цзы. Они, давно недовольные тем, что старик стал с годами не очень проворным и ловким, отставили его от службы.
Узнав об этом, Хо побежал к Ли Цзяну домой. Старик сидел в передней комнате, сгорбившись над жаровней с горячими углями, грел руки.
— А-а, это ты, Хо… Ну, садись, послушай старика. Шесть нечистых страстей лишают человека покоя: любовная страсть, ненависть, гордыня, невежество, ложные взгляды и сомнение.
Голос Ли Цзяна сейчас ничем не напоминал прежний — голос человека, постигшего мудрость жизни, — в нем звучала растерянность. Кончики жидких седых усов обвисли, сухие, морщинистые пальцы подрагивали.
— Все шесть страстей приносили мне страдания. — Ли Цзян глянул на дверь, ведущую во внутренние комнаты, понизил голос: — В молодости я любил девушку, но ее отдали в жены другому. Долго мучился. И мучил своей мукой жену. Теперь уже нет в живых той девушки. И мою жену мы с тобой похоронили. Зачем же я страдал?.. Вторая страсть — ненависть. Северные варвары убили моих братьев, суны — сыновей. Я хотел отомстить тем и другим. Я изучил язык варваров, ревностно служил императору, надеясь, что он сокрушит врагов на севере и на юге. На это ушла вся жизнь. А могущество сунов не поколеблено, варвары за великой стеной стали сильнее. Для чего была моя жизнь, направляемая ненавистью? Третья страсть — гордыня. Я был честен и неподкупен, в душе высоко возносил себя над корыстолюбивыми, презирал их. И вот я беден, как бродячий даоский монах. К чему была моя гордыня? В неусыпных трудах прошла моя жизнь, я слишком много работал и слишком мало времени уделял познанию вечных истин. Легко ли мне на склоне дней увидеть свое невежество? Мне хотелось отдать свою Цуй в богатый дом. Хозяина дома я чтил за самостоятельность. Это следствие того, что мною владела страсть к ложным взглядам. Цуй лишилась жениха, я — службы… Теперь мною овладела последняя страсть из шести — сомнение. Для чего я жил среди смертных?
— Учитель, не говорите так! Вы хороший человек. Как тепло этой жаровни согревает тело, так ваш дом, ваше слово грели мою душу. Не будь вас и Цуй, я бы околел от людского холода.
— Я доволен, что ты научился говорить хорошим слогом. Но мне этих слов не нужно. Я потерял все, что имел: братьев, сыновей, жену, службу, вместе со мной угаснет очаг моих предков. Я теперь не нужен даже тебе кто станет искать тень под усохшим деревом?
— Ли Цзян, пока вы живы, я ваш ученик и цзя-ну — домашний раб.
— Я еще не видел человека, готового по доброй воле стать рабом. Я уже все продумал. Скоро приедет зять — муж моей старшей дочери. Он возьмет на свое попечение Цуй. А я пойду странствовать. Из жалости люди дадут мне в непогоду пристанище, буду голоден — не пожалеют чашечку просяной каши.
— Учитель, вы не сделаете этого! Для вас, для Цуй я буду работать днем и ночью! Учитель, я виноват перед вами.
Хо, наверное, не выдержал бы и все рассказал старику, но тот, к счастью, не стал его слушать.
— Э-э, Хо, если на твою голову свалится кирпич со стены, вини не ветхую стену, а свою глупую голову… Довольно говорить об этом. Я устал.
Хо постоял у дверей, томимый жалостью к старику, стыдясь своей вины перед ним. Ли Цзян больше не замечал его, гнулся над жаровней, из воротника чиновничьего халата выглядывала тонкая морщинистая шея, слегка прикрытая прядями седых, небрежно убранных волос. Тихонько отворив дверь, Хо пошел в сад. Дорожки, земля под деревьями были прикрыты легким, пушистым снегом и палыми листьями, сиротливо и зябко топорщились голые ветви. Тоской, запустением, холодом веяло от сада.
Звякнуло кольцо ворот. Во двор зашла с тяжелой тростниковой корзиной в руках Цуй.
Он бросился ей навстречу, схватил за плечи.
— Цуй, твоего отца…
— Я знаю, Хо. — Она поставила корзину на землю, потерла оттянутую тяжестью, красную от холода руку. — Видишь, теперь я сама буду ходить за мукой, рисом и бобовым маслом.
— Это все я, Цуй. Я сказал отцу твоего жениха, что ты больна…
— Зачем ты так сделал, Хо?!
— Ты бы хотела выйти замуж?
— Нет, Хо, нет…
— А что я еще мог сделать? — с горечью спросил он.
Цуй задумалась, потом кивнула головой:
— Ты ничего не мог сделать.
— Я пойду к Хушаху, попрошу вернуть твоего отца на службу. Я поклонюсь ему тысячу раз. Если ты уедешь к своей сестре, я больше не увижу тебя.
— Я не хочу никуда уезжать, Хо. — Цуй носком матерчатой туфли, расшитой шелковыми нитями, притаптывала на дорожке снег. — Не оставляй меня, Хо!
— Как ты можешь думать об этом! Я иду сейчас же к своему господину.
Он меня ценит. Он награждал меня слитком серебра.
Хо побежал по узким улочкам города. Металлическая пластинка — пайцза — открыла ему двери дома Хушаху. Хозяин принял его сразу же. Он сидел в небольшой комнате на кане, застланном мягкими циновками. В комнате было тепло. Под потолком в ажурных клетках весело трещали попугайчики. Хозяин был в халате сановника, на поясе висела дощечка слоновой кости, оправленная в золото, — для записи повелений императора. Широкобровое лицо его было слегка удивленным и встревоженным.
— Ты добыл важные новости?
Хо стоял на коленях. Беспрерывно кланяясь, он сказал:
— У меня нет новостей…
На лице Хушаху было уже не легкое удивление — изумление.
— Как посмел прийти, если нет новостей?
— У меня есть дело. Большое дело. Старого Ли Цзяна отрешили от службы. С ним поступили несправедливо…
— Я думал: ты мои уши. А ты хочешь быть моей головой и решать, что справедливо, а что нет?
Он взял серебряный колокольчик, бешено затряс над головой.
В комнату вбежали слуги.
— Выкиньте его за двери!
Затрещал воротник халата, лопнул и свалился пояс. Волоком, не дав ступить ногами на пол, слуги протащили Хо до дверей и, как вязанку хвороста, выбросили на дорожку, мощенную кирпичом. Хо сел, глянул на ладонь левой руки с ободранной кожей, поправил разорванный воротник халата.
От ворот по дорожке шли трое военных. Один из них, скосив глаза на Хо, придержал шаг, насмешливо проговорил:
— А-а, соглядатай… Тебя тут, оказывается, награждают не только серебром!
Хо узнал военного. Это был Елюй Люгэ, один из потомков киданьского императора «железной» династии.
Морщась от саднящей боли в руке, Хо побрел домой. Большой, кособокий от старости дом, разгороженный на клетушки в чжан длиной и половину чжана шириной, принадлежал одному из императорских евнухов. Здесь за не очень умеренную плату жили такие же бездомные горемыки, как Хо, останавливались небогатые молодые люди, приезжающие сдавать экзамены на должности государственных чиновников, бродячие актеры, фокусники, поэты, женщины, торгующие собою…
От глиняного пола клетушки, от стен с облупившейся побелкой несло холодом, в маленьком оконце трепетала на промозглом ветру прорванная бумага. Хо сел на затасканную, с растрепанными краями циновку, снял халат и, ежась от холода, принялся чинить воротник. Руки делали одно, а в голове было совсем другое. Что теперь будет? Попросить Ли Цзяна — отдай Цуй? Не отдаст… Кто для него он, Хо? Безграмотный простак, лишенный будущего. Да так оно, наверное, и есть. Еще не известно, что придумает Хушаху в наказание за дерзость. Может быть, посадит в яму…
Надо бежать. Купить коней и вместе с Цуй скакать на север, разыскать Хоахчин, Оэлун и ее сыновей…
Он надернул халат, отогнул циновку, осторожно приподнял глиняную плитку. Под ней в ямке лежали серые от пыли связки медных монет и слиток серебра, полученные от Хушаху. Большую часть из этих денег он выручил за родительскую фанзу и гончарные принадлежности, немного скопил из своего скудного жалованья. На двух коней должно бы хватить. Но что станет с Ли Цзяном, если они с Цуй покинут его? Старик умрет от горя. Да и Цуй не захочет оставить старика.
В дверь громко постучали. Хо положил плиту на место, присыпал стыки пылью, положил циновку на место. Легкая дверь сотрясалась под ударами вот-вот развалится. Холодеющими руками Хо отодвинул засов. В комнату вошел смуглый скуластый воин.
— Ты пойдешь к моему господину.
Как ни испуган был Хо, а все-таки заметил, что воин не из дворцовых стражников, одет просто и, если судить по выговору, не из коренных жителей и не чжурчжэнь, а скорее всего кидань. За домом стояли два оседланных коня. На одного сел воин, повод другого подал Хо. Это его озадачило еще больше. Случалось и раньше, что его спешно вызывали Хушаху или князь Юнь-цзы, но коня никогда не подавали.
Время было уже позднее. Они долго рысили по глухим, пустынным переулкам. Наконец на окраине, у самой городской стены (ее зубцы мрачно чернели на темном поле неба), воин остановился, постучал в крепкие ворота. Они сразу же открылись. Хо провели через темный двор. У дверей дома кто-то поднес к его лицу бумажный фонарь, словно удостоверяясь, он ли это, и знакомый голос пригласил:
— Заходи.
В доме от раскаленных жаровен пахло угаром, тускло светились бумажные фонарики, свисающие с потолочных балок. Человек, пригласивший Хо войти, повесил и свой фонарь, обернулся. Это был Елюй Люгэ.
— Ты знаешь, кто я? — спросил он.
— Да, господин, вас знаю.
Веселый взгляд узких глаз Елюй Люгэ уперся в лицо Хо.
— Сомневаюсь! Впрочем, знать все, о чем только можно узнать, — твое занятие. Я тысячник в войсках императора. Это тебе известно?
— Да. Вы Елюй Люгэ, потомок Елюй Янь-си, девятого и последнего государя династии Ляо.
— О, ты знаешь много больше, чем я думал! Что ж, может быть, это и хорошо. Я в тебе, кажется, не ошибся… А знаешь ли ты, что мои предки правили здесь, — Елюй Люгэ постучал ногой по деревянному полу, — более двухсот лет? И знаешь ли, что власть у нашего дома была похищена? Это сделали предки нынешнего императора.
Хо потряс головой. Уж не ослышался ли он, не снится ли ему дурной сон? Обвел взглядом комнату. Горят фонарики, бросая на пол тусклые пятна света, краснеют бока раскаленных жаровен. Елюй Люгэ, широкоплечий, уверенный в себе, стоит перед ним, сунув большие пальцы рук за пояс. Шутит? Но за такие шутки снимают голову!
— Нынешний государь незаконный. Хранить ему верность — преступление. Ты понял меня?
— Нет, нет, я ничего не понял, я ничего не знаю, — Хо встал перед ним на колени. — Отпустите меня. Я маленький человек и ничего худого вам не сделал.
— Я отпущу тебя, не пугайся. Но теперь ты должен приходить сюда и рассказывать мне все, что услышишь от северных варваров, от Хушаху, Юнь-цзы и других высоких сановников.
— О, великий господин, меня за это убьют!
— Если дознаются — убьют. А нет — проживешь до ста лет. Но если не согласишься этого делать, умрешь уже сегодня. Если вздумаешь передать наш разговор Хушаху или кому другому, умрешь в день доноса.
Все эти страшные слова Елюй Люгэ произносил легко, даже весело, но Хо всем своим нутром чувствовал, что все будет так, как он говорит. Вдруг ему пришла спасительная мысль.
— Великий господин, вы же сами видели — Хушаху прогнал меня. Я уеду из города. Буду делать посуду из глины. Я вам совсем не нужен.
— Он тебя не прогнал. При мне он справлялся у слуг, не зашибли ли они тебя до смерти. Перестань крутить хвостом! Не открутишься. Как можешь ты, рабская твоя душа, хранить верность тем, кто бьет тебя по лицу, грабит твой народ? Как можешь отказываться от того, что приказываю тебе я, имеющий законное право повелевать тобой? Иди и помни все, что я тебе сказал. Подожди. Сколько платит тебе Хушаху? У меня ты будешь получать вдвое больше того.
Стражники провели его за ворота, отпустили. В темных переулках гудел сырой, тяжелый ветер, пронизывая до костей. Хо брел, спотыкаясь в темноте, придерживаясь за глухие, шершавые стены. Мир был черен, как лист бумаги, залитый тушью.

Глава 10

С берестяным коробом в руках Чиледу подошел к куче сухого аргала, устало присел на нее. Весенний ветер слизал с косогоров снега, на широких проталинах паслись овцы. В курене снег уже растаял, и у коновязей блестела жирная, истоптанная копытами грязь. За юртами, подставив бока солнцу, дремали волы, худые, с клочьями линяющей шерсти на ребрах. Во сне волы шумно вздыхали и лениво перекатывали во рту жвачку. Ребятишки с луками из согнутых тальниковых веток гонялись друг за другом. По степи из дальнего куреня ползла повозка… Тут все было так же, как в кочевьях меркитов. Временами Чиледу казалось, что в его жизни ничего не изменилось. Да, там он был воином, здесь — черный раб, но разобраться — разницы никакой нет.
Когда делили пленных, Чиледу вместе с мальчиком Олбором достался Джэлмэ. Молодой друг Тэмуджина этому не обрадовался.
— Ушкана ободрать — такой же. Ну куда ты годишься?
Чиледу хотел напомнить, что сын Оэлун дал ему волю и молодой хозяин напрасно причисляет его к боголам, но не сказал — что ему воля? Если бы вернули молодость, а воля… Вон дремлющие волы не привязаны и пут на ногах нету, но не бегут от упряжек, от кнута. Эх-хэ!
Поднялся, нагреб в короб аргала, сгибаясь под его тяжестью, пошел к юртам. У одной из них поставил короб на землю, приоткрыв дверной полог, сказал:
— Аргал принес. Что еще?
Старуха, готовящая у очага пищу, молча бросила пустой бурдюк. Он шлепнулся к его ногам, из горловины вылетели мутные брызги. Чиледу поднял его, подождал, что скажет старуха. Но она повернулась к нему спиной. И эта ненавидит его. Что сделали ей меркиты — лишили мужа, сына, брата?
— Тебе нужна вода?
Молчит. Ладно, он принесет воды. Но перед этим надо посмотреть, не наделал ли чего Олбор. Пастухи, которые живут вместе с ними в юрте, утром уходят со стадами и возвращаются поздно вечером. Днем мальчик совсем один. Чиледу присмотреть за ним удается редко… Чтобы мальчик не вылез из юрты и не ушел куда-нибудь, уходя, крепко привязывал дверной полог.
Мальчик сидел у погасшего очага, выгребал золу и угли. Круглое лицо было в саже. Гутулы, слишком великие для него, он потерял, и голые ноги посинели от холода.
— Ну, что ты делаешь? — Чиледу присел перед ним.
Олбор взобрался на колени, обхватил шею заледеневшими руками. Чиледу распахнул полы халата, обогрел его у своей груди, вытер рукавом мордашку. Мальчик притих, начал дремать. Он осторожно обул его, положил на козью шкуру, прикрыл шубой.
— Спи, малыш. Я скоро вернусь. Разведу огонь, тебе будет тепло. Э-эх, пропадешь, парень…
Вот она, доля человеческая. Ни поесть досыта, ни одеться, ни согреться. С младенчества начинаются муки. Почему так? Кто виноват во всем этом?
Бесшумно ступая, вышел из юрты. Едва принес воды, Джэлмэ направил его помочь стрелочнику нарезать палок. Стрелочник, молодой, добродушный, был на редкость словоохотливым, болтал без умолку, но, заметив, что Чиледу его не слушает, осуждающе покачал головой.
— Какие вы гордые, меркиты! Не хочешь разговаривать? И не разговаривай. Может, ты большой нойон? Может, думаешь, я тебе неровня? И думай. А я тоже гордый. Буду молчать.
Однако молчать он совсем не мог. Почти тут же заговорил снова:
— А чем вы гордитесь? Разбойники. Кто убил мою мать? Меркиты. Кто убил моего учителя-стрелочника? Меркиты. Убивать стариков и женщин легко. Ты вот попробуй меня убей.
Ах, глупый парень! Для Чиледу убить его было совсем не трудно. Сразу видно — не воин, — а с кем захотел состязаться в умении наносить смертельные удары. Но сознание своего превосходства над этим парнем не принесло ни утешения, ни облегчения, оно было горестным, как все его раздумья. Слишком многие умеют убивать и слишком часто пользуются этим умением. А ради чего?
— Меркит, не срезай палок с сучьями! Или ты не знаешь, какой должна быть хорошая стрела? Из тебя никудышный помощник. Ничего не умеешь делать… Моя жена лучше тебя, мужчины…
Чиледу вспомнил, что жених Каймиш тоже, кажется, делал стрелы… Но и Каймиш, и ее жених должны быть в курене Таргутай-Кирилтуха, далеко отсюда.
На всякий случай спросил:
— Как зовут твою жену?
— Каймиш.
— Теперь я знаю… Ты Тайчу-Кури?
— Что ты сказал? Погоди… Уж не тот ли ты меркит?..
— Тот самый, — вздохнул Чиледу, сел на вязанку палок, воткнул в сырую землю нож. — Хорошая у тебя жена. Ты, наверное, счастливый.
— Моя жизнь полна радостей! Мы ждем ребенка. Потому я взял в помощники тебя, а не свою Каймиш. Почему ты сразу не сказал, что знаешь мою Каймиш? Она много говорила о тебе. Ты хороший человек!
— Не знаю, какой я… Вряд ли хороший.
— Но мы-то знаем! Не будь тебя, не обнял бы я свою Каймиш. Ты должен был нас сразу найти.
— Я даже не думал, что вы можете быть тут.
— Как не думал?! Где Тэмуджин, там и я. Мы родились в один день, я вырос в его одежде, я выделывал с ним овчины — как могу быть в другом месте? Кидай палки на телегу, поедем.
По пути он зашел в свою юрту, взял Олбора.
Каймиш узнала его не сразу. Сперва, прикрывая руками выпирающий живот, отступила, но, вглядевшись, охнула.
— Чиледу? Какой ты стал… другой. Что с тобой?
— Он же в плену. Раб. А ты спрашиваешь… Давай нам побольше еды!
Архи у Джэлмэ попросим. Будем сегодня праздновать! Ты спас мою Каймиш, я спасу тебя.
— Ой, Тайчу-Кури, подожди… — попросила Каймиш. — Чей у тебя мальчик, Чиледу?
— Нашел. Теперь мой. Сын.
— Иди сюда, маленький. Есть хочешь?
— Ну что ты спрашиваешь, Каймиш! — прикрикнул Тайчу-Кури. — Когда я был маленьким, всегда хотел есть.
Юрта Тайчу-Кури была не новая, но добротная. Пол застлан серым войлоком, у дверей возле чурки — куча оструганных палок; готовые стрелы, сверкая белизной, пучками висят под жердочками — уни. Тут были всякие стрелы: годоли — с тупыми костяными наконечниками, хоорцах — длинная, с острым, вытянутым наконечником — для дальнего боя, одора — тяжелая, с широким, плоским, как нож, наконечником — для ближнего боя…
Заметив, что Чиледу осматривает юрту, Тайчу-Кури сказал:
— Тут все мое. Тэмуджин дал. Он меня очень высоко ценит. Мы часто едим мясо. Что попрошу — дает. Хороший человек Тэмуджин!
— Хороший? — В душе Чиледу шевельнулась застарелая боль.
— Сам погляди! Что у меня было? Ничего. Что у меня есть теперь? Все.
В юрте жарко пылал очаг. Булькал в котелке суп-шулюн. Каймиш, разгоревшаяся, стеснительно улыбалась, показывая зуб с щербинкой: смущалась, что он видит ее с таким большим животом. Олбор, накормленный, обогретый, обласканный, взвизгивал щенком и катался по войлоку. У Чиледу было ощущение, что все это он уже как будто видел, и, напрягая память, припоминал, где, когда так же ярко пылал огонь, захлебывался от радости ребенок и женщина у очага счастливо улыбалась, потом понял: ничего не было, просто он много раз представлял себе жизнь с Оэлун, и она виделась ему как раз такой. Не удалось… Что ж, пусть будут счастливы Каймиш и Тайчу-Кури. Как хорошо, что он сумел там, в курене меркитов, понять Каймиш. Коли бы все люди так понимали друг друга, если бы не душили окровавленными руками чужую радость…
Недавно он видел издали Оэлун. Едва удержался, чтобы не подойти к ней. Вовремя опомнился. Не будет он больше тревожить ее и свое сердце. Засохший корень не даст ростков, обгорелое семя не пустит корней…
— В твоих глазах все время ненастная ночь, — сказал Тайчу-Кури. Нашел нас — горю конец. Я пойду к Тэмуджину, поклонюсь ему. И ты поедешь в родные кочевья.
— У меня нет родных кочевий… Мне нельзя к меркитам.
Он рассказал, как жестоко наказан был Тайр-Усуном.
— Натерпелся ты из-за моей Каймиш! Даже больше, чем я из-за Тэмуджина. Но ничего. Если меня ругают, я всегда говорю себе — хорошо, что не бьют, когда бьют — хорошо, что не ломают кости, а ломают кости хорошо, что в живых оставляют. Так говорю себе и всегда доволен бываю. Пока жив, все можно пережить и наладить. Тебе нельзя к меркитам? И не надо. Оставайся у нас. Будешь помогать мне. Уж мы с Каймиш тебя не обидим.
— Надо подумать…
— Да что тут думать! Ты и твой сын будете жить с нами.

Глава 11

Сын у Тэмуджина родился в восьмой день третьего летнего месяца.
Был вечер. Шел мелкий теплый дождь. Тэмуджин одиноко сидел у открытого дверного проема. В юрту вползала густая сырость, под дождем шуршала иссохшая в жару трава. Только что ушел Теб-тэнгри. Шаман был недоволен.
— Я склонил на твою сторону многие племена. Люди ждут тебя. А ты слушаешь сладкие речи своего анды и не хочешь двигаться с места. Не уподобляйся ожиревшему тарбагану, которому страшно и шаг ступить от норы. Вольные племена… Братство нойонов… Это годится для сказок. Сейчас люди ждут другого.
— Тебе ведомо, чего хочет небо и чего ждут люди. А мне бы узнать одно — чего добиваешься ты? Для себя. Где твой отец и наш покровитель Мунлик? Где твои братья? Я рад оказать им благодеяние. У них будет все, что было при моем отце. Но они не идут ко мне. Почему?
— Я им сказал: «Подождите, еще не время».
— Вот как! — неприятно был удивлен Тэмуджин. — Других и шлешь, и зовешь, а родичам не время. Смутны твои речи, шаман!
— Таргутай-Кирилтух знает, кем был мой отец при твоем отце и кто я есть при тебе. За моим отцом смотрят сотни глаз. Если он пошевелится, его убьют. Он придет, когда, страшась твоего гнева, его не осмелится тронуть никто.
— Неужели ты думаешь, что такое время придет?
— Сидеть будешь — не придет. У тебя уже есть почти все, что было у твоего отца. Обладая всем этим, чего хотел твой отец? Он хотел стать ханом. Только смерть помешала ему. А что мешает тебе?
— Далеко смотришь, Теб-тэнгри. Но кто идет по лесу и задирает голову на вершины деревьев, тому кусты могут выколоть глаза… Твои родичи далеко, но ты тут. Что нужно тебе?
— Мне нужен Тэмуджин, возведенный в ханы.
— Ладно, я — хан. А ты?
— Ты — хан, я при тебе — верховный шаман.
— Вместе станем править племенами?
— Жизнь людей, скот, юрты будут принадлежать тебе, людские души мне.
— А что оставляешь моему анде Джамухе?
— Джамуха недолго будет рядом с тобой.
— Лжешь, Теб-тэнгри! Джамуха всегда будет рядом со мной. Мы клятвенные братья.
Шаман засмеялся, будто услышал забавную шутку, ушел, а его смешок все еще звучал в ушах Тэмуджина. С первой же встречи шаман и Джамуха невзлюбили друг друга. Тэмуджина это сильно огорчало. Джамуха — брат, а Теб-тэнгри — полезнейший из людей. Старался примирить их, но, слушая споры, понял, что мира между ними не будет никогда. Это бык и горячий бегунец, связанные одной веревкой; медлительного быка не манят неизведанные дали, ему хватает воды и травы под ногами, конь рвется вперед, закусив удила… А кто он сам? Веревка, связывающая их? Что будет с ним, если один начнет бодаться, а другой лягаться?
В шуршании дождя послышался шум торопливых шагов. В юрту вошел Хасар.
— Радостная весть, Тэмуджин. Только что Хоахчин сказала — у тебя родился сын.
Он тяжело поднялся, зажмурил глаза. Случилось то, чего он ждал со страхом, снедающим душу. Сын… Сын ли? Вода скапливалась на дверном пологе, срывалась тяжелыми каплями в лужу — шлеп-шлеп. Сейчас к нему потянутся с изъявлением радости…
— Хасар, ты мне ничего не говорил. Ты меня не видел. Беги к Боорчу и Джэлмэ, пусть они седлают коней.
— Кто так делает, Тэмуджин? От своего сына не бегут.
В сумрачном свете белели зубы Хасара. Кажется, он усмехался. Тэмуджин наотмашь ударил его по лицу.
— Убью!
Хасар выскочил из юрты, вернулся, просунул голову в дверь.
— Будешь так делать — один останешься!
— Коня! — закричал Тэмуджин, почти теряя рассудок.
Брат, схватив седло, убежал. Вскоре привел коня. Тэмуджин помчался в густеющую ночь. За куренем его догнали Боорчу и Джэлмэ, ни о чем не спросив, поскакали рядом. Дождь не переставал. По щекам, как слезы, ползла теплая влага. Ночь была глухая, не разглядеть ушей коня. И ни звука, только шелест дождя и чмоканье копыт по намокшей земле. За что так карает его вечное небо? Лишило отца, кинуло в руки бессовестных людей, многие годы не мог найти во всей степи спокойного пристанища — уж и довольно бы для одного человека, но нет, вызрело новое несчастье, на этот раз во чреве собственной жены. Продолжателем его рода может стать человек, в чьих жилах нет и капли крови Кият-Борджигинов. О вечное небо, пошли ему смерть, освободи от вечных сомнений и терзаний!.. Что я прошу, неразумный? А если это сын, его плоть и кровь? Небо разгневается на того, кто хочет погибели для своего дитя! О небо, не лишай меня рассудка, вразуми!
Кони устали и все чаще переходили на шаг. Промокшая насквозь одежда липла к телу, вызывая озноб, но он ни разу не подумал, что пора бы повернуть назад. Так и ехали всю ночь.
Рассвет занимался тусклый, безрадостный, но дождь начал утихать. Выехали на берег Керулена, остановились. Влево от реки уходили, тесня друг друга, пологие, с закругленными макушками сопки, правый берег был низкий, заболоченный, с блестками мелких озер, постепенно поднимаясь, он, серый, сливался с серым небом. У воды стояли густые заросли тальника, ветки гнулись от тяжести влаги, прозрачными каплями висевшей на узких листьях.
Тэмуджин слез с коня. Боорчу и Джэлмэ проворно насобирали хворосту, развели огонь, раздевшись донага, стали сушить одежду. Он, помедлив, тоже разделся. Сырые тальниковые палки горели плохо, шипели, пуская струйки пара, дым ел глаза. Тэмуджин подумал, что его душа сейчас подобна этому огню — много горького дыма и совсем нет жара.
— А не порыбачить ли нам? — Запасливый Боорчу достал из седельных сум невод, сплетенный из конского волоса, крючки, лески. — Пожарим свежей рыбы.
Тэмуджин кивнул — давайте. Голые, босые, осторожно ступая по прибрежной гальке, они пошли к тихой заводи. Человек должен быть доволен, когда у него есть такие верные друзья. Пока они с ним, ничего не страшно. Не надо стонать от отчаяния, злиться — никто не виноват. Такая уж жизнь. Надо или покориться ей, или изменить ее так, чтобы ни его благополучие, ни благополучие близких ему людей не зависело от чужой недоброй воли.
Боорчу и Джэлмэ вытащили невод. На мокрой гальке затрепетали крупные ленки. Тэмуджин выпутал одного из ячей. Литое, сильное тело рыбины упруго выгнулось, хвост хлобыстнул по голому животу.
— Сам в брюхо просится, — засмеялся Боорчу.
Ленок трепыхнулся еще раз, но уже слабее, малиновые плавники его на глазах блекли. Тэмуджин вспомнил, как рыбачил с братьями на Ононе. Таймень попался огромный. Вдвоем с Хасаром едва выволокли его на берег. Тогда Хасар был не таким. Позднее начал портиться. Очень уж хочется ему быть равным со всеми. И вот до чего дошел… Плохо двинул по зубам. Не так надо было!
Джэлмэ насобирал еще дров, а Боорчу насадил ленков на рожни, поставил к огню.
Одежда подсохла. Тэмуджин надел штаны, растянулся на траве. Он чувствовал себя очень усталым и вялым, как снулая рыбина.
— Вкусная штука получится! — Боорчу щелкнул языком.
— Хорошая наша земля, Боорчу? А? — спросил Джэлмэ. — На реку поехал жарь рыбу. В лесу оказался — ешь мясо косули. В степи — тарбагана или дзерена.
Боорчу с ним не согласился:
— Хорошо, но не для всех. Рыбу надо уметь поймать, зверя — убить. Не умеешь — с голоду пропадешь. А еще, скрадывая зверя, сам оглядывайся, не то станешь добычей плохих людей.
— А почему так, Боорчу? Всего у нас вдосталь — зверя, птицы, рыбы, травы для скота, а мы охотимся друг за другом. Я этого понять не могу. Джэлмэ ломал тонкие прутья, кидал в огонь.
— Когда я был маленьким, моя бабушка рассказывала про одного нойона. Он имел пять или шесть жен. Его жены никогда не ссорились. Но пошел нойон на войну с татарами и был убит. Дружные жены превратились в злых демонов мангусов, — ссорились, ругались, дрались. И не было у них дела важнее этого. Так и шло до тех пор, пока их владение не развеялось прахом. Спохватились — ссориться не из-за чего. Разбрелись в разные стороны, больше о них никто ничего не слышал.
— Вот-вот, мы тоже будем драться до тех пор, пока наши земли не перейдут в руки других народов. За это мой отец никогда не любил нойонов.
Тэмуджину почему-то казалось, что ни о чем таком его друзья никогда не задумываются, во всем полагаясь на него. Оказывается, задумываются, да еще как! Сравнение нойонов с женами, потерявшими мужа, очень верное. Но суть не в том, что оно верное. Неутомимый Теб-тэнгри зовет сокрушить сильных. Джамуха, напротив, хочет, чтобы все были равны. Но есть, кажется, и третий ход. Его подсказывает, сам того, кажется, не зная, Боорчу. Пусть нойоны будут равны меж собой, пусть каждый владеет тем, что у него есть, но над ними, как вечное небо над всем живущим, как муж над своими женами, возвысится кто-то один — мудрый и справедливый хранитель правды, способный уже одним тем, что он есть, гасить раздоры, осаживать заносчивых, подбадривать оробевших.
Серые облака скатились с неба, светило горячее солнце, над тальниками порхали птицы, на сопке пересвистывались тарбаганы, отдохнувшие кони забрели по колено в воду, стояли там, отбиваясь хвостами от мошкары. Боорчу и Джэлмэ спали под кустом, положив под голову седла. Огонь давно угас, от него осталось пятно пушистого пепла. Тэмуджин спустился к реке, напился воды. Светлые струи Керулена облизывали скатанные камешки, по желтому песчаному дну метались блики света. Долго сидел на берегу, стиснув голову руками, ни о чем особенном не думая, душа словно бы занемела, и мысли были тупы, неповоротливы. Жалость к самому себе сочила кровь из сердца.
Разбудил нукеров.
— Седлайте… Поедем.
— Куда?
Он и сам не знал, куда направить коня. Только не домой. Если бы юрта Джамухи стояла в другом курене, поехал бы к нему. Джамуха — друг. Он все может понять.
Но, думая так, Тэмуджин поймал себя на том, что слишком уж старательно убеждает себя в этом, и ему стало совсем нехорошо. Тронул коня, поскакал, опустив поводья. Куда? Может быть, к Хучару? Нет, Хучар не из тех, с кем можно отвести душу. Лучше уж к дяде. С ним, хитрым, увертливым, говорить всегда интересно.
К куреню Даритай-отчигина подъехали уже ночью. Караульные спросонок подняли тревогу, из юрт повыскакивали полуголые, но с оружием в руках мужчины, стащили их с коней, скрутили руки.
— Крепче держите! — угрюмо подсказал Тэмуджин.
Один из нукеров огрел его древком копья по голове. Что-то закричали Боорчу и Джэлмэ, но им скоро пришлось умолкнуть, что было, конечно, наиболее благоразумным: обозленные нукеры могли в горячке и прикончить.
Их втолкнули в юрту Даритай-отчигина. В ней горели жирники. Огромная тень дяди металась по стенам и потолку. Перепуганный не меньше своих нукеров, он, путаясь в длинных рукавах халата, затягивал и никак не мог затянуть пояс с короткой саблей. Тэмуджин спросил:
— На войну собираешься?
Услышав его голос, дядя перепугался еще больше. Сабля вместе с поясом свалилась к ногам. Схватив жирник непослушными руками, поднес его к лицу Тэмуджина, закричал:
— Развяжите!
— Так-то ты, дядя, встречаешь гостей?
— А ты… в гости?
Тэмуджин понял: дядя думает, что он напал на его курень.
— Пришел тебя воевать! Я да вот Боорчу с Джэлмэ — все войско. Твоим трусливым караульным мы за три тумена показались.
— Вы что рты разинули! — срываясь на визг, закричал дядя на нукеров. — Я сказал — развяжите! Моего дорогого племянника вервием опутали. До смерти плетьми забью.
Дядя разбушевался зимним бураном. Но, выгнав из юрты нукеров, успокоился, провел Тэмуджина к почетной стене юрты, усадил на мягкие войлоки, излучая радушие каждой морщинкой своего лица, сказал:
— До чего ты меня порадовал своим приездом!
Но Тэмуджин уже хорошо знал его, потому видел: за радушием дядя прячет тревогу — почему так поздно, что привело к нему нежданных гостей? Чтобы он напрасно не изводил себя догадками, пояснил:
— Мы рыбачили. Завернули к тебе попутно.
— Обижаешь ты меня, Тэмуджин. Один я у тебя дядя. И вот не приедешь просто так. Только попутно.
— Так будешь встречать каждый раз — кто захочет гостить у тебя?
— Ночь же, дорогой племянничек!
— Караульных ставят не для того, чтобы они спали. И не для того, чтобы напрасно будили людей.
— Я им еще задам! Привыкли на других надеяться…
— Как это на других?
Даритай-отчигин вдруг сорвался с места.
— Разговорами угощаю дорогого гостя. Все позабыл от радости!
Он убежал из юрты. Боорчу и Джэлмэ сидели, скромно опустив глаза, но у того и у другого на губах усмешка.
Дядя вернулся в сопровождении рыхлого, опухшего от сна баурчи, стал втолковывать ему, что нужно приготовить для ужина. Баурчи почесывался, скрывая зевоту, судорожно водил скулами. Едва баурчи ушел, Тэмуджин спросил снова:
— Так на кого надеются твои нукеры?
Дядя и на этот раз увильнул от ответа. Начал расспрашивать о драгоценном здоровье матушки Тэмуджина, достойнейшей из женщин Оэлун-хатун. Ему пришлось в третий раз повторить вопрос.
— А-а… Так это очень просто — место у нас спокойное. Будь то меркиты, татары или тайчиуты, их путь к моему куреню ляжет через ваши.
— Со всех сторон чужими юртами прикрылись?
— Не со всех. Мы зато прикрываем вас от кэрэитов.
— А когда они на нас нападали? Сам такое безветренное место выбрал?
— Кто же мне выберет?
— Мудра твоя голова, дядя, — сказал Тэмуджин. — Еще не встречал такого умного человека!
Похвала пришлась по душе Даритай-отчигину.
— Я и у тайчиутов так делал. Мой курень никто ни разу не ограбил! — В его голосе прозвучала гордость.
Тэмуджин яснее, чем когда-либо, понял, почему этот человек, один из самых близких родичей, не помог ему ничем.
— Скажи мне, дядя, почему вы не избрали ханом Таргутай-Кирилтуха?
— Потому же, почему не избрали твоего отца и моего любимого брата, не захотели нойоны. Я и наши с тобой родичи Алтай и Бури-Бухэ, Хучар и Сача-беки рассудили так: кто был первым ханом монголов? Славный Хабул. А кто Хабул-хан? Дед мне, Алтану, Бури-Бухэ, прадед тебе, Хучару, Сача-беки. Таргутай-Кирилтух ему не внук и не правнук, дальний родич. Другие нойоны судили, наверное, иначе, но тоже не хотели видеть над собой Таргутай-Кирилтуха. Я думаю, что ханом может быть только старший из рода Хабула. И никто другой!
— А кто у нас старший?
— Смотри сам. Отец Алтана — четвертый сын Хабул-хана. Отец Бури-Бухэ — третий сын Хабул-хана, Бартан-багатур — мой отец и твой дед — второй сын Хабул-хана…
— Значит, старший в роду ты, дядя?
— Конечно! — Даритай-отчигин вроде даже удивился, что Тэмуджин спрашивает об этом.
— А хотел бы стать ханом?
— Что ж, с помощью неба мог бы держать поводья. — Он зачем-то посмотрел на свои маленькие руки.
— Да-а… Каждый хочет быть всадником, но никто — лошадью, — вздохнул Тэмуджин.
Он пробыл в курене Даритай-отчигина несколько дней. Ублажая дядю похвалами, расспрашивал о жизни в прошлом. Много нового узнал о своем отце, о его безуспешных усилиях добиться своего возведения в ханы и о том, как он, никем не избранный, но опираясь на воинов из разных племен, по сути дела, стал ханом монголов, и если бы не его ранняя смерть, курилтай склонился бы перед его волей. Из этого разговора Тэмуджин уразумел, что жизнь отца вовсе не была простой и легкой, как ему казалось раньше. Отцу приходилось беспрерывно спорить с друзьями и сражаться с врагами, приближаться к цели не прямо, а обходными путями. Что изменилось после его смерти? Все стало не лучше, а хуже. Теперь не только невозможно избрать хана, нельзя даже собрать курилтая: так разошлись дороги нойонов разных племен.
Душевная боль не оставляла Тэмуджина, но мысли уже не увязали в ней, наоборот, сейчас он думал обо всем с какой-то особой, неведомой до этого ясностью, и ему казалось, что он видит и хорошо понимает немало из того, что недоступно взору и пониманию других. И еще казалось, что за эти дни он стал вдруг много старше не только Джэлмэ и Боорчу, но и своего дяди.
Из куреня Даритай-отчигина поехал к Алтану. Там застал и силача Бури-Бухэ. Они уже знали о рождении его сына. Поздравили, но как-то коротко, без особой сердечности, — отдали дань обычаю. Тэмуджин внутренне напрягся. Он боялся, как бы родичи не намекнули о меркитском плене Борте. Этого он сейчас не смог бы стерпеть, неизвестно, что бы сделал с ними, с собой. Оказалось, однако, что родичам было не до мелочного злорадствования. В каком-то из куреней задира Бури-Бухэ сначала поссорился, потом и подрался с братом Джамухи Тайчаром, тоже известным забиякой. Сейчас Бури-Бухэ, крутоплечий, с покатым лбом и маленькими, как бы вдавленными в голову ушами, сердито сопел, сжимал и разжимал кулаки.
— Тайчар поборол тебя? — удивился Тэмуджин.
— Кто меня поборет? Нет такого человека. Он крикнул своих нукеров.
Они накинули на меня аркан, проволокли за конем, потом избили.
— Будешь знать, как затевать драки!
— Он твой родич, Тэмуджин! — напомнил Алтан. — Избивая родича, бьют и тебя.
Алтан вывернул свои толстые губы, его лицо медленно наливалось краснотой. У Тэмуджина гулко заколотилось сердце. Еще осмеливается упрекать! Где был Алтан, когда его выставлял на позорище Таргутай-Кирилтух? Почему тогда не наливался краснотой и не выпячивал свои губы? Все эти слова висели у него на самом кончике языка. Но он не хотел ссориться. Сказал мирно, только подрагивающий голос показывал, чего стоит ему сдержанность:
— Обидно, когда бьют родичей. Это так. Но и сами родичи должны уметь постоять за себя. — И не удержался, уколол: — Когда мне было трудно, кому я жаловался?
Лицо Алтана чуть слиняло, и, когда заговорил, в голосе злости поубавилось.
— Тогда было другое время. Мы были среди чужих. И всем жилось трудно. Сейчас мы среди своих. Но снова чужие обижают нас.
— Они не чужие. Джамуха мой анда. Тайчар его брат.
— Потому-то и говорим с тобой, Тэмуджин.
— И напрасно говорите, Алтан. Не вы ли добивались, когда ушли от Таргутай-Кирилтуха, чтобы никто из нас не был ни выше, ни ниже, ни старше, ни младше других? Почему же я должен разбираться, кто прав, кто виноват? Кого защищать, кого наказывать? Нет, Алтан и ты, Бури-Бухэ, когда мы говорим друг с другом, слово каждого из нас весит одинаково.
Он сразу же уехал. Пусть пораскинут умом, поразмыслят как следует над этими словами. Может быть, и поймут, что они только воображают себя всадниками, на самом же деле — лошади, кто ловкий, тот и оседлает. Не лучше ли, не разумнее ли, если так, иметь одного хозяина? Поймут это всем будет легче.
Ехали шагом. Над голубоватой степью, над пологими холмами струилась рябь марева. Было душно от горького запаха трав, от полынной пыли, желтоватым облаком катящейся под копытами коней. Показались юрты куреня. Они плыли над землей и колыхались вместе с текучим воздухом. Тэмуджин покусывал губы. Глупо было убегать — разве убежишь от того, что в тебе самом?
По куреню, опережая их, побежала весть — Тэмуджин приехал. Из юрт выходили нукеры, старики, женщины, прижимали руки к груди, кланялись:
— С сыном тебя, Тэмуджин!
— Будь счастлив ты и твое потомство!
Его острый взгляд скользил по лицам людей, и ему казалось: все они догадываются, что творится у него в душе. У коновязи бросил повод в руки Джэлмэ и быстро пошел в свою юрту. Почти следом пришла мать. Едва взглянув на нее, он понял — Хасар нажаловался. Он опустил голову, глухо попросил:
— Ты только не ругайся…
Руки матери опустились на его голову, скользнули по косичкам к вискам, пальцы пробежали по пылающим ушам, по скулам, заросшим короткой жесткой бородой.
— Не изводи себя, сынок. И нас не мучай. Идем, взгляни на своего первенца.
Она взяла его за руку и, как маленького, повела к дверям. Ее ласковый и печальный голос пробудил в нем жалость к себе, разом затопившую все нутро.
Ничего не видя перед собой, прошел в юрту Борте. Жена сидела перед берестяной колыбелью. Увидев его, она сделала невольное движение к сыну, будто хотела заслонить его собой. Засуетилась сердобольная Хоахчин. Тэмуджин наклонился над колыбелью. Ребенок спал. Маленький, он чем-то напоминал голого птенчика. Его головка была покрыта редкими мягкими волосами. Они были черными. Он распрямился. Борте быстро приподняла колыбель. Солнечный свет из дымового отверстия теперь падал прямо на голову мальчика, вспушенные волосенки, облитые лучами, стали красноватыми. Тэмуджин вздрогнул.
— Сын! Мой сын!
Из глаз Борте брызнули слезы. Не пряча лица и не вытирая слез, она улыбалась какой-то замученной и в то же время счастливой улыбкой.

Глава 12

Утренний холод вползал под овчинное одеяло и студил расслабленное сном тело. Джамуха в полудреме придвинулся к теплому боку жены, поправил одеяло, но заснуть уже не мог.
В дымнике юрты голубело небо и капелькой дрожала угасающая звезда. Дверной караульный ходил вокруг юрты и гнусаво пел про то, что длинная ночь прошла благополучно, высокородного нойона и его золотую хатун никто не украл, на курень никто не напал, скоро он пойдет домой, будет есть сыр, запивая его кислым молоком, разговаривать со своими сыновьями и женой, а потом заснет…
Уржэнэ лежала на спине — глаза плотно закрыты, дыхание колеблет завиток шерсти одеяла, подтянутого к подбородку, прядь длинных черных волос пересекла лицо. Джамуха взял прядь, толкнул кончик в нос Уржэнэ. Она громко чихнула, открыла глаза.
— Вставай, золотая хатун.
Поеживаясь от холода, она поднялась, разожгла очаг. Юрта наполнилась запахом дыма аргала. Джамуха любил этот запах и сухое тепло очага, лежал, блаженно потягиваясь, слушал, как просыпается курень. Проскрипели колеса телеги, щелкнул кнут, взвизгнула собака. Караульный уже не пел, ходил, покашливая и что-то бормоча себе под нос.
— Караульный!
Дверной полог поднялся. Холодный воздух вкатился в юрту, смешался с дымом и устремился вверх. На смятой траве на земле перед юртой лежал седой иней. Караульный, сгибаясь, переступил через порог, склонился еще ниже кланялся.
— Закрой полог! Можешь идти и есть свой сыр и пить молоко. Но если еще будешь по утрам будить меня песнями… Иди. Пошли моего брата Тайчара сюда.
Джамуха встал, накинул на плечи халат, сел к очагу, поставив босые ноги к горячим камням. Над огнем в низком широком котле жарилось мясо. На маленький, коротконогий столик Уржэнэ поставила две чашки с кумысом и медную тарелку с желтоватыми лепешками сушеных молочных пенок и снежно-белым рассыпчатым творогом.
— Ешь.
— Я подожду мяса.
— Наваливайся на белую еду. Скоро ее будет совсем мало. — Уржэнэ помешала шипящее, дразняще пахнущее мясо, подцепила кусочек, обжигаясь, разжевала. — Скоро будет готово… Не люблю я осень… А еще больше зиму. Холодно. Ночи длинные.
— Зиму и я не люблю. Осень — другое дело.
Пришел Тайчар, сел к столику, скрестив ноги, достал нож.
— Ну, я готов.
— Есть, что ли? — усмехнулся Джамуха. — Есть, братишка, все всегда готовы.
Джамуха любил своего младшего брата. Горячий, резкий, он ничего на свете не боится, настоящий степной удалец. Окрепнет, войдет в силу — будет хорошей опорой.
— Тайчар, я вчера видел пролет гусей. Возьмем трех-четырех нукеров и поедем на озера.
— А меня оставляешь? — спросила Уржэнэ.
— Возьмем и тебя. Но больше никого. Хочу отдохнуть от людей… Эх, добыть бы где кречетов, таких, как у хана Тогорила… Что может быть лучше охоты с ловчей птицей!
— И без кречетов настреляем, — сказал Тайчар, отломил кусок лепешки, запихал в рот. — Э, а мы разве не кочуем?
— О какой кочевке говоришь?
— От Бэлгутэя слышал: завтра кочуем на зимние пастбища. Шаман гадал на внутренностях барана и нашел, что этот день благоприятный.
— Вот как… Перекочевка… — Вдруг рассердился: — Уржэнэ, сколько я буду ждать мяса!
Шаман. Опять этот шаман. И с ним Тэмуджин. Прежде чем выбирать день для перекочевки на зимние пастбища, могли бы поговорить с ним. Или его слово для Тэмуджина уже ничего не значит? И это — анда! Уж не считает ли названый брат, что стал владетелем и его племени? Слух идет, что анда со своими родичами много говорил о хане Хабуле, о хане Амбахае, ему же об этом — ни слова. Вот тебе и одна душа, одна судьба…
— Просил есть, а сам сидишь… — с обидой сказала Уржэнэ.
Мясо стояло на столике. Обжаренные кусочки, присыпанные перьями дикого лука-мангира, слегка дымились, но есть ему расхотелось, мясо показалось слишком жестким и чрезмерно жирным.
— Так собираться на охоту или нет? — спросил Тайчар.
— Подожди…
Он оделся в свой лучший халат, прицепил к поясу нож с серебряной цепочкой, вышел из юрты. Солнце уже растопило иней, трава и земля были мокрыми, как от летней росы. В юрте Тэмуджина полукругом, по правую и левую руку от хозяина, сидели Даритай-отчигин, Сача-беки, Боорчу, Джэлмэ, младшие братья Тэмуджина, шаман и какой-то незнакомый Джамухе молодой парень со строгим не по возрасту лицом. Баурчи Шинкур, суетливо-расторопный, услужливый, черпаком доставал из кадки, сшитой из воловьей кожи, тарак и подливал в чаши гостей. Борте сидела у очага и кормила грудью сына Джучи.
Тэмуджин подвинулся, освобождая место рядом с собой, и пригласил Джамуху. Но Сача-беки вроде бы ненароком передвинулся на освобожденное место: не хотел сидеть ниже Джамухи. И Джамуха не пошел к ним, присел рядом с Борте.
— Я только что поел…
— Анда, видишь, какой нукер ко мне пришел! — Тэмуджин показал на строгого парня. — Это брат Джэлмэ, Чаурхан-Субэдэй, сын одного из мудрейших людей… Жаль кузнеца Джарчиудая. Если бы он пожил еще немного, увидел бы, что я его желание исполнил…
Джамуха смотрел на Тэмуджина. Анда весел, доволен, таким он бывает всегда, когда к нему приходят из чужих куреней крепкие, сильные парни. У него какая-то ненасытная жадность на людей, кажется, всех бы подвел под свою руку. На что-либо другое он не жаден. С легким сердцем может отдать все. Недавно его нукеры отогнали от татар табун лошадей. В этом табуне оказалась чалая кобылица редкой красоты и резвости. У Джамухи разгорелись глаза. Тэмуджин заметил это, подал аркан — лови, твоя. Джамуха был удивлен. Будь на месте Тэмуджина он сам, ни за что бы не отдал кобылицу. Щедр анда, надо сказать, не только с ним, даже для простого нукера ничего не пожалеет, если нукер сумеет угодить ему. Чем угодил этот парень Тэмуджину? Сын кузнеца молод. Ну, брат Джэлмэ. Так это не много, чтобы приблизить его к себе, посадить рядом с нойонами… А что, если попросить у Тэмуджина парня? Отдаст или нет? Если не отдаст, разве он анда?
— Тэмуджин, из парня получится хороший нукер, добрый спутник в дороге, острый меч в нападении и крепкий щит в отступлении. Подари парня мне.
— Анда Джамуха! Чаурхан-Субэдэй завещан мне мудрым Джарчиудаем. Так могу ли отпустить его вопреки завету старого человека?
Джамуха кивнул — правильно. Все правильно. Никому ни одного воина не уступит анда. Далеко устремился своими мыслями. Но не слишком ли далеко? И не слишком ли рано возвел себя в большие владетели? Не слишком ли низко ценишь его, Джамуху? Видно, мало знаешь… Что ж, можно и образумить… Было время, он и самого хана Тогорила умел заставить делать то, что хотелось.
Маленький Джучи чмокал губами, тиская ртом грудь матери, косо смотрел на Джамуху. Уж и сыном обзавелся анда. Во всем ему везет. Хотя везение ли это, еще не известно, волосы-то у мальчика все-таки черные, а не рыжие, как уверял Тэмуджин.
— Анда, ты нас совсем не слушаешь! — громко сказал Тэмуджин. — Мы говорим о том, где лучше поставить на зимовку курени.
«Видишь ты — вспомнил. А сами, наверно, все решили. Пусть будет по-вашему, но ты, анда мой, должен понять, что так люди, уважающие друг друга, не делают».
— Мне все равно, Тэмуджин. Возле гор остановиться иль у речки поселиться…
Понятно, что для Джамухи было далеко не все равно, куда кочевать. Этим он хотел сказать другое. Он предупреждал Тэмуджина: «Смотри, анда, у меня кочевых путей много, могу и не следовать за тобой. Я без тебя проживу, а ты без меня — едва ли». Но Тэмуджин не мог или не захотел понять скрытого смысла его слов, насторожился на одно мгновение, однако тут же заговорил о чем-то другом с Сача-беки. Зато Борте, видимо, почувствовала, что не все здесь ладно, как-то странно, недоверчиво и одновременно со скрытым высокомерием посмотрела на Джамуху. Очень уж много мнит о своем муже. Забыла, кто ее вытащил из постели меркитского воина!
Джамуха вернулся в свою юрту. Тайчар уже ушел. Велел Уржэнэ позвать его и ближних нукеров. Поджидая их, крупными шагами мерил мягкий войлок. Столько светлых надежд связывал с андой. И все это рухнуло, развалилось в труху, как сгнившее на корню дерево. Обидно было и то, что сам невольно помог Тэмуджину. Если бы сразу, после того как разбили меркитов, отделился от него, не смог бы он собрать вокруг себя столько людей… Своим присутствием укрепил его стан. Но, может быть, и сейчас еще не все потеряно? Телега легко катится, пока все колеса на месте. Убери хотя бы одно — стоять ей на месте.
Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ