Прошла еще неделя. Весть об отъезде Марины облетела весь город. Она носилась по улицам и базарам, наведывалась в панские дома и купеческие хоромы, не миновала и простых мужицких хат. Всюду говорили о ней, всюду будила она сонное обывательское житье.

Старые барыни осуждали молодого соблазнителя, который, получив недавно по суду имение, оставшееся в наследство от родителей, теперь прокучивал его. Купцы, потирая от удовольствия руки, горой стояли за паныча: когда же погулять, как не смолоду? Они надеялись, что вскоре его добро перекочует в их лавки. Им только жаль было Довбню, который убивается из-за такой непутевой девки. Подпаивая его, они то насмехались над его любовью, то советовали опомниться и стать человеком.

– Этого цвета полно на свете! – говорили они. Но, видно, их советы не утешали Довбню. Вскоре он совсем стал пропадать в шинках, пока не лишился и денег, и одежды. Оборванный и распухший от пьянства, слонялся он по улицам, выпрашивая у прохожих копеечку, чтобы опохмелиться. Провожая его грустным взором, кухарки и горничные говорили: «Любовь не картошка». А простые люди сурово глядели и на Довбню, и на молодого паныча, который рядом с разряженной Мариной мчался на бешеной тройке. «Подождите немного, – говорили они, – промотает он родительское добро, а потом рад будет, если прислуга его накормит хоть куском хлеба!»

Каждый судил по-своему. Одни рассуждали, подходит ли этот случай к стародавним обычаям, другие – принесет ли он пользу или вред. Но никто не заботился о человеке и не задавал себе вопроса: как бы я поступил на месте Довбни или Марины, если б очутился в их положении?

Одна Христя думала об этом. Ее, молодую и неопытную, волновали неразгаданные тайны сердца, будили в ней тревожные думы. Она видела, что жизнь толкает ее на тот же путь, который избрала Марина. Найдет ли она на нем свое счастье, или злая доля ожидает ее? Вот Марья говорит: молодец Марина, верти ими!.. А что будет, когда Марина потеряет здоровье и красоту? Не окажется ли она тогда сама у разбитого корыта.

Христе становилось страшно от этих мыслей. Страшно от того, что ждет ее впереди.

Ей казалось, что она стоит на шатких мостках среди широкой и глубокой речки. Вокруг бурлят и пенятся высокие валы, чернеет мрачная бездна… Стоит только на мгновенье заглядеться, потерять равновесие, и вмиг умчат тебя яростные волны, закружит водоворот и поглотит страшная пучина.

Всю эту неделю Христя была грустной и задумчивой, точно в ожидании неведомой беды. Она не прислушивалась к людским пересудам о Марине и Довбне, всецело поглощенная тревожными мыслями и новым зарождающимся чувством. С ней творилось что-то непонятное: ей становилось легко, когда Проценко по вечерам оставался дома, а когда он уходил, ее охватывала тоска, и она не находила себе места. Она не раз задавала себе вопрос: какое мне дело до того, куда он уходит? По мне – пусть хоть совсем не возвращается! Но в сердце что-то болезненно ныло и подсказывало, что он идет к ней, к попадье… И тяжелая тоска камнем давит душу. Она ложится спать, но сон нейдет… и ждет не дождется, пока он вернется, чтобы, не мешкая, открыть ему дверь. Верно, он скажет ей ласковое слово и сладко поцелует: столько наслаждения доставляют ей эти короткие свидания! Только теперь этого больше не будет. Теперь она приготовила для него другие слова. Он возвращается от одной, им обманутой, чтобы обмануть другую… К черту его, коли так!.. Вот что она ему скажет… А если он обидится и начнет ей мстить? Уговорит хозяев, чтобы они ее рассчитали? Куда она денется на зиму? Где найдет пристанище? Тут она уже привыкла, а в другом месте Бог знает что ждет ее… Что же ей делать? Умереть? Она еще так молода; но лучше смерть, чем такая жизнь… И мается Христя ночь напролет, не в силах прогнать эти горькие думы. Она боится кому-нибудь поведать о своих терзаниях. Да и кому? Марье?

Марья и сама ходит как в воду опущенная; пожелтела, осунулась; больше молчит или бранится. Все ей мешает, все не по ней – то в кухне не прибрано, и она ворчит на Христю. А начнет Христя убирать, уж она снова недовольна:

– Ох, уж эти мне чистехи!

– Чего ж вы, тетка, сердитесь? – спросит Христя.

Марья сердито сопит. За весь день словом не обмолвится, а вечером заберется на печь и уж до утра не слезает. Христя принимается за шитье, а Марья все ворочается на печи, тяжело вздыхает, втихомолку бранится, а порой и плачет.

– Хоть бы свекруху скорее черти взяли! – сказала она однажды Христе.

– И что тогда?

– Вернулась бы к мужу. Так все осточертело – не поверишь!

Христя промолчала.

В тот же вечер после ужина, когда Христя стелила постели в спальне, она услышала разговор хозяев.

– Марья дома? – спросил пан.

– Да, – ответила пани.

– Научил солдат ее дома сидеть… Что же она делает?

– Ничего. Лежит.

– Я не знаю, зачем нам две служанки, когда и одной делать нечего? – сказал пан.

– А готовить кто будет? – возразила хозяйка.

– Разве Христя одна не справится? Она же все делала, когда Марья уходила. А лишний человек одного хлеба сколько поест. Опять же и плата не малая. Лучше Христе немного прибавить.

Христя, стоявшая против открытой двери, заметила, как хозяйка потянула мужа за рукав, кивнув головой на соседнюю комнату. Пан немедленно прервал разговор.

Эта неожиданная новость сильно расстроила и огорчила Христю. Когда хозяева легли спать, она обо всем рассказала Марье.

– А ты думала, что они нами дорожат? – спокойно сказала Марья. – Я давно тебе говорила, что мы хороши, пока нужны, а нужда миновала, так хоть с голоду сдыхай, никто куска хлеба не подаст. Запомни это хорошенько. Хорошо живется только тем, кто ничего не делает или за деньги покупает чужой труд, а рабочему люду всюду одинаково. Такая уж наша доля проклятая!.. Что меня хотят рассчитать, я давно замечаю. Не знаю, почему они еще раньше этого не сделали. Мне все равно: свет клином не сошелся. Не у них только можно работать, а мне рук не занимать… А когда ты останешься одна, они уж тебя запрягут.

– Мне бы только год дотянуть!

– Год! – удивилась Марья. – А мал этот год? Им только это и надо. Потом прибавку тебе дадут, и ты останешься.

– Нет, ни за что, – решительно заявила Христя.

– А если и не останешься, то всю зиму и весну одной работать – надорвешься…

– Что же мне делать? – упавшим голосом спросила Христя.

– Как – что? Не соглашайся оставаться за одну и уходи.

– Что ж я им скажу?

– То, что все. Тебя же нанимали как горничную. А кухарить, скажи, не твое дело.

– А когда меня нанимали, мне ничего не говорили, какую работу придется делать.

Марья засмеялась.

– Чудна́я ты, право, – сказала она. – Ну, довольно. Пора спать.

Она умолкла и вскоре заснула.

А Христей снова овладели тяжелые думы. Она не знала, как избавиться от грозящей ей беды. Послушаться Марью, уйти? Сердце не соглашалось. Оно нашептывало, что, уйдя отсюда, она навсегда потеряет что-то дорогое, милое. Да где найти работу? Хорошо Марье: у нее всюду много знакомых, она знает город как свои пять пальцев, живо отыщет новое место. А кого она знает? Где ее защитники? Одна, одна как перст! И тут одной оставаться – не сладко будет… – Христя горько заплакала.

На другой день она встала с тяжелым сердцем. Сегодня, наверно, рассчитают Марью, и ей нужно немедленно на что-нибудь решиться.

Пока хозяева спали, она ходила как приговоренная к смерти.

Наконец она встала; Марью посылают на базар. О вчерашнем ни слова. Христе легче стало… А может, они только так поговорили, а потом и забудут про это?

Прошел другой день. Марья куда-то уходила на часок и быстро вернулась.

На пятый день Христя уже начала забывать об этой истории.

Наступила суббота. Христя встала рано, сильно утомилась и, как только повечерело, легла спать.

Марья сидела за столом и грызла семечки. В окна барабанил дождь, из панской спальни доносился смех – там разговаривала хозяйка с панычом. Видно, они вспоминали что-то веселое. Марья не прислушивалась к их разговору, она неустанно бросала в рот семечки, сплевывая шелуху. Ее уж набралось на столе целая куча. А мысли Марьи были далеко. Грустные они и безотрадные: одни горести и утраты возникали в ее памяти. Вспоминала тех, кого любила, и как они по очереди обманывали ее. Целая галерея прохвостов и проходимцев! Ложь, разочарование, горе и слезы – вот и вся ее молодость… Что же, научили они ее чему-нибудь? Предостерегли от дальнейших ошибок? «Какого черта!» – думает она. Вот и сейчас тоскует ее сердце, томится от одиночества… Хоть бы пришел кто-нибудь.

Вдруг что-то зашуршало в сенях. Вот звякнула щеколда. «Неужели ко мне?» – с тревожной радостью подумала Марья.

Дверь распахнулась, и в кухню вошел высокий плечистый мужчина. На нем синяя чумарка, перехваченная коломянковым поясом, серая смушковая шапка, прикрытая сверху башлыком; лицо круглое, румяное, глаза быстрые.

– Здорово! – сказал он, снимая шапку.

– Свирид! – вскрикнула Марья, бросившись к нежданному гостю.

– Он самый! – крикнул Свирид, притопнув ногой.

– Цыть! Не кричи так, – остановила его Марья. – Чего это ты?

– Тут у вас девка Христя?

– Какая?

– Христя из Марьяновки.

– Тут. Зачем она тебе?

– Необходимо видеть ее. Где она?

– Спит на печи.

– Так рано?

– Добрые люди уж давно легли спать… но скажи, зачем тебе понадобилась Христя.

– Нужна. Я давно слышал, что она здесь, а мы из одного села. Пришел проведать землячку.

– Нашел время.

– А когда же?

– В полночь пришел бы.

Свирид почесал затылок.

– Да я не из-за денег. Лишь бы Христя приняла.

– Примет, а как же? – смеясь, говорит Марья.

– А ты своего фидфебеля уже забыла? – спросил лукаво Свирид.

У Марьи сжалось сердце.

– Молчишь?

– Молчу, – зло ответила Марья. – Кабы у всех у вас язык отнялся.

– Чего ты сердишься? Не все одинаковы.

Марья только сверкнула глазами и сердито выплюнула шелуху.

– Разве я тебе не говорил раньше: ой, берегись, Марья; этот прохвост тебя с носом оставит.

– Будто ты лучше, – иронически сказала Марья, глядя на него.

– Все же не такой, как твой Денис.

– Брось, пока я тебе в глаза не плюнула. Вспомни Приську, Гапку, Горпыну…

– Это были забавы.

– Забавы? – резко переспросила Марья.

Глаза их встретились. Румяное лицо Свирида дышало здоровьем, улыбалось; широкие плечи и молодецкая выправка говорили о его недюжинной силе.

– Все вы одним миром мазаны, – заметила она с болезненной усмешкой.

Христя проснулась тотчас же после того, как пришел Свирид. Она слышала его разговор с Марьей, но не подала виду. «Зачем он пожаловал? Что ему от меня нужно?» – думала она. Она вспомнила гулянки и посиделки, на которых Свирид, бывало, напоит хлопцев и затеет драку или начнет перебранку с девчатами и всех разгонит. «Непостоянный он, все б ему пить и гулять, над всеми верховодить. Все были рады, когда он ушел в город на заработки… Давно это было, года три, если не больше… и слух о нем затерялся… И вот опять появился…»

– Марья! Разбуди ее. Нужна… – снова просит Свирид.

– Буди сам, если тебе нужно.

– А можно? – Свирид встал.

– Буди, если хочешь, получишь по зубам.

– Неужели? – спросил Свирид и направился к печи.

Христя затаила дыхание.

Свирид стал ее будить.

Христя сначала притворилась спящей, но, когда Свирид схватил ее за руку, она откликнулась.

– Кто это?

– Не узнаешь?… Кланяются тебе марьяновцы… и Федор кланяется…

– Какой Федор?

– Супруненко. Поклонись, говорит, Христе и скажи, что, если б отец меня не женил, я бы после водосвятия прислал к ней сватов.

Известие это ошеломило Христю.

– Федор женился? – спросила она взволнованно.

– Перед филипповками… Я на его свадьбе гулял.

– На ком же?

– Горпыну Удовенко знаешь? Высокая, носатая… Да ты же с ней дружила.

– Неужели на ней?

– А что? Подумаешь, цаца какая! Одно, что высокая да языкатая – сам черт ее не переговорит.

– Так она ж бедная, а Грыцько все хотел богатую.

– Сам Грыцько ее облюбовал. Федор было заупрямился. А Грыцько ему и говорит: если не хочешь, то знай, что ты мне больше не сын, а я тебе не отец.

– Ну и как они живут – хорошо?

– Живут. Горпына на нем верхом ездит. Недавно я был в селе и к ним тоже зашел. Они теперь отделились, своим хозяйством обзавелись. «А что, – спрашиваю, – хорошо женатому?» – «Да оно б, ничего, если б жена не такая ревнивая была; все глаза колет и попрекает Христей». – «Они, – говорю, – все такие, старые девки…»

– А что еще нового в селе? – перебила его Христя.

– Ну что… Тимофей тоже женился.

– На Ивге?

– Или Ивга на себе его женила, а через неделю после свадьбы ребенка принесла.

– И ничего?

– Да это бывает.

– А наш двор как там? – спросила Христя.

– Ты его теперь и не узнаешь!

– Кто в нем живет?

– Старой хаты уже нет. Карпо построил новую, на две половины. Одну сдал под шинок… Первая корчма на все село… Весело там!.. Карпо теперь по всем статьям пан. А к Одарке и вовсе не подступиться – в парчовых чепцах ходит, как нарядится, надуется, – что твоя пани!

– Неужели правда? – недоверчиво спрашивает Христя.

– Если не веришь, поди погляди… В старой хате вашей никто не хотел селиться, так Карпо под шинок нанял. А для шинка она была неподходяща, вот он и решил ее перестроить. А теперь вавилон воздвиг – страсть! С одной стороны лавка – пряники, кахветы; в другой – шинок. В селе говорят: пошла Карпо на пользу беда Притыки! После Грыцька первым хозяином стал. Поговаривают старостой его выбрать, а то и волостным старшиной. Вот каков теперь Карпо! Не гляди, куда забрался, только б сам не замарался!

Странно слышать все это Христе. Давно ли она покинула село, а вот какие перемены произошли… Федор женился, Тимофей – тоже, Карпо разбогател… О, этот Карпо давно был себе на уме! Какое он имел право снести хату? Хоть бы спросил у меня… А он вот что… Шинок завел… Христю это задело за живое.

Свирид еще многое рассказал, но она уже слушала его рассеянно.

– Когда уж ты женишься? – спросила Марья Свирида, когда он наконец умолк.

– Невесты никак не найду.

– Девчат тебе мало?

– Кабы хоть одна на тебя была похожа, так и быть, полез бы в петлю.

– Что я? Старая баба.

– Старая, да молодого жара много еще у тебя.

– Был когда-то, да погас; теперь один только пепел остался.

– Небось и пепел горяч, – сказал Свирид, хлопнув ее по плечу.

– А чтоб тебе! – огрызнулась Марья.

– Что, забрало? – смеясь, сказал Свирид.

– Еще и смеется! – крикнула Марья и бросилась с кулаками на Свирида. Тот нагнулся, и она начала тузить его по спине.

– Да сильнее! Не бойся! – подзадоривал ее Свирид и, внезапно выпрямившись, обнял Марью и прижал ее к себе.

У Марьи закружилась голова, а Свирид поднял ее и начал кружить по кухне.

– Что тут делается? – послышался голос хозяйки.

Свирид быстро выпустил Марью и, растерявшись, стоял посреди комнаты.

– Да вот он, чертяка, – сказала Марья. – Пришел к Христе… земляк… поклон ей принес.

– Но не ей, а тебе их передает, – сказала хозяйка и затворила дверь.

– Видишь, я говорила тебе, чтоб не шумел, – сказала Марья.

– А я знал, что их там черт поднимет. Ну вас, еще влопаешься тут. Пойду! Где моя шапка?

– Ты без шапки пришел.

– Нет, будто в шапке.

Шапка лежала на нарах. Марья стремительно схватила ее и бросила на печь.

– Не давай! – крикнула она Христе. – Пусть уходит без шапки.

– Не пойду.

– Тут останешься?

– Останусь.

– Ну да. Нужен ты здесь.

– А чем я плох? Что я, у Бога теленка съел?

– Может, и съел! – Марья громко хохочет.

– Гляди? Мне говорит – не смейся, а сама хохочет на весь дом… Ну вас! Надо подальше от греха. Христя, брось мне шапку.

Марья не успела оглянуться, как шапка уже была в руках Свирида.

– Ну, прощайте… – сказал он.

– Иди к бесу!

– Да хоть бы проводила.

– Собак боишься?

– Боюсь.

Марья вышла вслед за Свиридом. Вернулась не скоро, вся мокрая.

– На дворе такое делается – страшно, – проговорила она, взбираясь на печь.

Христя молчала.

– Ты чего загрустила? – спросила ее Марья.

Христя начала жаловаться на свою горькую долю. Одна память осталась от родителей – хата, так и ту снесли.

– А зачем ты ее бросила?

– Так я ж надеялась на добрых людей, им оставила.

Разговор не клеился.

Христя сидела молча, Марья по временам вздыхала.

На следующий день Марья ушла с вечера и вернулась далеко за полночь. Христя почувствовала, что от нее пахнет вином. На третий день Марья была встревожена, словно ждала чего-то. Христя рано легла спать и быстро уснула. Ее разбудил какой-то шорох, она прислушалась, и до ее ушей донесся шепот.

– Марья! – окликнула ее Христя.

Шепот замер.

– Марья! – еще громче крикнула Христя.

– Что тебе?

– Кто-то шептался в хате… Ты слышала?

– Тише! – сказала Марья. – Это мой брат.

– Какой?

– Здравствуй, землячка, – сказал кто-то вполголоса.

– Тссс! – зашипела Марья.

– Чего там? Не бойся! Христя – землячка! – сказал тот же голос.

Христя узнала его – это был голос Свирида. Она повернулась к стене, закрыла голову свиткой и вскоре уснула.

На другой день Марью рассчитали.

– Я не хочу, чтобы ты в мой дом хахалей водила, – сказала хозяйка.

– Не хотите, и не надо! – огрызнулась Марья. – Я и сама не хочу у вас быть. Оставайтесь с теми, кого вам легко обдурить.

– Молчи, а то я тебе рот заткну! – пригрозил пан.

Марья ушла не простившись. Христя осталась одна. Во время ссоры она не посмела сказать хозяйке, что одна не управится и в комнатах и на кухне. Тоску и страх испытывала Христя; у ней было такое чувство, точно она попала в неволю; теперь с ней могут сделать все, что угодно: бить, терзать, и никто ее не пожалеет, никто не заступится; одна, словно былинка в широком поле, щепка среди бушующего моря!.. От страха и тревоги Христя ходила сама не своя. Она так растерялась, что даже мыслей собрать не может, они словно разбегаются врассыпную.

– Не спеши так, Христя, – говорит ей Пистина Ивановна, – сделай сперва одно и тогда уж за другое принимайся, а будешь хвататься сразу за все, только время потеряешь, а дела не сделаешь. Это потому, что ты еще к порядку не приучилась; а вот как привыкнешь, все у тебя спориться будет… Ты не думай, Христя, что будешь работать за прежнюю плату, мы тебе прибавим.

– Тяжело одной, не управлюсь, – робко произнесла Христя.

– Это только тебе кажется… А когда будет много работы, я тебе помогу, и у меня две руки.

Христя ничего не ответила, только подумала: руки-то у тебя есть, да чьими придется жар загребать?

Она так захлопоталась на кухне, что еле успела обед приготовить. А тут еще пан все время звал ее: то убери, это подай.

– Ты не тормоши ее, ради Христа! – заступилась за нее хозяйка. – Если затормошишь, тогда уж ладу не жди.

Проценко сидел за обедом грустный и молчаливый, порою он только сочувственно посматривал на Христю.

Возвращаясь в свою комнату, он спросил ее:

– Так вы теперь, Христина, одни остались?

Сердце у нее ускоренно забилось. Она вся задрожала, лицо у нее начало дергаться. Она выскочила в сени, чтобы не расплакаться у него на глазах.

Эта беготня, суета с утра до ночи так ее утомили, что она к вечеру чувствовала себя ни на что не годной; руки и ноги ныли; голова словно свинцом налита; в глазах – туман. Подав самовар, она присела на нары отдохнуть, прислонилась к косяку и незаметно задремала.

И снится ей, будто перед нею высокая гора, поросшая редким лесом и густой бархатистой травой; под горой, обвивая ее голубой извилистой лентой, вьется речка. За нею далеко-далеко распростерлась долина – глазом не охватишь этого зеленого простора, сливающегося на горизонте с небесной лазурью. Христя всходит на самую вершину горы и озирается кругом. Полдень. Солнце в зените, его лучи золотят траву и просвечивают реку до самого дна; вот качаются зеленые водоросли; темнеет омут; медленно плывет черепашка; вон там пиявка виднеется, а там играет рыба. И сколько ее! Целая стая: спинки черные, бока золотистые, а глаза с красными ободками. «Спущусь к речке, полюбуюсь, как рыба играет, а может, искупаюсь… – думает Христя. – Там, верно, хорошо купаться: вода чистая, дно песчаное. Пойду!» Христя спускается с горы. Скользко! Как бы не упасть. Христя с трудом держится на ногах, словно ее подталкивают в спину… Над водой склонилась верба, погрузив концы своих ветвей в воду. Под нею – тень и прохлада. Если раздеться там – никто не увидит, а придет кто-нибудь, есть где укрыться. Христя бежит. На берегу она видит: самая большая ветвь на вербе надломилась и почти касается земли; маленькие веточки так сплелись, что образовали настоящий шалаш, словно их плела чья-то рука; даже земля в нем устлана листьями. Тут, верно, кто-то живет. Но Христе до этого дела нет. Она оглянулась – кругом никого. «Это, видно, девчата такое убежище сделали, – думает она. – Вот и тропинка от самой воды до шалаша явором выложена, чтобы не запачкать ног после купанья. Надо скорее раздеться, пока никого нет!»

Христя мигом сбросила с себя одежду, распустила длинные косы и, как русалка, выскочила на берег. Солнечные лучи ласкают ее, шаловливые блики скользят по телу, а прохладные волны лижут ноги. Как дитя, резвилась Христя на берегу; то окунет ступни в воду, то греется на солнышке, то присядет и плещется руками в воде, брызгая себя, то снова убегает в шалаш. Ей почему-то страшно сразу броситься в воду, пугает прозрачная глубина. Все же отважусь, решает Христя. Она поднимает руки, наклоняется вперед… вот-вот ринется… И вдруг она вскрикнула и как безумная откинулась назад. Громадный черный паук, похожий на копну, сидел на вербе и глядел на нее своими страшными сверкающими глазами. Одной мохнатой лапой он схватил ее за руку, а другой намеревался обнять… О Господи! Какой ужас! Христя бросилась бежать. Листья вербы посыпались на землю, черный паук прыгнул на нее, расправил свои лапы и обнял ее… Ее словно обожгло. Вместе с пауком бросилась она в воду, нырнула, и когда снова выплыла на поверхность… о, диво! Вместо паука она видит Проценко. Его руки обняли ее шею, губы приближаются к ее губам…

На этом она проснулась. Рядом стоял Проценко, ласково улыбаясь.

– И не стыдно быть такой соней? – говорит он, слегка потрепав ее щеку. Спросонья она к нему склонилась.

– Утомилась? Ты б уж лучше легла, чем так клевать носом, – шептал он, прижимая ее к себе.

Христя окончательно проснулась только тогда, когда очутилась в его объятиях. Она быстро высвободилась и отбежала в сторону. Погрозив ей лукаво пальцем, он скрылся в своей комнате.

Ложась спать, Христя еще долго думала о загадочном сне. «И приснится же такое, чего никогда не видела… да такое страшное, противное… А потом все повернулось. Он так ласково обнимал…»

Спать больше не хотелось. Ей стало душно. Может быть, оттого, что она лежит на печи… Не перейти ли на нары?… И тут же она бросила подушку, которая с глухим стуком упала. «Что я делаю, глупая? Еще проснется кто-нибудь, подумает Бог знает что».

Она осторожно слезла с печи. Нет, никто не услышал. Тихо и темно, как в гробу. А что это за луч света – то мелькает, то исчезнет?… Вот что-то зашелестело… Кто-то, крадучись, приближается… дверь раскрылась, и на пороге стоял Проценко.

– Это ты, Христя?

Она так и замерла.

«Что я наделала?»

Проценко бросился к ней, схватил за руку и потащил в свою комнату. Дверь закрылась. В кухне снова стало тихо и темно. Немая черная тьма воцарилась всюду, только слышался приглушенный шепот, жаркие поцелуи…

На следующую ночь Христя долго сидела на нарах и неутешно плакала. Ее окружил густой мрак и еще более мрачные мысли. Снова вспомнился вчерашний сон. Так вот что он предвещал?!

Она не слышала, как раскрылась дверь из комнаты паныча, и только очнулась, когда почувствовала на своей шее его холодные руки.

– Христя, душечка! – шептал он. – Не плачь. Не горюй. Мы же любим друг друга. Разве мы не счастливы? Такое только раз в жизни бывает… Что-нибудь придумаем. Вот тебе моя рука, что я тебя не брошу.

Как цветок под дождем, склонила она свою голову и обняла руками его шею.

– Грыцю! Милый мой, – шептала она. – Один ты у меня на свете. Я верю, что ты не бросишь, не погубишь меня!

– Успокойся, сердечко мое, – утешал он ее. – Знаешь что? Дождемся лета, я поеду в губернию, выхлопочу себе перевод и тебя возьму с собой. Там-то мы заживем тихо и любо! Я научу тебя грамоте. Это совсем не так трудно, как думают… Вот я прихожу со службы, ты меня встречаешь. Пообедаем, потом я лягу отдохнуть, а ты сядешь рядом, почитаешь вслух книжку или газету. Поговорим о том, что на свете делается. А вечером после чая – опять чтение. Ты еще не знаешь, какое это удовольствие – книги! В них целый мир, высший, лучший, чем тот, в котором мы барахтаемся, как свиньи в луже.

– А почему здесь нельзя нам так жить? – спросила Христя.

– Тут? Среди этих собак? Разве с ними можно жить? Они начнут смеяться над нами, и это омрачит наше счастье.

– А в губернском городе разве другие люди?

– Другие. Там больше умных, образованных людей, которые и сами живут так, как им хочется, и другим не мешают.

– Вот если б в самом деле так было… – шепчет Христя.

– Дождемся! Наше счастье впереди… Надо только немного потерпеть.

– Терпеть?… Не только зиму, но целый год, хоть век, лишь бы с тобой, мой родной!