В дни, что оставались до похорон, никто из их компании в школе не появлялся. Иногда – чаще к большой перемене – забегал Валька, а Ландыс вообще куда-то пропал, не ночевал дома, не показывался у Шеферов. Артем с Пашкой долго искали его по всему городу, нашли, но ни родителям, ни ребятам ничего объяснять не стали. Они почти не разговаривали в эти дни, даже Зина примолкла.

Следствие уложилось в сутки – Вика оставила записку: «В смерти моей прошу никого не винить. Я поступаю сознательно и добровольно». Следователь показал эту записку Искре. Искра долго читала ее, смахнула слезы.

– Что она сделала с собой?

– Снотворное, – сказал следователь, вновь подшивая записку в «Дело». – Много было снотворного в доме, а она – одна.

– Ей было… больно?

– Она просто уснула, да поздно спохватились. Тетя ее аккурат в этот день приехала, видит, девочка спит, ну и не стала будить.

– Не стала будить…

Следователь не обратил внимания на вздох. Полистал бумаги – тощая папочка была, писать-то нечего, – спросил, не глядя:

– Слушай, Искра, ты же с ней все дни вместе – вот тут твои показания. Как же ты не заметила?

– Что надо было заметить?

– Ну, может, обидел ее кто, может, жаловалась, может, что говорила. Припомни.

– Ничего она особенного не говорила, ни на кого не жаловалась и никого не обвиняла.

– Это мы знаем. Я насчет обид. Ну, понимаешь, так, по-девичьи.

– Ничего не было, все спокойно. В Сосновку накануне ездили… – Искра впервые подняла глаза, спросила с трудом: – А хоронить? Когда будут хоронить?

– Это ты у родственников спроси. – Следователь дописал страничку, подал ей. – Прочитай и распишись. Тут. «Дело» я закрываю за отсутствием состава преступления. Чистое самоубийство на нервной почве.

Искра пыталась сосредоточиться, но не понимала, что читает, и подписала, не дочитав. Встала, пробормотав «до свидания», пошла.

– А насчет похорон ты у родственников узнай, – повторил следователь.

– Нет у нее родственников, – машинально сказала она, думая в тот момент, что во всем виноват Люберецкий и что было бы справедливо, если б он немедленно узнал, как погубил собственную дочь.

– Я же говорю, тетка приехала.

На улице ждали Лена и Зина: их тоже вызывали, но допросили раньше Искры. Они стали рядом, ни о чем не спрашивая.

– Пошли, – сказала Искра, подумав.

– Куда?

– Тетя ее приехала. – Искре было трудно выговорить имя «Вика», и она бессознательно заменяла его местоимениями. – Следователь сказал, что насчет похорон надо у родственников узнать.

Зина тяжело вздохнула. Шли молча, и чем ближе подходили к знакомому дому, тем короче становились шаги. А перед подъездом затоптались, нерешительно переглядываясь.

– Ох, трудно-то как! – еще раз вздохнула Зиночка.

– Надо, – сказала Искра.

– Надо, – эхом повторила Лена. – Это в детстве – «хочу – не хочу», а теперь – «надо или не надо». Кончилось наше детство, Зинаида.

– Кончилось, – грустно покивала Зина.

Они еще раз глянули друг на друга, и первой к дверям пошла Искра. Ей тоже было трудно, тоже не хотелось сюда входить, но она лучше всех была подготовлена к подчинению короткому, как удар, слову «надо».

И опять никто не отозвался на звонок, никто не шевельнулся там, в наглухо зашторенной, дважды опустевшей квартире. Только на этот раз Искра не стала оглядываться в поисках поддержки, а толкнула дверь и вошла. Могильная тишина стояла в квартире. Тускло светилось в полумраке старинное зеркало, и Зина впервые посмотрела в него равнодушно.

– Есть здесь кто-нибудь? – громко спросила Искра.

Никто не отозвался. Девочки переглянулись.

– Нет никого.

– Этого не может быть. Когда уходят, запирают дверь.

– Теперь все может быть…

Искра осторожно заглянула в столовую: там было пусто. Пусто было на кухне и в спальне отца; остались опечатанный кабинет и комната Вики, перед которой Искра замерла в нерешительности.

– Ну чего ты боишься? – вдруг злым шепотом спросила Лена. – Ну давай я войду.

И отпрянула: на кровати лежала женщина. Лежала на спине, странно вытянув торчащие из-под платья прямые, как палки, ноги. Неподвижные руки ее крепко прижимали к груди фотографию Вики: они хорошо знали эту окантованную фотографию.

– Мертвая… – беззвучно ахнула Зина.

– Дышит, кажется, – неуверенно сказала Лена.

Искра подошла, заглянула в остановившиеся, бессмысленные глаза.

– Послушайте… – Она запоздало вспомнила, что не знает, как зовут тетю Вики. – Товарищ Люберецкая…

– Мертвая, да? – в ужасе шептала сзади Зина. – Мертвая?

– Товарищ Люберецкая, мы подруги Вики.

Чуть дрогнули замершие веки. Искра собрала все мужество, тронула женщину за руку.

– Послушайте, мы подруги Вики, мы учимся в одном…

Она замолчала: «Учимся?» Нет, «учились»: теперь надо говорить в прошлом времени. Все в прошлом, ибо это прошлое прочно вошло в их настоящее.

– Мы учились вместе с первого класса…

Нет, ее не слышали. Не слышали, хотя она говорила громко и четко, заставляя себя все время глядеть в остановившиеся зрачки.

– Ну что? – нетерпеливо спросила Лена.

– Звони в «Скорую».

Пока Лена дозвонилась, пока приехала «Скорая помощь», они пытались своими средствами привести женщину в чувство. Брызгали на нее водой, подносили нашатырный спирт, терли виски. Все было тщетно: женщина по-прежнему не шевелилась, ничего не слышала и лежала, вытянувшись, как доска. Впрочем, врачи «Скорой» тоже ничего не добились. Сделали укол, взвалили на носилки и унесли, так и не сумев вынуть из рук портрет Вики. Хлопнули дверцы машины, взревел и затих вдали мотор, и девочки остались одни в огромной вымершей квартире.

– Как в склепе, – уточнила Зина.

– Что же нам делать? – вздохнула Лена. – Может, в милицию?

– В милицию? – переспросила Искра. – Конечно, можно и в милицию: пусть Вику хоронят, как бродяжку. Пусть хоронят, а мы пойдем в школу. Будем учиться, шить себе новые платья и читать стихи о благородстве.

– Но я же не о том, Искра, не о том, ты меня не поняла!

– Можно и в милицию, – не слушая, жестко продолжала Искра. – Можно…

– Только что мы будем говорить своим детям? – вдруг очень серьезно спросила Зина. – Чему мы научим их тогда?

– Да, что мы будем говорить своим детям? – как эхо, повторила Искра. – Прежде чем воспитывать, надо воспитать себя.

– Я дура, девочки, – с искренним отчаянием призналась Лена. – Я дура и трусиха ужасная. Я сказала так потому, что не знаю, что нам теперь делать.

– Все мы дуры, – вздохнула Зина. – Только умнеть начинаем.

– Наверное, все знает мама Артема. – Искра приняла решение и яростно тряхнула волосами. – Она старенькая, и ей наверняка приходилось… Приходилось хоронить. Зина, найди ключи от квартиры… Мы запрем ее и пойдем к маме Артема и… И я знаю только одно: Вику должны хоронить мы. Мы!

Мама Артема молча выслушала, что произошло в доме Люберецких, горестно покачала седой головой:

– Вы правильно рассудили, девочки, это ваша ноша. Мы говорили с Мироном и знали, что так оно и будет.

Искра не очень поняла, что имела в виду мама Артема, но ей сейчас было не до того. Ее пугало то, что ожидалось впереди: Вика, которую надо было где-то получать, куда-то класть, как-то везти. Она никогда не была на похоронах, не знала, как это делается, и потому думала только об этом.

– Мирон, ты пойдешь с девочками, – объявила мама.

– Завтра в девять, девочки, – сказал отец Артема. – Утром я схожу на завод и отпрошусь.

Эти дни Искра жила, не замечая ни времени, ни окружающих. Не могла ни читать, ни заниматься и, если оказывалась без дела, бесцельно слонялась по комнате.

– Пора брать себя в руки, Искра, – сказала мать, понаблюдав за нею.

– Конечно, – тут же бесцветно согласилась Искра.

Она не оглянулась, и мать, украдкой вздохнув, с неудовольствием покачала головой.

– В жизни будет много трагедий. Я знаю, что первая – всегда самая страшная, но надо готовиться жить, а не тренироваться страдать.

– Может быть, следует тренироваться жить?

– Не язви, я говорю серьезно. И пытаюсь понять тебя.

– Я очень загадочная?

– Искра!

– У меня имя – как выстрел, – горько усмехнулась дочь. – Прости, мама, я больше не перебью.

Но мать уже была сбита неожиданными и так непохожими на Искру выпадами. Сдержалась, судорожным усилием заглушив волну раздражения, дважды прикурила горящую папиросу.

– Самоубийство – признак слабости, это известно тебе? Поэтому человечество исстари не уважает самоубийц.

– Даже Маяковского?

– Прекратить!

Мать по-мужски, с силой ударила кулаком по столу. Пепельница, пачка папирос, спички – все полетело на пол. Искра подняла, принесла веник, убрала пепел и окурки. Мать молчала.

– Прости, мама.

– Сядь. Ты, конечно, пойдешь на похороны и… и это правильно. Друзьям надо отдавать последний долг. Но я категорически запрещаю устраивать панихиду. Ты слышишь? Категорически!

– Я не очень понимаю, что такое панихида в данном случае. Вика успела умереть комсомолкой, при чем же здесь панихида?

– Искра, мы не хороним самоубийц за оградой кладбища, как это делали в старину. Но мы не поощряем слабовольных и слабонервных. Вот почему я настоятельно прошу… нет, требую, чтобы никаких речей и тому подобного. Или ты даешь мне слово, или я запру тебя в комнате и не пущу на похороны.

– Неужели ты сможешь сделать это, мама? – тихо спросила Искра.

– Да. – Мать твердо посмотрела ей в глаза. – Да, потому что мне не безразлично твое будущее.

– Мое будущее! – горько усмехнулась дочь. – Ах, мама, мама! Не ты ли учила меня, что лучшее будущее – это чистая совесть?

– Совесть перед обществом, а не…

Мать вдруг запнулась. Искра молча смотрела на нее, молча ждала, как закончится фраза, но пауза затягивалась. Мать потушила папиросу, обняла дочь, крепко прижала к груди.

– Ты единственное, что есть у меня, доченька. Единственное. Я плохая мать, но даже плохие матери мечтают о том, чтобы их дети были счастливы. Оставим этот разговор: ты умница, ты все поняла и… И иди спать. Иди, завтра у тебя очень тяжелый день.

Завтрашнего дня Искра боялась настолько, что долго не могла уснуть. Боялась не самих похорон: отец Артема и Андрей Иванович Коваленко сделали все, что требовалось, только не добились машины. Оформили документы, нашли место на кладбище, договорились обо всем, но машины так и не дали…

– Ладно, – сказал Артем. – Мы на руках ее понесем.

– Далеко, – вздохнула мама.

– Ничего. Нас много.

Нет, Искра боялась не самих похорон: она боялась первого свидания со смертью. Боялась мгновения, когда увидит мертвую Вику, боялась, что не выдержит этого, что упадет или – еще ужаснее – разрыдается. Разрыдается до крика, до воя, потому что этот крик, этот звериный вой глухо ворочался в ней все эти дни.

Утром за нею зашли Зиночка, Лена и Роза.

– Так надо, мама сказала, – строго пояснила Роза. – Вы девчонки еще сопливые, а там женщина нужна.

– Спасибо, Роза, – с облегчением вздохнула Искра. – Вот ты и командуй.

– К ним пошли. Ключи у тебя? Ну, к Люберецким, чего ты на меня смотришь? Надо же белье взять, платьице понаряднее.

– Да, да. – Искра отдала ключи. – Знаешь, а я об этом и не подумала.

– Я же говорю, здесь женщина нужна.

– У нее розовое есть, – сказала Зина. – Очень красивое платьице, я всегда завидовала.

Роза и девочки ушли к Люберецким. Искра побежала в школу: ее тревожило, что народу будет мало, а гроб придется нести от центра до окраины, и у ребят не хватит сил. Она собиралась поговорить с Николаем Григорьевичем, чтобы он разрешил пойти на похороны всему классу, а не только ближайшим друзьям: несмотря на многозначительные слова Валентины Андроновны на том памятном собрании, никто пока директора от должности не освобождал. Уроки к тому времени должны были бы начаться, но во дворе школы народу было – не пробиться. Младшие бегали, орали, визжали, толкали девчонок; старшие стояли непривычно тихо, стихийно собравшись по классам.

– Что тут происходит?

– Школа закрыта! – с восторгом сообщил какой-то пятиклассник.

Искра начала пробиваться вперед, когда дверь распахнулась и на крыльцо вышли директор, Валентина Андроновна и несколько преподавателей. Николай Григорьевич окинул глазами двор, поднял руку, и сразу стало тихо.

– Дети! – крикнул директор. – Сегодня не будет занятий. Младшие могут идти по домам, а старшие… Старшие проводят в последний путь своего товарища. Трагически погибшую ученицу девятого «Б» Викторию Люберецкую.

Не было ни криков, ни гомона: даже самые маленькие расходились чинно и неторопливо. А старшие не тронулись с места, и в тишине ясно слышался захлебывающийся шепот Валентины Андроновны:

– Вы ответите за это. Вы ответите за это.

Старшие классы и по улицам шли молча. Прохожие останавливались, долго глядели вслед странной процессии, впереди которой шли директор, математик Семен Исаакович и несколько учительниц. У рынка Николай Григорьевич остановился:

– Девочки, купите цветов.

Он выгреб из карманов все деньги и отдал их девочкам из 10-го «А». И математик достал деньги, и учительницы защелкали сумочками, и старшеклассники полезли в карманы, и все это: и директорская зарплата, и рубли преподавателей, и мелочь на завтраки и кино – все ссыпалось в новенькую модную кепку Сергея, которую он почему-то нес в руке.

Во двор морга пустили немногих, и остальные ждали у ворот, запрудив улицу. А во дворе толпился весь 9-й «Б», но Искра сразу увидела Ландыса. У ног Жорки стоял обвязанный мешковиной куст шиповника с яркими ягодами, а сам Ландыс курил одну папиросу за другой, не замечая, что рядом остановился Николай Григорьевич. И все молчали. Молчал 9-й «Б» у входа в морг, молчали старшеклассники на улице, молчали учительницы младших классов. А потом из морга вышел Андрей Иванович Коваленко и негромко сказал:

– Готово. Кто понесет?

– Мешок не забудьте, – сказал Жорка.

За ним шли Артем, Пашка, Валька, кто-то еще из их ребят и даже тихий Вовик Храмов. А Николай Григорьевич принял от Ландыса куст шиповника и снял кепку. И все повернулись лицом к входу и замерли.

И так длилось долго-долго, невыносимо долго, а потом из морга вынесли крышку гроба, а следом на плечах ребят медленно выплыла Вика Люберецкая и, чуть покачиваясь, проплыла по двору к воротам.

– Стойте! – крикнула Роза; она вышла вслед за гробом. – Невесту хороним. Невесту! Зина, возьми два букета. Дайте ей белые цветы.

Зина строго шла впереди, а за нею, за крышкой и гробом, что плыл выше всех, на всю длину улицы растянулась процессия. Странная процессия без оркестра и рыданий, без родных и родственников и почти без взрослых: они совсем потерялись среди своих учеников. Так прошли через город до окраинного кладбища. Ребята менялись на ходу, и лишь Жорка шел до конца, никому не уступив своего места у ног Вики, и возле могилы не мог снять с плеча гроб. К нему подскочил Пашка, помог.

Вика лежала спокойная, только очень белая – белее цветов. Начался мелкий осенний дождь, но все стояли не шевелясь, а Искра смотрела, как постепенно намокают и темнеют цветы, как стекает вода по мертвому лицу, и ей хотелось накрыть Вику, упрятать от дождя, от сырости, которая теперь навеки останется с нею.

– Товарищи! – вдруг очень громко сказал директор. – Парни и девчата, смотрите. Во все глаза смотрите на вашу подругу. Хорошо смотрите, чтобы запомнить. На всю жизнь запомнить, что убивает не только пуля, не только клинок или осколок – убивает дурное слово и скверное дело, убивает равнодушие и казенщина, убивает трусость и подлость. Запомните это, ребята, на всю жизнь запомните!..

Он странно всхлипнул и с размаху закрыл лицо ладонями, точно ударил себя по щекам. Учительницы подхватили его, повели в сторону, обняв за судорожно вздрагивающие плечи. И снова стало тихо. Лишь дождь шуршал.

– Зарывать, что ли? – ни к кому не обращаясь, сказал мужик с заступом.

Искра шагнула к гробу, вскинула голову:

Она звонко, на все кладбище кричала последние есенинские строчки. Слезы вместе с дождем текли по лицу, но она ничего не чувствовала. Кроме боли. Ноющей, высасывающей боли в сердце.

Рядом, обнявшись, плакали Лена и Зиночка. Рыдающую в голос Розу с двух сторон поддерживали отец и Петька, забыв о ссоре и торжественных проклятьях. Громко всхлипывал Вовик Храмов, тихий отличник, над которым беззлобно и постоянно потешался весь класс все восемь лет.

– Не уберег я тебя, девочка, – сдавленно сказал Коваленко. – Не уберег…

– Прощайтесь! – крикнула Роза, ладонями вытирая лицо. – Пора уж. Пора.

Подошла к гробу, встала на колени в жидкую скользкую грязь, погладила Вику по мокрым волосам, прижалась губами к высокому белому лбу.

– Спи.

А потом забили гвоздями крышку, гроб спустили в могилу, насыпали холм, и все стали расходиться. Только Ландыс с Артемом долго еще возились, сажая куст в изголовье. А девочки, Пашка и Валька терпеливо ждали у заваленной мокрыми цветами свежей могилы. И возвращались молча, но Зина уже не выдерживала этого молчания. Оно гнуло ее, пугало тем, что никак не кончается, становясь все нестерпимее и мучительнее.

– Грязные вы какие, – вздохнула она, оглядев Артема и Жорку. – Вас стирать и стирать.

Никто не ответил. Она поняла, что сказала не то, но молчать уже не было сил.

– Все ревели. Даже Вовик Храмов.

– Счастливый, – вдруг глухо произнес Артем. – Нам бы с Жоркой зареветь, куда как хорошо бы было.

И расстались молча, кивнув друг другу. Только Лена спросила:

– До завтра?

– Может быть, – сказала Искра.

Разошлись. И, уже подходя к дому, Искра вдруг вспомнила, что не видела сегодня Сашку Стамескина. Ни у морга, ни на кладбище. Ей стало как-то не по себе, и она начала лихорадочно припоминать всех, все лица, твердя, что Сашка был там, был, не мог не быть. Но лицо его не всплывало ни возле гроба, ни поодаль – не всплывало нигде, и Искра поняла, что его действительно не было там, куда никого не приглашают.

– Тебе тут открытка с почты, – сказала любопытная соседка.

Это оказалось извещением на заказную бандероль. Почерк был знакомым, но чей он, Искра никак не могла вспомнить. Ей почему-то очень хотелось узнать этот легкий аккуратный почерк, очень хотелось, и она, не раздеваясь, прошла к себе за шкаф, напряженно размышляя, кто же мог прислать ей бандероль. Сзади хлопнула дверь, Искра знала, что вернулась мама, и не оглянулась.

– Встать!

Искра привычно вскочила. Мать с перекошенным, дергающимся лицом лихорадочно рвала ремень, которым была перетянута ее мокрая чоновская кожанка.

– Ты устроила панихиду на кладбище? Ты?..

– Мама…

– Молчать! Я предупреждала! – Ремень расстегнулся, конец его гибко скользнул на пол, пряжку мать крепко сжимала в кулаке.

– Мама, подожди…

Ремень взмыл в воздух. Сейчас он должен был опуститься на ее голову, грудь, лицо – куда попадет. Но Искра не закрылась, не тронулась с места. Только побледнела.

– Я очень люблю тебя, мама, но если ты хоть раз, хоть один раз ударишь меня, я уйду навсегда.

Она сказала это тихо и спокойно, хотя ее всю трясло. Ремень хлестко ударил по полу рядом, Искра дрожащими руками зачем-то поправила старенькое мокрое пальтишко и села к столу. Спиной к матери.

Она смотрела на извещение, но уже ничего не понимала. Слышала, как упал на пол солдатский ремень, как мать прошла к себе, как тяжело скрипнул стул и чиркнула спичка. Слышала, и ей было до боли жаль мать, но она уже не могла встать и броситься ей на шею. Она уже сделала шаг, сделала вдруг, не готовясь, но, сделав, поняла, что идти нужно до конца. До конца и не оглядываясь, как бы ни были болезненны первые шаги. И поэтому продолжала сидеть, незряче глядя на извещение о бандероли, написанное таким неуловимо знакомым почерком. За спиной опять скрипнул стул, раздались шаги, но Искра не шевельнулась. Мать подошла к шкафу, что-то искала, перекладывала.

– Переоденься. Все переодень – чулки, белье. Ты насквозь мокрая. Пожалуйста.

Искра вздрогнула от незнакомых нежных и усталых интонаций. Ей вдруг захотелось броситься к матери, обнять ее и заплакать. Зареветь, зарыдать отчаянно и беспомощно, как в детстве. Но она сдержала себя и опять не обернулась.

– Хорошо.

Мать постояла, аккуратно положила белье на кровать и тихо ушла на свою половину. И снова чиркнула спичка.