IV
Гулко стонут мерзлые деревья. Охапки иглистого снега летят с хвойных лап, засыпают головы, руки и одежду лесорубов. По всей лесосеке слышен дробный перестук топоров – подрубают пихты и сосны. Визжат поперечные пилы. Слышно, как с шумом падают деревья, хрустко подминая молодняк.
Рубят и рубят лес!..
Если со стороны глянуть, не поймешь, кто копошится на лесосеке: не то мужчины, не то женщины. Неуклюжие, неловкие человеческие тела в телогрейках, бушлатах, иные в рваных полушубках, в немыслимых платках, в шапках. Тут же барахтаются на санях подростки – совсем ребятишки. Им бы в школе сидеть, а они работают в лесу, возят толстые и тонкие бревна на берег реки Раздольной, обрубают сучья.
– Па-аберегись! – слышится рядом.
– Давай, подруженька, по-фронтовому! – заносит пилу молодуха в мужском бушлате.
И подружки, налегая на пилу, врезаются в толстый ствол старой пихты.
На лесосеке – Агния Вавилова.
– Бабоньки, торопиться надо. Не унывайте, милые. День-то совсем короткий – поспеть надо, – торопит она измученных, усталых женщин.
Агния! Кто бы ее теперь узнал? В нагольном полушубке с наполовину оторванной полой, в суконной шаленке с обтрепанными концами, в больших сапогах с кирзовыми голенищами, бродит она по лесосеке от одной пары женщин к другой, поторапливает, помогает советом и все время напоминает, что надо выполнить дневную норму.
Кругом одни женщины. Здесь нет мужчин, кроме малых подростков. А лес надо заготовить, вывезти к берегу реки, сложить в штабеля и потом сплавить по реке до Амыла и Тубы, где молевой сплав продолжат рабочие сплавконторы.
Как только началась война и мужчин мобилизовали, Агнию оторвали от конторы лесопункта, где она занималась счетоводством, и поставили руководить заготовкой леса.
«Люди-то где? – оглядывалась Агния. – Кем руководить-то? Хоть бы на весь участок два-три мужика. Ведь одни бабы. У той малые ребятишки, у другой – пятеро по лавкам». От тяжких дум ломило в висках и весь свет перед глазами морщился, как овчина на огне. А надо, надо заготовить лес. Надо! Лес нужен для экспорта. Каждое сосновое бревно – это автомат или пушка. Патроны или снаряд. Лес – это чистое золото.
Простуженный голос Агнии напоминает:
– Бабоньки, что же вы сели? Иль, думаете, на фронте ваши мужики сидят сложа руки?
– Там у них паек на фронте, Агнея. Не такой, как у нас. Овсянка да хлеб из просяных охвостий. Силу-то где взять?
– Стыдилась бы говорить такое. Паек! Со смертью рядом – кусок в горле застрял бы у вас.
Бабы поднимаются и берутся за топоры и пилы.
И опять по всей лесосеке слышится дружный перестук топоров.
«Так, так, так!» – ахают топоры о мерзлые деревья.
«Вжи, вжи, вжи!» – визжат пилы.
«Тррах-тах-шух», – со свистом и треском летят наземь спиленные деревья.
Хоть бы один-разъединственный трактор на подмогу! Есть на лесопункте три стареньких СТЗ, разбитых и давно списанных с баланса, – нету к ним запасных частей. Стоят возле сарая засыпанные снегом. До войны на лесопункте с техникой было не густо: пять тракторов и две автомашины. С первого дня войны машины угнали на железнодорожную станцию, а спустя неделю – туда же ушли и два новых «Сталинца» вместе с тракторами.
На фронт, на фронт!
На каждом бараке, на конторе лесопункта – красные полотнища:
«Все для фронта! Все для победы!».
Ветер треплет красные полотнища, пытается сорвать с гвоздей. Но Агния крепко их прибила – не сорвешь. Каждый метр ситца или сатина – диковина. Нету в магазинах ОРСа ни мануфактуры, ни сахару, ни конфет, ни пряников. Хлеб – по карточкам, и того мало. Ко всему привыкли люди – не жалуются.
На второй год войны в Раздольное явились старики из Белой Елани – один другого белее, сутулее. Пришли они с собственными топорами и пилами. Бригаду стариков привел на лесопункт Егорша Вавилов, свекор Агнии. Встретился с невесткой возле конторы и, прямя спину, представился:
– А вот и я, Агния, со своей гвардией. Гляди – один к одному, лоб в лоб. С такой ротой можно и на фашистов двинуться. Тут нас примут аль нет?
– Всех принимаем, Егор Андреяныч.
– Туго с народом?
– Очень трудно.
– Оно так, невестушка. Война лютеет. Степан пишет – жмут на фашистов, а перемен покуда что не видно. Читала: под Сталинград немцы подкатились? В ту войну так не было. Этак немудрено к Уралу позиции перенести.
– До Урала не дойдут.
– Оно так. Не одолеют нас немцы, корень зеленый. Не одолеют. В случае чего, сам двинусь на позиции. Нацеплю на грудь все свои кресты и медали, какие поимел в награду за японскую войну, и – двинусь. Пешком до самого фронта. Дойду, небось. И буду же я их лупить, супостатов, до той поры, покуда в землю на аршин не вколочу. Во как!
И так же решительно, как соображал двинуться на позиции второй мировой войны, Егор Андреянович повел свое старое, испытанное в житейских невзгодах войско на штурм тайги.
Кряхтят старики, хватаются руками за поясницы, пыхтят, как паровозы, – пилят, рубят, зачищают стволы. Топоры у них отточены, что бритвы, пилы – с хорошим разводом, не заедают, да и глаза стариков наметаны. Знают, с какой стороны ловчее свалить дерево, чтоб оно не зажало пилу и, чего доброго, кого-нибудь не изувечило.
– Нажмем, нажмем, ребятушки! Такое ли видывали на своем веку! – басит Егорша на всю лесосеку, подкидывая вверх свои вислые, обмерзающие усы.
И ребятушки, задыхаясь, обливаясь потом, потягивают пилы, машут топорами, храбрятся, а к вечеру – еле передвигают негнущиеся в коленях старческие ноги.
– Эх-хе-хе! – кряхтит один. – Кабы не холерская грыжа, да я бы, едрит твою так, всех баб Агнеиных за пояс заткнул!
– Куда там! – вторит другой старик. – Скинь с моей шеи годов пятьдесят, да я бы, осподи, Микола угодник, что натворил бы! В тридцать-то лет я, паря, один на медведя хаживал.
– И! – шипит третий в бороду. – В тридцать-то лет я, паря, сутунок на плечо – и тяну за пару лошадей. Истинный бог, не вру. Во силища была! Как у нашего Егорши.
Сам Егорша Вавилов, хоть и не прочь прихвастнуть, но, соблюдая бригадирскую дистанцию, хвалит других – и Михей Вьюжников был в силе, и Андрон Корабельников – коня на скаку останавливал, и Михайло Сутулов – по пятнадцать пудов на хребте таскал.
Старики слушают бригадира, храбрятся, подмигивают молодухам-красноармейкам, а поздним вечером в дымном бараке при тусклом свете керосиновой лампы с закоптелым стеклом просят Егоршу прочитать газетку: как там сынки воюют на фронтах?
Корежили тайгу февральские морозы.
Дымно в тайге от стелющегося тумана. Жулдет и река Раздольная кипят наледью.
Мороз за сорок пять градусов. К середине февраля – пятьдесят три градуса.
Замерла жизнь на лесопункте – не дыхнуть. Сколько женщин обморозились, не говоря о ребятишках.
Простудным кашлем наполнились бараки лесорубов. День и ночь бухают старики бригады Егорши Вавилова. И сам Егорша, с примороженными щеками, синеющей горбиной носа, свирепо наседает на начальника лесопункта – требует фельдшера.
– Бревно ты аль бесчувственность какая! – ругается Егорша в конторе лесопункта. – Достань хоть мази для обмороженных. Мозгой шевелить надо, товаришок.
«Товаришок» – тщедушный, усталый пожилой человек из горячего цеха ПВРЗ отмахивается руками:
– Нету такой мази, товарищи. Где ее взять, ту мазь? Я и сам кругом обмерз. И ноги обморозил, и руки.
У Агнии на щеках чернеющие пятна, как отметины жарких поцелуев. Егорша глядит на невестку, журит:
– Холерская, аль не успела оттереть? Куда глядела-то? Дошла до бесчувственности?
– И у вас, тятенька, нос прихватило. И щеки тоже.
– Ишь ты! У меня! Да ты с мое поживи, худая немочь. Мне поди шестьдесят пять годков. Не мало! Да и оттого ли я обмерз? Слышала – похоронную от Николая получил? Васька без вести пропал, как в воду канул. И от Степана другой месяц нету письма. Душа обмерзла, вот она какая статья, невестушка.
И ушел к себе в барак – веселить стариков.
