К ночи добрались до Клина. Гостиничный служка со взъерошенными волосами сказал, что поселить меня некуда, поскольку все заведение битком забито проезжающими.

– Коль нет приличных номеров, подавай любой! – приказал я.

– Нету, нету никаких номеров, – развел руками служка. – Определяйтесь в мещанский дом, там найдется вам угол.

– Так ты полагаешь, что мне охота ночевать в мещанском доме, где на каждой лавке в это время обыкновенно гнездятся мужики, бабы и ребятишки, а на печках жалобно посвистывают спящие старики?! – воскликнул я. – Нет уж, дудки! Я буду ночевать здесь!

– Нету-с, нету-с номеров, барин, – служка вновь развел руки. – Совершенно нету-с!

– Так подавай свой!

– У меня нету-с своего номера.

– Тогда веди в любой уже занятый! Уж я в одну секунду договорюсь с его постояльцем!

Служка задумался: пустив взор к потолку, он зашевелил губами, вызывая из своей памяти образы постояльцев и соображая, который же из них самый покладистый. При этом он то сморщивался, как если бы вдруг раздавил зубами горсть кислой клюквы, то обиженно надувал губы, а то вздрагивал, точно на лицо его вдруг наступили индюшачьей лапой.

– А вот не желаете ли к коломенскому помещику? – наконец сказал служка и шмыгнул носом. – Он будет самый, пожалуй, достойный.

– Ну, веди к коломенскому!

– Извольте только прежде написать вот здесь ваше имя, фамилию, а также цель вашего приезда, – сказал служка, подавая перо и бумагу.

– А это еще зачем? – спросил я.

– Положено, – поджимая губы, молвил тот. – Особливо теперь… пред Терентьевским праздником.

– Какой еще Терентьевский праздник! – воскликнул я. – Да ты, малый, белены, что ли, объелся?! Иль ты шпион, коли хочешь знать, зачем я, едучи по делам службы, сюда прибыл?! Да вот же я тебя сейчас выведу на чистую воду, шельма ты этакая!

Служка, почуяв, что сейчас будет бит, быстро убрал перо и бумагу в обшарпанную свою конторку.

– Ну что ж, не желаете писать, так и не пишите, – сказал он и тряхнул головой, словно уже получил по шее. – Мое дело маленькое, а ваше – господское.

Едва мы поднялись по узкой лестнице на второй этаж, как сразу же очутились в облаке табачного дыма. Оно было столь густо, что лица курильщиков, сидевших с трубками на диванах, в зале едва угадывались, а сами они были скорее похожи на глухарей на токовище в предутренней мгле, чем на отдыхающих перед сном постояльцев. Пройдя сквозь облако, мы двинулись по коридору. Из-за дверей номеров слышны были голоса, поскрипывания, странные шорохи. Впрочем, попадались двери, за которыми было совершенно тихо, но я каким-то странным чутьем понимал, что и там тоже есть постояльцы. Так, будучи подростком, я, залезая на обрывистый берег, чтобы поймать ласточку, уже знал, в какую норку нужно сунуть руку. Даже если не было совершенно никаких видимых признаков, указывающих на то, что именно в этой норке обитает ласточка. Вот и сейчас я каким-то странным образом чувствовал, что за каждой стеной и дверью кто-то есть. Остановившись у одного из номеров, я, сам не зная почему, сказал:

– А вот тут есть дама.

– Точно так, сегодня там поселилась. А вы откуда это изволите знать? – удивился служка.

– Я все изволю знать! Даже – где какой таракан сидит! – заявил я. – А уж о дамах и подавно!

Тимофей, тащивший позади мои баулы и свои пожитки, только крякнул, а служка, блеснув испуганным глазом, сказал:

– Не сумлевайтесь – у нас тараканы не водятся-с.

– Да плевать мне на ваших тараканов! – тут я плюнул на пол и обратил в поспешное бегство одно из этих животных, дотоле мирно дремавшее у стенки. – Ты мне лучше скажи – как много тут дам водится?

– Бывают-с.

– А теперь?

– И теперь водятся-с. А вот-с и ваш номер. – Служка указал на дверь.

Распахнув ее, я увидел мирно возлежащего на кровати постояльца: ножки – вместе, ручки покойно сложены на груди.

Постоялец приподнялся, и я с удивлением узнал в нем того самого котообразного господина, которого видел в трактире в Черных Грязях и который, по моему разумению, как и сороки, должен был навсегда исчезнуть из моей жизни.

Служка печально опустил голову и стал говорить как бы своим ногам, томительно переминавшимся с пятки на носок, что обстоятельства складываются таким образом, что теперь в этом номере желает обитать еще и «вот этот благороднейший гусарский поручик». Произнесши последние слова, служка сделал в мою сторону довольно глубокий поклон.

– Почту за честь разделить с вами эту скромную обитель, – вставая с кровати, сказал постоялец. – Тем более что сегодня мы, кажется, уже встречались в трактире в Черной Грязи. Позвольте же теперь представиться…

– Я и так знаю, что вы помещик Котов, – перебил его я.

– Котов? Почему же я Котов?

– Потому что – вылитый кот.

Говоря так, я надеялся, что моя дерзость вызовет ответную дерзость со стороны помещика, и тогда я получу все основания, чтобы вышвырнуть его вон из номера и переночевать здесь без каких-либо помех. Однако помещик не возмутился, а улыбнулся и сказал:

– А знаете, у вас острый глаз! Вы, можно сказать, угадали.

– Так вы и в самом деле Котов? – тут уж удивился я.

– Моя фамилия Голубев, – помещик улыбнулся и сделал поклон. – Евгений Иванович Голубев.

– Так Котов или Голубев?

– Голубев.

– А почему ж тогда говорите, что я угадал? – рассердился я. – К вашему сведению, Голубев и Котов – две совершенно разные фамилии. К тому же они и по существу даже разные: голубь – птица, кот – зверь. Кот охотится на голубей. А не наоборот. Извольте объясниться, любезный!

– Охотно-с поясню. – Помещик снова сделал поклон. – Вы, безусловно, правы: Котов и Голубев – фамилии разные. В некотором смысле даже и противоположные, как вы изволили заметить… Однако по материнской линии я Рысев. А рысь и кот все равно что кум и кума. Звери разного калибру, но с одними повадками! Не так ли? Вот и получается, что я вроде как и Голубев, но при этом вроде как и Котов.

Я рассмеялся оригинальной мысли помещика и в свою очередь представился.

– Рад, очень рад знакомству! – схватив мою руку, воскликнул Котов-Голубев. – Нашу встречу надо непременно отметить! Не угодно ли?! – он указал на столик, где стояла бутылка, а на тарелках лежала закуска.

В ответ на это любезное предложение я сказал, что водку пить не буду, поскольку у меня расстройство желудка.

– Уж такое жестокое расстройство, что опасаюсь – не холера ли! Даже, пожалуй, наверняка – холера! По всем признакам – она! – сказал я в расчете на то, что хотя бы это сообщение понудит помещика ретироваться из номера.

– Полноте! – воскликнул Котов-Голубев и замахал на меня руками. – При таких-то маковых щеках и холера?! Уверяю: у вас всего лишь обычный понос! Я видел, как вы налегали в Черной Грязи на карпа. Это от него у вас понос, от него, даже не сомневайтесь! Когда этого карпа проносили мимо нашего стола, от него такое амбре пронеслось… Наталья Александровна, моя спутница, аж нос платком заткнула… Не обратили на это внимания?

– Не обратил, – буркнул я в ответ. – Мне и дела нет до тех, кто свои носы платками затыкает. Ваша Наталья Александровна, уж не знаю, кем она вам приходится, еще та штучка! Знаю я таковских дам… Она такая же, как знакомая мне помещица из-под Тамбова: пока была молода, с брезгливостью отвергала всех кавалеров. Даже самых красивых и знатных. Но когда состарилась и кавалеры перестали виться вокруг нее, пошла по рукам пьяных ямщиков. Да еще им и приплачивала за это по двугривенному. То же и с вашей Натальей Александровной станется! Вот помяните мое слово!

Голубев-Котов не счел нужным заметить и эту дерзость. Он кашлянул в кулак и сказал:

– Что ж, каждому свое… каждому свое… А я, признаться, хотел тогда вас предостеречь от поедания карпа, да вы не жаловали нас вниманием, все больше в окошко смотрели… Там еще сороки вились… Уж такие, право, занятные… И вы так на них смотрели, будто души в них не чаяли…

– Да я потому на них смотрел, что вас не желал наблюдать, – сказал я в сердцах. – Смотрел на сорок и думал: вот улетят они, и я их более никогда уж в своей жизни не увижу. И вас тоже уж никогда не увижу. Ан нет!

– Что ж, человек предполагает… – осклабился Котов-Голубев. – Но коли уж привелось нам снова встретиться, так прошу к столу. Выпейте водки с сольцой, живот-то и пройдет. Старинный рецепт от поносу, проверенный…Уж вы мне поверьте…

«Да что же он за человек такой! – с досадою думал я, присаживаясь к столу. – Уж как его ни подначивай, все ему нипочем! Все дерзости об него как горох об стену. Вообще, полна такими людьми земля, да, пожалуй, благодаря им и держится. Все им нипочем, любую невзгоду и несправедливость принимают они без ропоту и знай себе живут и живут. Хоть ты им кол на голове теши, они и это перенесут с шутками да прибаутками и только жирком еще больше нальются».

Тем временем гостиничный служка и Тимофей сновали по номеру, занимаясь приготовлением постелей: вытаскивали из чуланчика какие-то лавки и тюфяки, перетаскивали из угла в угол баулы и чемоданы. В номере сразу как-то так запахло, что мне захотелось немедленно выйти на чистый воздух.

– Да, пахнет препротивно, – сказал Котов-Голубев, заметив, что я сморщил нос. – Но водка живо все запахи отобьет. Вот увидите! А вы, насколько я понимаю, ведь тоже в Терентьевское сельцо на праздник направляетесь?

– Почему же в Терентьевское сельцо? – сказал я. – Я в Петербург еду.

– Ну, понятно, что все мы только что и делаем, как едем в Петербург. Куда ж еще нам ехать – все дороги туда ведут… Однако я говорю о ваших ближайших планах… О Терентьевском празднике…

– Вот уже второй раз сегодня я слышу о каком-то Терентьевском празднике, – с раздражением произнес я, – однако понятия не имею, что это такое.

– Ка-ак? Неужели не знаете? Ну что ж, охотно расскажу! Однако прежде давайте-ка выпьем за знакомство! – Котов-Голубев поднял бокал и щегольски отставил мизинец с золотым перстнем в сторону.

«Ну, что ж тут поделаешь, – подумал я. – Придется коротать вечер с этим коломенским увальнем. А там, глядишь, и Наталья Александровна, спутница его, к нам наведается, вечер веселее пойдет».

Мы чокнулись и выпили. Котов-Голубев на миг закатил глаза, затем быстренько проглотил кусочек с тарелки, промокнул кружевным платочком губы и начал рассказ. Этот рассказ был преудивительным.

По словам помещика, в этих краях, в глухом урочище, еще в стародавние времена обосновались некие идолопоклонники, бежавшие от разных христианских гонений. Основав сельцо, получившее в народе прозвание Терентьевского, они вроде как приняли добронравные местные обычаи, но и от своих не отказались. Так сохранили они обычай раз в году устраивать «праздник укрощения плоти», а проще говоря, заниматься свальным грехом. В этот день, по словам Котова-Голубева, с утра они со скрытностью, так, чтобы никто из посторонних в них не принял участия, проводят какие-то тайные свои церемонии. После этих церемоний на опушке леса начинаются хороводы и питье хмельных напитков. В этих мероприятиях участвуют уже не только сами терентьевцы, но и кто только ни захочет.

А уж к вечеру начинается главное действо, ради которого, собственно, и съезжаются сюда «паломники». И терентьевские, и другие девки и дамы собираются на холме и обнажаются. Затем на вершине холма возжигается костер, старейшина трубит в рог, и вся эта голая орда разных возрастов и сословий устремляется вниз по склону к реке, в водах которой, согласно языческому поверью, гасится огонь чрезмерного сладострастия в чреслах.

– О, какое же это восхитительное зрелище, поручик! – рассказывая, Котов-Голубев мечтательно закатил глаза. – Вы только представьте: сотни бегущих прямо в ваши руки обнаженных женщин… И простые девки, и аристократки… Какие бедра, какие груди… И шубки под животами у них разных расцветок…. Ведь, знаете, иные специально к празднику их по-особому выстригают и выкрашивают в разные цвета… Просто невероятно… Уж такое зрелище, скажу я вам, такое зрелище… И даже когда глаз вдруг наткнется на дряблые формы какой-нибудь затесавшейся туда старухи… Даже и это не может испортить общее восхитительное впечатление.

Однако ж воспоминание о дряблых формах огорчило помещика, и он на какую-то секунду даже насупился. Мой Тимофей, пораженный рассказом так, что уже некоторое время только стоял посреди комнаты с открытым ртом, затворил его с зубовным стуком и побежал распрягать и кормить лошадей.

– Правда, праздники эти в разные годы приходятся на разные дни. Их по особому рассчитывают – по календарю солнцестояния, – продолжил Котов-Голубев. – И как-то так всегда угадывают, что день этот непременно превосходным бывает – ни ветерка, ни дождичка. Как на заказ! Ах, какое же это пиршество плоти, какое пиршество! Молодицы любого возраста, на любой вкус! Как поскачут они вниз по склону голые! Любую бери, только не ленись! А коли и заленишься, без улова все равно не останешься, самого тебя пленят! И вот ведь какую пикантную особенность я заметил: те барышни, что помоложе, мчатся с горы со всех ног, дабы быть настигнутыми лишь молодыми да проворными, те, кто постарше, бегут ни шатко ни валко, лишь бы создать видимость, что бегут, а те, у которых щеки начали брыльями обрастать, и вовсе не бегут, а только переминаются с ноги на ногу в ожидании, когда их начнут портить. А уж престарелые, с морщинами да брыльями по шее, сами ловят мужичков. Причем ловкость при этом показывают просто изумительную! А то и вовсе пойдут цепью, чтоб захватить самых нерасторопных. Потом повалят их наземь да и заставляют себя портить.

– И много ли народу на праздник съезжается?

– Да сами изволите видеть, что в гостинице мест нет.

– А что ж власти? – изумился я. – Разве позволительны у нас такие действа?

– Ну… конечно, все это, так сказать, непозволительно… Насколько я знаю, власти пресекают, как могут… Переписывают приезжающих на Терентьевские праздники для острастки… Но больше только делают вид, что пресекают… Да ведь и то сказать, кому ж нужно, чтоб это получило огласку?!

– А дама эта… Наталья Александровна, которая с вами в трактире тогда была, тоже на праздник плоти едет?

– А-а… понравилась! – бисерным голоском рассмеялся Котов-Голубев. – Разумеется, и она! Наталья Александровна тоже помещица, мы с ней живем по соседству. О, она дама особая… Вы точно изволили заметить, что она в некотором роде очень нервическое создание… Чуть что не по ней, так сразу и вспылит… Так вспылит, что просто страх! Представьте себе: как супруг ее Дмитрий Львович был убит на дуэли, так она вообразила себя царицей Клеопатрой…

– Кем? – изумился я. – Клеопатрой?

– Именно-с, Клеопатрой. Заявила вдруг, что в нее переселилась душа египетской царицы… Вспоминает теперь и Цезаря, и Антония, послания им по ночам пишет… А приживалку свою назначила верховной жрицей. Ну, приживалке куда ж деваться? Тоже, конечно, вспомнила, как прежде служила в египетских храмах… Да-с… И такое теперь творит Наталья Александровна в своем имении, что только ах!

– Да как же она, почитая себя Клеопатрой, едет на Терентьевский праздник, чтоб ею мог запросто насладиться любой желающий? Даже и холоп? – засмеялся я. – Ведь ни Цезарь, ни Антоний сюда не пожалуют!

– Ну, уж этого я не знаю… Но завсегда ездит… И ежели она вам понравилась, то завтра сможете ее изловить. Впрочем, там будут дамы на любой вкус, даже и на самый изысканный.

– А сегодня нельзя ли изловить вашу Клеопатру? Вроде как провести репетицию накануне праздника?

Котов-Голубев налил в рюмки водку, задумчиво огладил подбородок, а затем сказал:

– Нет, сегодня никак нельзя. Час уж поздний – она в это время обычно послания свои пишет Цезарю да Антонию… Никого к себе не подпускает.

Едва мы выпили, как явился трактирный служка и сообщил Котову-Голубеву, что его «барыня к себе призывают-с».

Помещик заметно смутился, щеки его вспыхнули. Он бросил назад в тарелку недоеденный кусок и стал быстро собираться.

– Помогите Клеопатре найти хороший оборот для послания! – засмеялся я. – А уж завтра я ее такими глаголами попотчую, какие Цезарю да Антонию и не снились!

 

…Я уже заканчивал эти дневниковые записи, когда в номер вернулся Котов-Голубев. Продолжать наш совместный ужин он не стал, а лег в постель и сразу же заснул. Вон лежит себе да и сладко посапывает. Умаялся, видать, бедняга, сочинять на латинском языке послания императорам.