В черном даурском небе пламенели и медленно перемещались августовские звезды. Было далеко за полночь. На биваке Второго Аргунского горел одинокий костер. У костра сидел дежурный по полку Тимофей Косых с белой повязкой на рукаве. Он дожидался уехавшего по срочному вызову в штаб фронта командира полка Филинова. За смутно белеющими палатками, у коновязей, прохаживались дневальные, бренчали уздечками кони и звучно жевали некошеную траву. По другую сторону от костра под патронной двуколкой спали Роман и Федот, накануне вернувшийся из лазарета. Федот скрежетал во сне зубами и что-то тягуче, неразборчиво говорил. От его бормотания Тимофея знобило тревожным внутренним холодком, и он все туже запахивался в накинутую на плечи шинель.

Перед рассветом ночь стала темней и глуше. Небо затуманилось, звезды перестали мерцать.

Тимофей поднялся, чтобы подкинуть в костер кизяка. Только подошел он к коробу с кизяком, как ухо его уловило далекий конский топот. Топот быстро приближался. Скоро сторожевая застава в окопчике на ближнем бугре окликнула скачущих всадников и пропустила к биваку. Передний всадник, круто осадив коня, остановился перед самым костром. Узнав в нем Филинова, Тимофей поспешил к нему с рапортом.

– Па-аднимай полк! – не принимая рапорта, прокричал Филинов. Тимофей кинулся в ближайшую палатку, живо растолкал спавшего в обнимку с трубой трубача своей сотни и приказал играть подъем. Затем вернулся к Филинову, раскуривавшему у костра свою трубку, и спросил, что случилось.

– Беда, брат! Оказывается, на западе наши дела шибко плохи. Чехословаки и белогвардейцы подходят к Верхнеудинску.

– Чехословаки? – удивился Тимофей. – Откуда они взялись?

Филинов невесело усмехнулся и, припоминая весь разговор с Василием Андреевичем, как мог стал растолковывать Тимофею, что во время войны чехословаки служили в австрийской армии и переходили на сторону русских целыми батальонами и полками, а при Керенском из них был создан целый корпус и послан на фронт. Антанта собиралась перебросить чехословаков во Францию, но тут случилась революция. Советское правительство разрешило чехословакам выехать на родину через Сибирь. Тогда эсеры с англичанами и французами надумали при помощи чехословаков задушить Советскую власть. Они запугали их большевиками, и в конце мая чехословаки восстали против Советской власти сразу в десятках мест от Сызрани до Омска и отрезали Сибирь от России.

Заново переживая разговор с Василием Андреевичем, Филинов тяжело вздохнул и сказал:

– Вот, брат, какие дела! Их, говорят, сорок тысяч, и они на нас сейчас вовсю жмут. Понял? Три дня тому назад Сергей Лазо отозван от нас и назначен командовать Прибайкальским фронтом. По его просьбе из обоих Аргунских полков надо срочно отобрать и отправить к нему эскадрон самых что ни на есть смельчаков. Сейчас будут вызывать добровольцев.

Брезжил дымчато-синий утренний свет, когда полк выстроился четырехугольником в мокрой от росы лощине. Филинов поздоровался с полком и обратился к нему с речью.

– Товарищи! – начал он высоким звенящим голосом. – С атаманом Семеновым мы справились, вышвырнули его из Забайкалья ко всем чертям. Только, оказывается, врагов у Советской власти, как нерезаных собак. Гидра контрреволюции прет на нас с запада. Лезут оттуда чехословаки и белогвардейцы. Наш командующий – товарищ Лазо, которого вы все знаете, назначен дать им отпор. Он вызывает к себе добровольцев из нашего полка, чтобы, значит, казачьей шашкой снесли они голову буржуйской гидре и утопили ее в Байкале… От имени нашего Лазо я вызываю желающих поехать на Западный фронт. Думаю, что у нас найдется таких немало. Первым вызвался у нас туда командир четвертой сотни товарищ Косых. А второй кто?

– Я первый! Ты почему меня не спросил? – заорал Федот, потрясая над головой винтовкой. – Раз перед строем спрашиваешь, то я первый. Так и пиши.

– Это мы можем, как говорят, по алфавиту переставить, – довольно ухмыльнулся Филинов. – Только писать тут нечего, а если вызываешься – выходи вперед.

Стоило Федоту тронуться с места, как следом за ним шагнул Роман, решивший, что отставать от дружков ему не годится.

– Куда ты лезешь? – схватил его за рукав шинели Данилка. – Оставайся лучше здесь. Жидковаты мы с тобой с Федоткой и Тимохой тягаться.

– Пусти, – покрываясь горячим румянцем, рванулся Роман и шагнул к Федоту.

Всех добровольцев набралось шестьдесят четыре человека. Через час они распрощались с полком и двинулись на Мациевскую. Тремя залпами в воздух проводили их остающиеся. Роман на прощание расцеловался с Семеном. Чувствуя себя неловко, Семен сказал ему виноватым голосом:

– Ты не сердись, что я остаюсь. Я бы от вас не отстал, да нога все никак не заживает. У Федотки вон, как у хорошего цепника, все зажило, а у меня года не те… Затоскую я тут без вас, – махнул Семен рукой и поспешно отошел в сторону, потому что почувствовал, как непрошеные слезы задернули пленкой его глаза.

Подъезжая на солнцевсходе к Мациевской, еще издали увидели казаки, как уходили на запад эшелон за эшелоном. Расстилая над степью бурые полотнища дыма, одолевая подъем к Шарасуну, увозили они лучшие части Даурского фронта на новый, еще более грозный фронт. И невольно построжали, принахмурились казаки, глядя на них. Галопом влетели они в пристанционный поселок, подняв целую тучу горячей желтой пыли.

Привязав коней к палисаднику наполовину разрушенного здания станции, Тимофей и Роман пошли в штабной вагон: Тимофей – представиться Балябину, назначенному вместо Лазо; Роман – повидать Василия Андреевича, с которым давно не встречался.

Фрол Балябин стоял возле вагона в нижней с расстегнутым воротом рубашке. Хриплым голосом разносил он за что-то своего ординарца, стоявшего перед ним с конем на поводу. Увидев Тимофея и Романа, он широко и добродушно улыбнулся, показывая кипенно-белые крупные зубы.

– А, земляки пожаловали! – приветливо прогудел Балябин. Шлепая себя ладонью левой руки по волосатой груди, он пошел им навстречу. – Ну, ребята, рассказывайте, что у вас хорошего? – спрашивал он, пожимая им руки с такой силой, что заставил того и другого поморщиться от боли.

– Я с добровольцами приехал, – сказал Тимофей.

– Сколько человек у вас вызвалось?

– Шестьдесят четыре со мной.

– Значит, ты тоже едешь? Это хорошо. Тебя мы и назначим командиром сводного эскадрона аргунцев… А ты, Улыбин, наверно, дядю пришел повидать? Только, друг, он тоже от нас отозван. Работает он теперь в Чите в областном комитете партии. Да что это я вас тут держу? Чем на жаре торчать, пойдемте лучше в вагон.

В штабном вагоне лежали на полу сваленные в кучу седла, шинели и прикрытый попоной станковый пулемет. На столе, за которым, бывало, работал ночи напролет неутомимый Лазо, собственноручно печатая все приказы по фронту и сводки о боевых действиях, стояла теперь запыленная пишущая машинка. Сразу было видно, что ею давно не пользуются.

Балябин уселся в потертое кожаное кресло, достал из кармана широченных синих штанов складной ножик, затем вытащил откуда-то из-под стола банчок с китайским спиртом.

– Это, ребята, мне китайские мандарины подарили. Я тут на днях целую делегацию принимал. Приехало человек десять китайских чиновников в шелковых халатах и с косами до пят. Половина из них – наверняка переодетые японские офицеры. Я их из-за этого, кроме своего вагона, никуда не пускал. Часа три тут с ними лясы точил, любезности говорить учился.

– А зачем они приезжали?

– Интересовались, не думаем ли мы добивать Семенова на ихней территории. Я им сказал, что если не разоружат его, то, может быть, и придется.

– Ну, и как они?

– Известно как. Нет, говорят, ваша к нам ходи не надо, наша сама атамана разоружит. Только где им его разоружить, если у них над душой японцы стоят.

Балябин ножиком проколол банчок и стал разливать спирт в стаканы.

– Уезжаете вы, ребята, к черту в пекло. С чехословаками воевать – это не то что с Семеновым. Солоно вам там придется. Хоть и не люблю гулеванить, давайте выпьем, чтобы все оно по-хорошему обошлось, чтобы мы с Василием Андреевичем у вас на свадьбах погуляли.

– Это правильно. Мы еще погулеваним с тобой. Ого! Я тебя на своей свадьбе тысяцким хочу посадить. Ты ведь, если по-старому считать, в полных генералах ходишь? Вот и на свадьбу залучу тебя в тысяцкие. Не у всякого генералы на свадьбе красуются. Так что не тужи об нас да сам до моей свадьбы помирать не смей.

– Не помру, раз такое дело. Я ведь, по секрету сказать, до ста лет жить собираюсь. Здоровьем меня Бог не обидел. С таким здоровьем стыдно сто лет не прожить, – говорил Балябин, посмеиваясь.

– Ну, братцы-станичники, за ваше здоровье, – взял он стакан, полюбовался на него и выпил одним духом. Тимофей последовал его примеру. Но Роман заколебался. Неразведенного спирта пить ему не доводилось.

– А ты чего размышляешь? – напустился на него Балябин. – Какой же ты после этого казак? Пей, а то за воротник вылью.

Внутренне содрогаясь, взялся Роман за стакан и выпил. Выпил и сразу задохнулся. Из глаз у него покатились слезы, в желудке невыносимо жгло. Невзвидев света, плюхнулся он на стул и минуты три чувствовал себя, как рыба, вытащенная из воды.

– Ну вот и приобщился, – довольно захохотал Тимофей. – Да ты не бойся, сейчас все пройдет. От спирта казак не умирает, если он в самом деле казак, а не баба. – Роман смотрел на него, и он двоился у него в глазах. Пробовал встать со стула, но не смог: ноги отказались держать его.

– Пить, паря, спирт надо умеючи, – наставительно похлопал его Балябин по плечу. – Ты когда его пьешь, не дыши. Тогда все как по маслу пойдет. Ты давай приляг сейчас, а мы пойдем. Надо мне на прощанье потолковать с казаками.

Когда они ушли, Роман прилег на койку, и его сморил сон. Проснулся он часа через два. Облил голову холодной водой, вышел из вагона. На первом пути стоял состав теплушек с паровозом под парами, и казаки только что начали грузиться в них. По дощатым скрипучим сходням заводили они в теплушки упиравшихся лошадей, вносили оружие и седла, охапки свежескошенного остреца, мешки с продовольствием. На перроне стоял с гармошкой в руках чубатый казачина и наигрывал вальс «На сопках Маньчжурии». Балябин и Тимофей прохаживались вдоль эшелона, следя за погрузкой.

– Ожил? – спросил Балябин Романа, лениво отмахиваясь от докучавшей мошкары.

– Ожил, – ответил, посмеиваясь, Роман и бросился на помощь Федоту, втаскивающему в теплушку пулемет «гочкис».

Гигантский радужный веер заката горел над степью, когда трубач проиграл посадку. Казаки рассыпались по теплушкам, где били копытами и всхрапывали кони. Через минуту паровоз медленно тронулся с места. Балябин, стоявший на перроне, зычно крикнул, размахивая фуражкой:

– Счастливого пути, товарищи!

Роман в первый раз в жизни ехал по железной дороге. Все для него было новым и интересным в этой поездке. Он стоял у распахнутых настежь дверей теплушки и глядел на убегающую назад Мациевскую, на синеющие даурские сопки, на высокое небо, в котором растекались серебристые облака, и сердце его томила грусть. И невольно думалось ему, что, может быть, в последний раз любуется он и степью и небом родной стороны. И пока хоть что-нибудь да можно было видеть в темнеющей степи, ни на минуту не отошел он от дверей теплушки. На всех разъездах и станциях прежде всех он выскакивал из теплушки и разгуливал по пыльным перронам, любуясь железнодорожными постройками, новой природой, незнакомыми людьми.

На станции Оловянная, куда приехали поздно вечером, узнали, что на востоке регулярная японская армия начала боевые действия против советских частей.