ИЗ КНИГ
ИЗ КНИГИ «ДОКУКА И БАЛАГУРЬЕ»
Русские женщины
Суженая
Три года играл молодец с девицей, три осени. Много было поговорено тайных слов. Вот как Марья любила Ивана!
Кто у нас теперь так любит!
Пришло время венцы надевать. И выдали Марью за другого, за Ивана не дали.
Живо старики справили дело. Попался зять советный, богатый, им и ладно. А ей не мед житье, почернела Марья, чернее осенней ночи, и лишь глаза горят, как свечи, надсадилась — холодом заморозилось сердце, не весела, не радостна пела она вечерами заунывные песни, тяжко было до смерти. Да стерпела и покорилась.
Три года прожила Марья с немилым, три осени. Стала у ней глотка болеть. И недолго она провалялась, померла на Кузьму-Демьяна. И похоронили Марью.
Эй, зима — морозы пришли, белым снегом покрыли могилу. И лежала Марья под белым снегом, не горели больше глаза, плотно были закрыты веки.
Вот ночью встала Марья из могилы, пошла к своему мужу.
Заградился Федор крестом, муж ее немилый.
— Да будь она проклятая баба! — и не пустил жену в дом.
Пошла Марья к отцу, к матери пошла.
— На кого ты рот разинула? — сказал отец.
— Куда ты, бес, бегаешь? — сказала мать.
Испугался отец, испугалась мать, не пустили дочь в избу.
Пошла Марья к крестной матери.
— Ступай, грешная душа, куда знаешь, здесь тебе места нету! — выпроводила крестная крестницу.
И осталась Марья одна — чужая на вольном свете, лишь небом покрытая.
«Пойду-ка я к моему старопрежнему, — опомнилась Марья, — он меня примет!»
И пришла она под окно к Ивану. Сидит Иван у окна, образ пишет — Богородицу. Постучала она в окно. Разбудил Иван работника — ночное время — вышли во двор с топорами.
Работник, как увидал Марью, испугался, думал, съест его — да без оглядки бежать.
А она к Ивану:
— Возьми меня, я тебя не трону.
Обрадовался Иван, подошел к ней, ее обнял.
— Постой, — она говорит, — ты не прижимай меня крепко, мои косточки належались!
И сама глядит — не наглядится, любуется — не налюбуется. Вот как Марья любила Ивана!
Кто у нас теперь так любит!
Иван взял Марью в дом, никому ее не показывал, наряжал, кормил и поил. И жили так до Рождества вместе.
На Рождество пошли они в церковь. В церкви все смотрят на Марью, отец и мать и муж Федор и крестная.
— Это будто моя дочка! — говорит мать.
— Да-таки наша! — говорит отец.
Переговаривались между собою отец и мать и муж и крестная.
А как обедня кончилась, подошла Марья к матери:
— Я ваша и есть, — сказала Марья, — помните, ночью к вам приходила, вы меня не пустили, и пошла я к старопрежнему моему, он меня и взял.
И признали все Марью и присудили ей: за старого мужа, за Федора не дали назад, а дали ее Ивану.
Эй, весна, — снега растаяли, пошли зеленые всходы, и на Красную горку повенчали Ивана да Марью.
Тут моя сказка, тут моя повесть.
1910
Желанная
Не хотела бабка, чтобы внук женился: жалко старухе расставаться с любимым внуком. А он себе, знай, стоит на своем. И вот как вести к венцу, стала карга на венчальном пороге и прокляла внука.
— Чтоб тебя, — говорит, — черт взял, триста чертей, тридцать и три, проклятое!
И когда шли от венца молодые, черт внука и схапал, только и видели.
Осталась молодуха одна без молодого, плачет. Тошно ей одной, тошно на свете жить: постыл ей белый свет без милого.
«Либо петлю на шею, либо мужа верни!» — одно у ней на уме, и посылает она свекра мужа искать.
Жалко старику сына. Говорит старик своей хозяйке:
— Спеки мне лепешек на дорогу, пойду за сыном.
Испекла хозяйка лепешек, снарядила своего старика в дорогу, пошел старик в лес. И в лесу там шел, шел, набрел на избушку — в лесу там, вошел в избушку, положил лепешки на стол, сам за печку.
И слышит старик: идет… в скрипку выскрипливает, в балалайку выигрывает, идет… приходит в избушку, садится на лавку…
Жаль, — говорит, — мне-ка батюшки, жаль мне-ка матушки, — а сам все в скрипку выскрипывает, в балалайку выигрывает, — жаль мне молодой жены…
Хоть бы не жил я, расстался,
Хоть бы жил да потерялся!
Отец обрадовался, узнал сына, выходит из-за печки.
— Ой, — говорит, — сын ты мой любезный, пойдем домой со мною.
— Нет, отец, нельзя никак! — сын пошел из избы.
Отец вслед:
— Я от тебя не отстану, куда ты, туда и я.
И приходят они к яме, там, в лесу. Сын с отцом прощается. Поклонился сын отцу до земли да бух в яму. Постоял старик, постоял, не смеет лезть за сыном в яму и пошел, слезно заплакал, домой пошел.
У околицы встречает старика молодуха, горит вся:
— Ну что, видел?
— Видеть-то видел, — говорит старик, — да взять его никак невозможно, — и рассказал все, как было.
Как полотно, побелела молодуха.
— Я, — говорит, — завтра… я сама пойду. Куда он, туда и я. Я от него не отстану.
— Нет, невестка, отстанешь.
А она:
— Нет, не отстану.
А старуха бабка, слушавши, скалит свой зуб черный — смеется, ведьма: мол, отстанешь!
Напекла молодуха лепешек, дождалась, как светать станет, и чуть поднялось солнце, пошла в лес и вышла на дорогу, как наказал старик, и там набрела на ту избушку, — там в лесу. Вошла в избушку, положила лепешки на стол, а сама за печку.
И слышит молодуха: идет… в скрипку выскрипливает, в балалайку выигрывает, идет… приходит в избушку, садится на лавку…
— Жаль, — говорит, — мне-ка батюшки, жаль мне-ка матушки, — а сам в скрипку выскрипливает, в балалайку выигрывает, — жаль мне молодой жены…
Хоть бы не жил я, расстался,
Хоть бы жил да потерялся!
Тут и вышла она из-за печки, кинулась к мужу.
— Ну, — говорит, — муж мой возлюбленный, куда ты, туда и я. Я от тебя не отстану.
— Отстанешь, — говорит он ей, — бедная ты!
А она:
— Нет, не отстану.
И вышли они вместе из избы в лес и приходят к той самой яме, и стал он слезно прощаться:
— Прощай, — говорит, Любава моя, тебе меня не видать больше.
А она:
— Куда ты, туда и я.
— Нет уж, ты за мной не ходи, сделай милость.
— Нет, я пойду, ни за что не отстану.
Он бух в яму и скрылся. А она постояла, постояла, да за ним вслед, туда же — в яму.
— Все равно, — говорит, — где он, там и я: одна жизнь!
И как упала она вслед за ним в яму, смотрит: дорога там, дом, и он уж подходит к дому.
Догнала она его, ухватилась:
— Я с тобой!
— Ой, — говорит он, — погибли мы теперь оба; ты и я: свадьбу ведь играют, дочку за меня выдают.
И они вместе вошли в дом. А там сидит старик, страсть и глядеть такой страшный старик, а с ним все триста и тридцать и три — черти, свадьбу играют.
— Это кого ж ты привел? — сказал старик, главный.
— Это жена моя, Любава.
Она старику в ноги. Старик ее бить: и ломал, и лягал, и щипал, и всяк ее ломал, да как наступит ножищей, — закричала она по-худому, на глотку стал.
— Несите ее, — старик задохнулся от злости, — его да ее, стащите обоих из дому вон, откуда их взяли, чтобы и духу не пахло!
Ну и потащили. И притащили их ночью к дому, хряснули о крыльцо, инда хоромы затрещали.
Так вернула Любава себе мужа, Петра, желанная, милого.
И стали они жить и быть и добра наживать, от лиха избывать.
1909
Потерянная
1
У одного купца росла дочь Домна. Строго ее держал отец: ни на улицу выйти, ни на гулянье куда, за порог без себя не пустит. В верхах сидела Домна. И кушанье ей туда подавали, готовое все. Так в верхах и сидела Домна, только что из окна и глядит на свет Божий.
Богатый купец был, отец Домны: свой кабак, сорок целовальников при кабаке держал. У купцова дома всегда народ. А в праздник соберутся парни, игру затеют, веселятся.
Как-то играли парни, кто в рюхи, кто мячиком.
Мячик в окно в верхи и заскочи к Домне. Домна окно закрыла. И как ни просили ее, не отдает мячика.
Ну, а тут какой-то и выскочил — рукавицы с когтями, сапоги с когтями, да по стене к ней к окну в верхи и забрался. Домна окошко отворила и отдала ему мячик.
И с той поры стал смельчак гостить к купцовой дочке.
2
Сидит раз дружок у Домны в верхах, а отец и идет. Что ей делать? Куда схоронить дружка? Взяла она да в постель его к подушкам и завернула.
Пришел старик, сел на кровать: то да се, дочку расспрашивает.
Строгий был старик, строго держал дочь, а без Домны дела не начнет, все только с ней и совету. Любил старик дочь: одна она у него была.
За разговорами старик и задремал, протянулся поудобнее, да и заснул на кровати. А тот, дружок-то, лежал-лежал под стариком и кончился: без воздуху трудно, задохнулся.
Что ей делать? Отцу-то не смеет сказать: не спустит старик — строгий был, строго держал дочь. Домна к дворнику:
— Выручи, — говорит, — Максим, убери. Убьет батюшка.
— А дворник, — был такой дворник у купца шантряп из городу, в городе бурлачил, а вернулся в деревню, в дворники к купцу поступил, — ему это плевое дело, он этого парня во двор спустил и убрал куда-то.
И стал шантряп с поры на пору к купцовой дочке похаживать, как дружок покойный.
3
Осень пришла, ночи темные.
Собрались купцовы целовальники, все сорок целовальников в кабак при празднике, и с ними дворник: без него дело не обходится. Выпили приятели, затавокали: кто про что, известно, хвастают, вино-то куда хвастливо!
Дворник и говорит:
— Вы, — говорит, — что! Я вот, я, — говорит, — к купцовой дочке хожу!
— Что ты врешь, — галдят, — быть не может! — крякают.
— И очень просто, хожу! — ломается шантряп.
— А если ходишь, так приведи.
— Что ж, и приведу! — пуще ломается шантряп, да из кабака к купцу в дом в верхи.
Поздний был час, спать улеглись по домам.
Разбудил дворник Домну. А ей, хоть плачь, идти надо.
И привел шантряп купцову дочку в кабак, вывел на середку к целовальникам, сам куражится.
— Угощай, — говорит, — гостей, кланяйся!
Взяла Домна поднос, две рюмки на поднос, бутылку вина, пошла обходить гостей, потчевать.
Пьют гости, подмигивают: рожи красные, пьяные. Раз что Домна за шатряпа пошла, им ли не взять ее! — всяк о себе свое одно думает, глазом примеривает. Пьют гости, подмигивают.
А она глаз не подымет, ходит с подносом, кланяется.
И напились целовальники, свалились с лавки под стол, и дворник захрапел под столом. Все заснули, все сорок целовальников.
Одна Домна, одна в кабаке с подносом стоит.
«До утра дождаться, все узнают, донесут батюшке!» — думает себе Домна, а сердце так и ходит, так и рвется.
И взяла Домна отворила бочку с вином, пропустила вино да и зажгла все вино, а сама домой, в верхи, в свою комнату.
Поутру встает старик, а к нему посланный:
— Кабак сгорел, сорок целовальников сгорело в кабаке и дворник твой сгорел.
Старик к Домне: в горе ли, в радости — все к ней, с ней одной совет. Строгий был старик, строго держал дочь, а любил ее: одна она у него была.
— Что, — говорит, — дитятко, спишь, беда у нас.
А на ней лица нет.
— Так мне, батюшка, тяжело мне было, так… не спала я, спать не могла…
— Кабак сгорел, сорок целовальников сгорело в кабаке… — говорил отец, сам смотрит на дочь, и вдруг понял старик, — все, все сгорели и дворник твой!
1911
Робкая
Жила-была одна девица, умер у ней отец, умерла и мать. Осталась одна Федосья, да без отца, без матери и спозналась с работником отцовским.
Хороший был работник-бурлак, крепко полюбил Федосью, и Федосья к нему привязалась, и жить бы им да жить, да люди-то говорить стали — нехорошо.
Федосья и оробела.
Пошла Федосья к дяде, просить дядю и тетку:
— Возьмите, — говорит, — меня, примите к себе.
А дядя и тетка говорят:
— Покинь свою дружбу, так мы тебя возьмем.
На все готова Федосья: оробела девка.
— Покину, — говорит, — покину, возьмите только.
И приняли старики племянницу, и стала Федосья жить в дядином доме: как дочь стала жить, а дружбы своей не покинула.
Пойдет на вечеринку, там украдкой и свидится с ним, где-нибудь в сторонке, украдкой, поговорит с ним, — поговорят, потужат.
И опять в люди вышло: узнал дядя, узнала и тетка, стали старики поругивать Федосью.
А тут этот работник-бурлак вдруг и помер.
— Слава Богу, — успокоился дядя, успокоилась тетка, — больше с ним знаться не будешь!
И стали старики подумывать, как бы племянницу замуж выдать, стали старики присматривать ей человека.
А Федосья прежде-то, как жив он был, работник-то, все таилась, робкая, скрывала от людей, а уж тут, — куда робь! — ничего не таит, никого не боится, и все по нем тоскует, все в уме его держит.
Пойдет на вечеринку, ни петь не поет, ни в игры не играет, а как сядет, одна сидит молча, и уж сама себе на могилу идти ладит, — к нему на могилу. А вернется с кладбища, спать ляжет, а в уме все одно, — о нем тоскует.
И стал он приходить к ней ночью.
Никто его не видит, ни дядя, ни тетка, одна она видит.
— Я умер, — сказал он ей, — да не взаболь, иди за меня замуж.
И с той поры повеселела Федосья, веселая, не узнаешь ее, подвенечное платье себе шить принялась.
И на вечеринках не узнать ее.
Тоже и на вечеринки стал он приходить к ней.
Люди его не видят, одна она его видит.
— Я за него замуж пойду! — говорит Федосья подругам, смеется.
— Что ты, — говорят, — его ведь в живых нету.
— Нету, как же! Он ожил! — смеется Федосья.
Сшила себе Федосья подвенечное платье, в подвенечном платье невестой пришла на вечеринку. И он к ней пришел на вечеринку.
Никто его не видит, одна она его видит.
И они сговорились: она с вечеринки пойдет к нему в избу, где у отца он жил, а из избы вместе пойдут в церковь венчаться.
— Я нынче замуж пойду! — сказала подругам Федосья, смеется, и простилась, ушла домой.
Не слыхал ни дядя, ни тетка, как вернулась племянница в дом, крепко старики спали. А поутру хватились, племянницы-то и нет. Где, где? — не знают.
Не знают, где и взять, и платья ее подвенечного нет.
А девки говорят:
— Сказывала, замуж пойдет.
Старики на кладбище, к могиле.
«Сказывала, замуж пойдет!»
А она на могиле, мертвая на его могиле лежит, и платье ее подвенечное на кресте развешено.
Так за покойным дружком и ушла, не сробела.
1911
Поперечная
1
Был один холостой парень и задумал жениться. А сватали на селе девицу, он на ней и женился. И тиха и смирна, глаз на мужа не подымет, будто ее и в доме нет, вот какая попалась жена Сергею.
Пришло время обедать, зовет Сергей к столу Настасью, а Настасья и голосу не подаст.
«Ишь, — подумал, — стыдливая какая!» — и сам уж вывел ее, усадил за стол.
На обед была каша. Ест Сергей, да похваливает, а Настасья и ложки в руки не возьмет, сидит, как села.
«Ишь, — подумал Сергей, — молода-то как!» — сам ей и ложку в руку дал, потчует.
Ложку взять Настасья взяла, и опять на стол положила, отвязала от креста уховертку, да уховерткой и ну хлебать кашу по крупинке.
То же самое случилось и на другой день, не ест по-людски Настасья да и только.
«И чем это она наедается, — думал себе Сергей, — без пищи человеку невозможно; ведь, так и с голоду помереть может!» — и еще больше принялся жену уговаривать бросить уховертку и есть сытно.
А Настасья ровно и не слышит, знай свое, уховерткой своей управляется.
«Верно, ночью тайком наедается, когда люди спят, эка, еще неразумная!» — и положил Сергей караулить жену ночью: быть того не может, чтобы человек не ел ничего!
Лег Сергей спать, легла и Настасья. Притворился Сергей, будто спит, захрапел, а сам все примечает.
В самую полночь поднялась Настасья, слезла тихонько с кровати да из комнаты к двери. Выждал Сергей, пока за дверь выйдет, да за ней следом. А Настасья уж во двор, да за ворота, да на улицу. Сергей за ней следом.
Шла Настасья, шла, повернула на кладбище и там прямо к свежей могиле.
Сергей за крест, схоронился, ждет, что-то будет. И видит, еще идет так мужик бородатый, прошмыгнул среди крестов и тоже к могиле.
И уж вдвоем с Настасьей принялись они за могилу.
Разрыли они могилу, гроб вытащили, вынули из гроба покойника, раздели и ну его есть. И всего-то дочиста, до косточек объели, и, когда и самой малой жилки не осталось, гроб, саван и кости снова зарыли в могилу и разошлись: Настасья в одну сторону, бородатый в другую.
Тут Сергей из-за креста вышел да скорее домой. Задами обогнал жену, да в дом, да на кровать, и опять притворился, будто спит, захрапел. Вернулась и Настасья, легла тихонько и сладко и крепко заснула.
А Сергей — какой уж сон! — Сергей едва утра дождался.
Пришло время обедать, зовет Сергей к столу Настасью. Сели за стол. На обед была каша. Настасья опять за свою уховертку, отвязала от креста уховертку и ну хлебать по крупинке.
Сергей ей ложку. Взяла она ложку, повертела, повертела, положила на стол и уховертку свою спрятала, так и сидит. Сергей и не выдержал:
— Что ж ты, — говорит, — не ешь? Или мертвец тебе слаще?
А уж Настасья зверь зверем, — и! куда все девалось! — схватила Настасья со стола чашку да в лицо ему как плеснет.
— Ну, — говорит, — коли узнал мою тайность, так будь же псом!
Тявкнул Сергей по-песьи и стал псом-дворнягой.
Настасья за палку, да его палкой за дверь, и прогнала из дому вон.
2
Выскочил Сергей псом-дворнягой и побежал. Бежит куда глаза глядят, полает, полает и опять бежать. К вечеру прибежал он в город, в мясную лавку и вскочил: проголодался больно.
Попался мясник добрый, накормил пса, а пес и не уходит, визжит, остаться просится. Сжалился мясник, оставил.
Переночевал пес ночь и за ночь ничего в лавке не сделал.
«Экий пес-то умница!» — подумал мясник и решил не гнать пса, при лавке держать, лавку караулить.
Приходит на утро в мясную булочник за говядиной, выбирает себе чего поприглядней, а пес так и ластится. Приласкал его булочник, бросил хлеба кусок, подхватил пес хлеб, съел да от мясника за булочником и утек в пекарню.
И стал пес у булочника жить, лавку стеречь.
Приходит раз в пекарню за хлебом старуха. Накупила старуха всяких булок, отдает деньги. Стал булочник считать, и попался один какой-то гривенник негодящий, фальшивый, булочник и не берет. Старуха в спор: деньги правильные.
И видит булочник, не переспорить ему старуху, и говорит:
— Да у меня, — говорит, — пес и тот узнает, что твой гривенник негодящий! — И сейчас же пса покликал, разложил деньги на стол кучкой, показывает псу, выбирай, мол, негодящую.
Посмотрел пес на деньги, понюхал, да и выпихнул лапкой этот самый гривенник.
«Ну и пес, — подумала старуха, — ой, что-то тут неладно!»
— Коли пес, так и оставайся тут, — шепнула старуха, — а коли человек, за мной поди! — диковинным показалось старухе, что пес, а узнает деньги.
И убежал пес за старухой из пекарни.
Пришла старуха домой, да к своей дочке:
— Привела, — говорит, — я пса, да уж и не знаю, верно ли, нет, что пес: узнает деньги!
Посмотрела старухина дочка, посмотрела на пса, взяла воды наговорной, псу в глаза и плеснула.
— Коли, — говорит, — ты пес, так и оставайся псом, а коли человек, обернись человеком!
Тявкнул пес, и стал опять Сергей Сергеем.
Рассказал Сергей о жене, о Настасье, и как ночью на кладбище Настасья покойника ела и с ней бородатый, и как псом его обернула.
— Знаю Настасью, — сказала старухина дочка, — она у тебя колдунья, вместе мы с ней колдовству учились у одной старухи. Поперечная была Настасья, все наперекор, все по-своему, все напротив, не слушалась старуху, ей старуха и положила наказанье: ходить ей ночами на кладбище питаться мертвечиной. А хочешь жену поучить, дам я тебе наговорный состав, вернешься домой, плесни ей в лицо, увидишь, что будет.
Поблагодарил Сергей старухину дочку, забрал наговорную воду-состав и пошел себе домой человек человеком.
3
Шел Сергей по дороге, — тут по дороге когда-то бежал он псом, лаял, — долго шел Сергей по дороге, а пришел домой, нет дома Настасьи. Сел Сергей на крыльцо, стал поджидать. И когда Настасья вернулась, он ей, ни мало не медля, наговорным составом в лицо и плеснул.
Заржала Настасья и обернулась в кобылу.
Тут Сергей запряг кобылу в сани да в лес, да в лесу целый воз дров навалил, да и обратно, домой ехать, и всю-то дорогу, до самого дому стегом стегал кобылу. И не раз, с неделю так ездил Сергей в лес за дровами, и все стегал, всю исстегал кобылу.
А она — что со скотины возьмешь! — она только смотрит, сказать ничего не может, — скотина не скажет, только плачет.
И жалко стало Сергею, бросил он бить кобылу, пошел в город к той самой старухе просить у старухиной дочки наговорного составу обернуть кобылу в человека. Старухина дочка дала наговорной воды, и вернулся Сергей домой не с пустыми руками.
А она — известно, скотина! — она только смотрит, сказать ничего не может, — скотина не скажет, только плачет.
И облил Сергей кобылу наговорным составом, и стала опять Настасья Настасьей. И уж с той поры забыла всякую мертвечину, кроткая, все ела, как люди.
И стали они жить по-хорошему, хорошо и согласно.
1912
Подружки
1
Жили-были две подруги, одна другой подстать, Анюшка и Варушка. Анюшка у матери жила, Варушка одна через три версты от Анюшки: родители у Варушки померли.
Дня друг без друга прожить не могли подруги: один день Варушка у Анюшки сидит, угощаются, на другой день Анюшка к Варушке пойдет, подругу почествовать. Так и гостились.
— Без тебя мне, Анюшка, свет не мил.
— От тебя, Варушка, никуда не пойду.
Станут подруги прощаться, стоят-стоят, насилу разойдутся. А назавтра опять сошлись: либо Анюшка к Варушке, либо Варушка к Анюшке. Так и жили.
— Без тебя, Анюшка, я жизни решусь.
— От тебя, Варушка, никуда не пойду.
Стали сватать Анюшку. Уперлась — в жизнь ни за кого не выйдет Анюшка, да мать настояла, старуха. И выдали замуж Анюшку за Андрея. Похорохорилась, пофыркала девка, а потом и свыклась: попался ей муж хороший, ладный.
2
Уехал Андрей в город. Осталась одна Анюшка. И задумала Анюшка подругу проведать: со свадьбы не видалась с Варушкой, соскучилась без подруги.
Вышла Анюшка из дому, идет по дороге, а встречу ей девка с пирогом-именинами.
— Куда пошла, Анюшка?
— В гости к Варушке.
— Не ходи ты к Варушке, не будет ладу.
— Ну, вот еще, не впервой гостимся.
И пошла Анюшка дальше, а встречу ей баба с полосканьем: на речке белье полоскала, домой несет.
— Куда ты, Анюшка?
— В гости к Варушке.
— А не ходить бы тебе к Варушке, будет худо.
— Что ты! Мне ли от нее худо!
И пошла Анюшка дальше. Едет мужик с сеном.
— Куда ты, Анюшка?
— В гости к Варушке.
— Не ходи ты к Варушке, Варушка людей ест.
— Еще чего скажешь!
И пошла Анюшка дальше, дошла до Варушки. И видит Анюшка, у крыльца отъеденная ножка лежит ребячья — глазам не верит Анюшка. Вошла на крыльцо, а тут рука лежит, — не хочет верить Анюшка. В сени зашла, а в сенях тулова да головы человечьи. Хочешь, не хочешь — поверишь.
— Иди, иди в избу! — отворила дверь, кричит ей Варушка, — не ходи, не ходи! — машет руками.
И зовет и не зовет подругу.
Не в толку, не в уме вошла Анюшка в избу.
Сидит Варушка под окном, — когда-то тут сиживали вместе подруги.
— Садись и ты, Анюшка! — а сама так смотрит… неладно.
И, как прежде, сидели под окном подруги. Сколько вечеров тут прошло под окошком, ягоды ели, попевали песни! Теперь молча сидели.
— Я, Варушка, домой пойду, — спохватилась Анюшка, — не по-старому ты, не по-прежнему что-то.
— Не ходи, Анюшка! — оставляет Варушка, а сама так смотрит… неладно.
И опять сидели подруги, как прежде. Сколько вечеров тут прошло под окошком, ягоды ели, попевали песни! Теперь молча сидели.
Поднялась Анюшка, хочет домой. Не хочет Варушка отпускать без ужина подругу.
— Поужинаешь, тогда и пойдешь! — собрала на стол Варушка, принесла рыбник, — рыбник из перстов состряпан человечьих, угощает пирогом подругу.
Анюшка рыбник не съела, за пазуху запихала.
И не заметила Варушка.
— Что, съела рыбник?
— А там, у сердца, — показала Анюшка, будто все съела, и домой хочет, — прощай, Варушка.
А Варушка молчит, так смотрит…
— Отпусти меня, Варушка! — просит Анюшка: чует, не ладно.
Молчит Варушка, так смотрит… неладно, а потом за руку как схватит Анюшку, за локоть и выше под мышку.
— Нет уж, пришла, так и будем вместе! — и начала ее есть, да всю, всю-то Анюшку и съела.
3
Ночью из города вернулся Андрей, хватился — нет жены. Послал к матери, нет ее и у матери.
— К Варушке ушла, — говорят Андрею, — видели!
Всю ночь прождал Андрей, — не вернулась домой Анюшка. И чуть свет вышел Андрей и прямо к Варушке. Глядь, у крыльца отъеденная ножка лежит ребячья, на крыльце рука, в сени вошел, а там тулова да головы человечьи. Андрей назад домой, созвал старшин, объявил:
Народу сошлось все село, всем селом пошли к Варушке, кто с чем.
Окружил народ избу, приколотили железные рамы к окнам, забили дверь. А Варушка по горнице скачет, ой, как скачет! Поскакала там, поскакала, и затихла. Посмотрели в окно, лежит, затихла. Тут натащили хворосту, принесли огня, подпалили хворост, — занялся огонь, да и сожгли избу.
1911
Красная сосенка
Жил-был богатый мужик, и было у мужика три дочери: умные две, а третья дурочка. Собрался отец в город на ярмарку, старшие и говорят:
— Купи, — говорят, — тятя, нам по калошам.
— А мне купи сосенку! — дурочка просит.
Поехал отец в город, побывал на ярмарке и вернулся домой с покупками, привез, что велели: старшим умным — калоши, младшей дурочке — сосенку. Сам смеется:
— Куда ты, — говорит, — ее денешь, печку топить?
А дурочка взяла сосенку, снесла сосенку на огород, там и посадила. Днюет и ночует дурочка около своего деревца. Сосенка растет, дурочка растет.
Износили умные сестры свои новые калоши, повесили осьметки на огороде воробьев да сорок пугать, а у дурочки сосенка выросла высокая, стройная, не простая: постучишься — дверка раскроется, в домик войдешь — сундуки стоят, в сундуках наряды — да такие, как у царицы самой. Только про это никто не знает, одна дурочка знает.
А жил неподалеку от деревни князь. Отец у него помер, и задумал князь жениться. Сколько стран, сколько государств он объехал, а нигде не мог найти себе по сердцу. И стал князь собирать народ со всех сел и со всех деревень: «Авось, — думает, — найдется, придет ко мне моя суженая!»
Выпросились у отца умные сестры, разрядились идти на пир к князю.
— И меня возьмите! — дурочка просится.
— Куда тебе, народ пугать! — не взяли ее сестры, одни ушли.
Пошла дурочка на огород к своей сосенке, постучалась в сосенку — раскрылась дверка и очутилась дурочка в домике. Убралась там, оделась — узнать нельзя, царевна настоящая. А как вышла из домика и затворилась дверка, откуда ни возьмись тройка — заливаются, звенят колокольчики. Села дурочка и поехала на пир к князю.
Много красавиц собралось у князя на пиру, на вечере, и одна была всех краше — дурочка. Князь не отходил от нее, угощал ее, а выведать не мог, кто такая она. И никто не узнал дурочку, сестры не признали сестру, а сама о себе она никому не открыла.
Вот и придумал князь: как идти дурочке домой, велел он порог вишневым клеем вымазать, а сам пошел до сеней провожать. Ступила дурочка на порог, туфельку и оставила.
А на другой день пустились княжие слуги по деревням разузнавать, кто потерял туфельку у князя на вечере. Заехали и на дурочкин двор. Спросили умных сестер, дошла очередь спросить и дурочку — сидела дурочка на печке рваная, сажей испачканная.
— Твоя туфелька? — смеются ей княжие слуги, и сестры смеются, и отец.
— Моя, — говорит дурочка, а сама с печки да на огород.
Обрядилась дурочка у своей сосенки, убралась, как царевна, вернулась в дом. И все диву дались: уж такая красавица — сосенка красная!
Тут приехал сам князь, свадьбу сыграли, и стала дурочка княгинею, и стали они жить-поживать да добра наживать, князь молодой с княгинею.
1910
Кумушка
Жила-была старушка Кондратьевна, смолоду была Кондратьевна приметлива да говорлива, а под старость, хоть глазом и ослабела, а еще зорче видела, и хоть один зуб торчит, а и сам говорун речистый не переговорит ее шамканья. И была у Кондратьевны кумушка, — с одной ложки ели и пили, подружка. Старые старухи на печи лежат, старые старухи охают, а подружки сойдутся вечерок посидеть, до петухов сидят, да и век бы сидеть, разговаривать.
Подружка кумушка и померла.
И осталась на свете жить одна Кондратьевна.
Богомольная была Кондратьевна, к службам очень любила ходить. Все приметит Кондратьевна, все высмотрит: и кто как стоит, и кто зевнет, и кто кашлянет, и на ком что наряд какой, — ничего не упустит старуха. А порассказать-то уж и некому, нет больше кумушки, да и самой послушать нечего, не заговорит больше кумушка.
Без кумушки скучно Кондратьевне, ляжет старуха на печку, время спать — не спится, и лежит так, тараканьи шкурки считает.
Лежит так Кондратьевна, шкурки тараканьи считает, не спится старухе, вспоминается кумушка. И слышит раз Кондратьевна среди ночи звон в церкви гудит. Встала с печки да в церковь. А церковь — полна покойников: в саванах стоят покойники, и все одинаковые, не видно лица, не разберешь, кто Иван и кто Марья, кто нынче помер, кто летом. И как ни всматривается Кондратьевна, — все одинаковые, стоят в своих саванах.
А кумушка знакомая, подружка Кондратьевны, сняла с себя саван и говорит:
— Нынче мы молимся, упокойники, а не вы, уходи, да чтобы не слышал никто, не сказывай!
Ушла домой Кондратьевна: не будет она мешать покойникам, еще чего доброго и съедят ее, всю-то схряпают вместе с косточками. И целый день крепко держала старуха свой полунощный зарок. Но когда среди ночи опять услышала звон, охота посмотреть покойников отогнала всякие страхи. Встала старуха с печки да скорее в церковь: кто Иван и кто Марья, кто нынче помер, кто летом, — все она высмотрит, до всего дойдет. И опять ее кумушка, подружка знакомая, уходить ей велела.
Три ночи кряду ходила Кондратьевна в церковь, три ночи прогоняла ее домой кумушка. На четвертую ночь Кондратьевна не услышала звону, на четвертую ночь у дверей стал покойник. Молча в саване стоял у дверей покойник, пугал Кондратьевну. И на следующую ночь опять у дверей стоял покойник, пугал Кондратьевну.
«Кто — Иван или Марья? Когда умерший — нынче или летось? Зачем пришел? Что ему надо?» — хочется старухе все разузнать, а как разузнаешь, — не говорит, помалкивает покойник, только пугает.
И домекнулась Кондратьевна. Еще засветло покрыла она стол скатертью, под стол петушка пустила, чтобы в полночь спел петушок, — мало ли что! — сама влезла на печку, легла ночи ждать.
Лежит Кондратьевна на печке, шкурки тараканьи считает, ждет ночи, ждет покойника.
И пришла ночь, стал ночью у дверей покойник. Увидела его Кондратьевна да скорее с печки, манит к столу.
Уселся покойник за стол и говорит:
— Съем я тебя! И зачем ты повадилась ходить к нам в непоказанный час, терпенья нет моего! — да саван с себя долой.
Тут Кондратьевна так и ахнула: кумушка, подружка ее знакомая, кумушка сидела за столом.
А скатерть и говорит:
— Трут меня и моют и полощут, все терплю, а ты малости такой перетерпеть не могла! — говорит скатерть кумушке.
И запел петушок, и покойница отступилась.
1911
Сердечная
Много от слова бывает: словом можно что хочешь накликать, словом и беду прогоняют. Мудрым людям известно, когда сказать надо, когда промолчать лучше.
Помер муж у Лизаветы, осталась одна она да шестеро ребят, с шестерыми-то одной куда нелегко, много горя натерпишься!
Ладно жила с мужем Лизавета и затоскнула крепко. День в заботах, на месте не посидит, а ночь придет, не спится, места от тоски не найдет.
И стал он к ней ночью ходить, колотиться в дверь.
И раз пришел и в другой пришел.
Пришел он в третий раз и давай в дверь колотиться.
— Отворяй, — вопит, — я иду ребят смотреть! — любил он детей: ему жалко ребят.
Слышит Лизавета, испугалась, — волосы на голове стали, — поднялась, отворила дверь в сени.
— Когда бросил, — говорит, — да покинул, тогда не жалел, а нынче нечего с тобой делать, не отворю!
А он стоит у дома под дверями, колотится, вопит.
До петухов держал мертвец у дверей Лизавету в сенях: от страха не могла она сойти с места, стояла в холодных сенях.
Наутро рассказала Лизавета людям, что ходит, беспокоит ее покойник, и кто б ни зашел ее проведать, — жалели Лизавету, сердечная, до нищих добра была, — прохожий ли, странник-калика, всякому рассказывала Лизавета, не таилась.
И всякий пожалел Лизавету. Всякий пожалел Лизавету, кому бы ни рассказала она.
И больше не стал мертвец ходить к Лизавете.
1912
Царь Соломон и царь Гороскат
ЦАРЬ СОЛОМОН
1
У Давида царя был брат, слепец Семиклей. Семиклей был женат. И жили они, две царские семьи, Давид царь со своею царицей да Семиклей со своею женой, вместе в одном дворце. Перед дворцом стояло дерево высоченное с золотыми плодами, и на этом дереве жена Семиклея устроила себе ложе и там принимала своего друга.
Подозревал Семиклей жену и, как влезать ей на дерево, охватит, бывало, Семиклей охапкой дерево и не отходит, но жена свое дело знала и всегда пустит наперед друга, а уж за ним и сама.
Сидел раз Давид царь с царицею у окошка, любовались на чудесное дерево с золотыми плодами, а жена Семиклея не видит царя с царицей и свое это дело затеяла: подсадила друга своего на дерево и сама за ним полезла.
Топчется Семиклей под деревом, охватил охапкой дерево, а поймать все равно никого не поймает — слепец.
Жалко стало Давиду царю брата слепца.
— Я Господу Богу помолюсь, — сказал Давид царь, — прозреет брат, ссечет голову у неверной жены.
— Не ссечет, — говорит царица, — спустится она на землю, три ответа даст, на слово три слова найдет ему, вывернется.
А царь Соломон во чреве царицы и говорит:
— Плеха по плехе и клобук кроет!
Перепугалась царица.
Давид царь молился, просил за слепца у Господа Бога, чтобы вернул Господь зрение брату.
И прозрел слепец, открылись глаза у царского брата: увидел Семиклей жену свою и друга ее на дереве, кричит:
— Спускайся! — машет кулаками: убьет он жену, не отделаться так и другу.
Слезла с дерева жена.
— Стой, — говорит, — подожди, что я тебе скажу, — да в сторонку его и отвела, — глупый ты, неразумный, — тридцать лет ты сидел без глаз, и сидеть бы безглазому тебе до самой твоей смерти, а я согрешила над твоей головой, тебе Бог и дал глаза.
Ну, у Семиклея тут руки и опустились, а друг тем временем слез с дерева и улепетнул жив, цел и невредим.
2
Отлучился Давид царь по царским делам, поехал Давид царь судить да рядить свои дальние земли. Царица дома осталась и без царя принесла сына — царя Соломона.
Думает себе царица:
«Какой это мне сын будет? Если и во чреве моем говорил такое, а вырастет, и не так скажет: убьет он меня!»
И напал страх на царицу. Взяла она сына своего, царя Соломона, кузнецу царскому и снесла, а себе у кузнеца взяла Кузнецова сына.
Вернулся Давид царь домой, ничего не знает, а царица помалкивает, да так Кузнецова сына за своего и принял — за царя Соломона.
Дети растут: у царского кузнеца — царь Соломон, у Давида царя — царского кузнеца сын.
Пойдет Давид царь с сыном на прогулку, полюбится мальчонке какая местность, и все одно у него:
— Эко, батюшка, — скажет, — место красивое, нам бы тут кузницу ставить.
Известно, кузнечонок!
Пойдет куда царский кузнец с царем Соломоном, приглянется царю Соломону место красивое, и все-то у него по-своему, по-царскому:
— Батюшка, — скажет, — нам бы здесь город ставить да людей селить.
3
Стали слухи носиться, стали говорить Давиду царю о царском кузнеце и о царе Соломоне, стал Давид царь догадываться, что дело нечисто. И спрашивал царь царицу — ничего не добился; спрашивал царь Семиклея брата — не видел, Семиклей не знает; спрашивал царь жену Семиклея и ее друга, — ничего не знают. Помолился Давид царь Господу Богу да с помощью Божией решил сам все дело проверить: испытать царя Соломона.
Посылает Давид царь за царским кузнецом. Пришел царский кузнец.
Давид царь говорит кузнецу:
— Приди ко мне, кузнец, завтра не наг, не в платье и стань не вон, не в избу.
Поклонился царский кузнец Давиду царю, пошел к себе в кузницу.
Уж и так думал кузнец, и этак, а ничего не может придумать. Позвал царя Соломона и рассказал ему, какую загнул задачу Давид царь.
Царь Соломон и говорит:
— Глуп ты, кузнец, вот что! А ты надень на себя невод, на ноги — лыжи и иди пятками к сеничному порогу, а носками к избному.
Кузнец так и сделал.
— Ах, кузнец, кузнец, — сказал Давид царь, — не твои это замыслы. Это замыслы царские.
Через некоторое время опять посылает Давид царь за царским кузнецом. Пришел царский кузнец.
Давид царь говорит кузнецу:
— Возьми, кузнец, у меня быка, да чтобы через тридцать дней бык у тебя отелился.
Поклонился царский кузнец Давиду царю, взял быка, повел быка к себе в кузницу.
Закручинился кузнец, уж и так думал, и этак, а ничего не может придумать, — позвал царя Соломона и рассказал ему, какую загнул задачу Давид царь.
— Глуп ты, кузнец, вот что! Быка мы съедим, а придет пора, отелится бык.
Убил кузнец быка, сварил быка, и съели. Прошло тридцать дней, настала пора телиться быку.
Царь Соломон и говорит:
— Истопи нынче баню, кузнец, ложись на полок и реви, да что есть мочи реви, будто ты телишься.
Кузнец так и сделал.
Кузнец истопил баню, лег на полок и заорал.
А Давид царь знает: тридцать дней прошло, надо от кузнеца отчет взять, — и послал царь своих царских слуг к кузнецу о быке наведаться.
Идут мимо бани царские слуги, а кузнец ревет:
— Тошно мне стало, тошно! — да так выводит, ну как по-настоящему.
Царские слуги в баню: лежит кузнец на полке, орет, что есть мочи.
— Чего ты, кузнец, разорался?
— А приношусь, стало быть, — стонет кузнец.
— Что ты, дикий, когда это мужик приносился?
А кузнец и говорит:
— Мужик не приносится, так и бык не телится.
Вернулись царские слуги к Давиду царю, рассказали о кузнеце.
— Не кузнеца это затеи, — говорит Давид царь, — это затеи царские.
И делает Давид царь обед для ребят, созывает ребят со всего своего царства, чтобы из всех самому отличить царя Соломона.
А царь Соломон научил ребят:
— Скажет Давид царь: «Который царь Соломон, пускай наперед садится!» — так вы бросайтесь все разом и, хоть разорвитесь, кричите: «Все цари, все Соломоны!»
Так ребята и сделали.
Вышел к ним Давид царь.
— Который, — говорит, — царь Соломон, пускай наперед садится!
— Все цари, все Соломоны! — как загалдят ребята, да разом за стол и сели.
Так Давид царь и не узнал, который царь Соломон, одно узнал Давид царь, что сын — не его сын и надо искать своего сына — царя Соломона.
4
Дети растут: у царского кузнеца — царь Соломон, у Давида царя — царского кузнеца сын.
Собирал царь Соломон ребят себе по возрасту, затевал всякие игры, судил да рядил ребят. И шла слава о царе Соломоне, о его премудрых судах, и уж большие, старики приходили в царскую кузницу совет и суд просить у царя Соломона.
Шла раз старуха из рынка, меру муки купила, несла муку. Несет старуха муку, молитву шепчет, и вдруг потянул ветер, выхватил у старухи муку, и унесло муку ветром.
Пошла старуха к Давиду царю на ветер суд просить: последнюю копейку истратила старуха на рынке, больше негде ей взять, кто ей даст муку?
Выслушал Давид царь старуху и говорит:
— Как я, бабушка, Божью милость могу обсудить?
А старуха не уходит: на последнюю ведь копейку купила муки, — ни муки, ни копеек к ней нет больше. Не уходит старуха мышиная такая старушонка, шепчет.
Тут царские слуги и говорят Давиду царю:
— Пошли, — говорят, — Давид царь, за царским кузнецом, его мальчонка это дело обсудит.
Велел Давид царь привести царского кузнеца, да чтобы кузнец и мальчонку захватил. И пришел царский кузнец, пришел и царь Соломон.
Рассказал Давид царь царю Соломону о старухе, как унесло с ней ветром муку: просит старуха суда.
— Как же ты, Давид царь, — говорит царь Соломон, — не можешь рассудить это? Дай мне твою клюку, твой скипетр, царскую порфиру, и я сяду на твой престол, буду судить!
Посадил Давид царь на свой царский престол царя Соломона судить старуху и ветер. И собрал царь Соломон весь народ, сколько ни было в городе, всех от мала до велика, и всю царскую семью, царицу, царского брата Семиклея, жену его и друга ее.
— Кто из вас нынче в утренний час ветру молил? — спросил царь Соломон.
Какой-то там и выскочил корабельщик.
— Я, — говорит, — молил попутной пособны.
И велел царь Соломон корабельщику отсыпать старухе меру муки. Отсыпал корабельщик муки старухе. Пошла старуха, понесла муку, Бога благодарила да царя Соломона за суд премудрый.
И дивился народ царю Соломону.
Тут царица призналась Давиду царю, что ее это сын царь Соломон, а сын — не их сын, а царского кузнеца.
Давид царь простил царицу, царскому кузнецу кузню царскую в вековечный дар отдал, а на царя Соломона венец надел: пусть царь Соломон судит и рядит все царство, все народы, всю русскую землю.
ЦАРЬ ГОРОСКАТ
1
Хитрый, мудрый был царь Гороскат Первый — городам бывалец, землям проходец. Собрал царь к себе министров на думу.
— Хочу, — говорит, — не посеяно поле пожать.
Ну, министры ответить ничего не могут: не умеют разгадать загадку.
— Не отгадаете, — говорит царь, — голова с плеч!
Стали министры просить царя обождать: может статься, и смекнут, надумают чего — жалко им голов своих, все-таки как-никак, а человечьи.
— Дай, — говорят, — нам сроку на трое суток.
Согласился царь, отпустил министров.
Вышли министры от царя из дворца царского, идут по улице, не знай куда, — загадка на уме, а разгадки нет никакой. Кружили, кружили, с улицы на улицу, пройдут поперечную, вернутся, идут по продольной и опять в поперечную и все думают, а придумать ничего не могут.
Прошел обеденный час, проголодались министры.
«Эх, — думают, — закусить бы теперь самое время!»
А уж такую даль зашли: ни трактира, ни двора постоялого. И видят они, дом стоит большой, широкий, двери худые, рассыпались, не заложены. Вошли они в этот дом: слава Богу, есть человечья душа!
В доме девица пол мыла, да скорее от министров на печку.
«Не дай, Господи, тупой глаз и безухо окно!» — оправилась девица, пригладилась, вышла из-за печки, домыла пол, вынесла на улицу грязную воду, вымыла руки.
— Мы что-то поесть хотим, — говорят министры.
— А чего вы хотите: плеваного или лизаного?
«Эка хитрая девка, — подумали министры, — чего загнула!»
И что лизаное и что плеваное, как тут разобрать? Да и куда уж им разбирать: подводит, есть очень хочется.
— Ну, ставь нам лизаного!
Поставила девица ухи чистой и белой рыбы. Поели министры всласть, помолились Богу, поблагодарили хозяйку, вышли из-за стола. И уж любопытно им знать: что лизаное, что плеваное.
— Понапрасно вы только хлеб у царя едите, — сказала хозяйка, — спросили бы вы у меня плеваного, я поставила бы вам ухи ершовой, вы бы ели да кости выплевывали, а вы просили у меня лизаного, я и поставила вам ухи чистой, вы рыбу съели и тарелку облизали.
«Эка ведь девка-то мудрая!» — подумали министры.
Слово за слово, разговорились да свою беду ей и рассказали о загадке царской.
— Что такое, — говорят, — хочет царь не посеяно поле пожать?
— А вы и этого не знаете? Ну, ступайте, скажите царю: «Вы будете начинать, а мы вам будем помогать!»
Весело пошли министры к царю в царский дворец: сдобровали их головы, не казнит их царь, загадка разгадана.
— Ваше царское величество, — говорят министры царю, — вы будете начинать, а мы вам будем помогать.
— А кто вам это сказал? — спрашивает царь.
Сказать неправду царю, не такой царь, чтобы неправду спустил, ну, во всем и признались, рассказали министры, как зашли они к девице одной в ее большой старый дом, как угостила она их лизаным, не забыли и про плеваное.
— Уж больно хороша девица, хитра и умна.
— Нате, несите этой девице золотник шелку, пусть она мне соткет ширинку! — хотел царь испытать хитрость и мудрость хитрой девицы.
Взяли министры царские шелк, пошли назад из дворца, и уж едва дом разыскали: на радостях-то, что голова цела, из головы всю память повышибло.
Встретила министров девица, а они ей золотник шелку, — принимай с рук в руки.
— Велит царь соткать ширинку!
Положила девица шелк на стол, подает им красного дерева кусок, не велик, не мал кусок, — со швейную иголку.
— Идите, — говорит, — к царю, отдайте ему дерево и скажите: будет ему ширинка, только пусть наперед сделает мне царь из этого дерева шпульку да бёрдо.
Понесли министры дерево к царю, принесли ответ. Принял царь дерево, повертел на ладони, подул, покачал головой.
— Нет — говорит, — этого дела я доспеть не могу, ступайте, сватайте мне эту девицу.
Знай царь, что в царстве у него мастера самоварные — мастера и блоху подковать, не быть бы девице женою царя, достал бы царь самоварных мастеров, перенял бы их хитрости, из ничего сделал бы шпульку и бёрдо, — такой уж был царь, из царей царь первый.
А на нет и суда нет, пошли министры к девице сватами. Приехал и сам царь, да в Божью церковь. Скоро сыграли свадьбу, весело отпировали пир. И стал царь жить-поживать с молодою царицей.
2
Живет царь, поживает с молодою царицей. Не пожалуется царь на царицу — и хитра и мудра, одно горе: наперед царя забегает, нечего и думать царю своим умом что сделать, жена все сама доспеет. А разве так царю можно? И задумал царь извести царицу, такую задачу задать ей, чтобы впредь не хотела быть хитрее царя.
Созвал царь своих министров, призвал царицу.
— Хочу, — говорит, — на три года в иностранные земли удалиться, все их хитрости заморские произойти. Я возьму с собой жеребца-иноходца, а у царицы оставлю в доме кобылу — может ли царица так сделать, чтобы кобыла родила жеребца, как подо мною? И еще оставлю я царице порожний чемодан под двенадцатью замками, ключи с собой беру, — может ли царица накласть золота-серебра, и чтобы ни один замок не повредить? И третье последнее дело: вот царица остается не беременна, — может ли она родить такого сына, каков я есть, царь?
Молчат министры, не знают, какой ответ дать царю, молчит и царица.
— Даю сроку три года, не исполнит царица, смертью казню! — сказал царь, сел на корабль и уехал в иностранные земли.
Засели министры во дворце царском, судят-рядят без царя царство.
Осталась царица одна, да долго не думая, соорудила корабль себе, взяла с собою кобылу царскую, порожний чемодан, мешки с серебром и золотом, села на корабль и отплыла вслед за царем в иностранные земли. И там, в земле иностранной, пристала она к тому самому городу, где царь остановился перенимать хитрости иностранные. А чтобы неприметно было, подстригла она себе по-мужски волосы, обрядилась в мужское платье, назвалась принцем и пошла по городу, у всех выспрашивать:
— Где заезжий царь на квартире стоит?
— Да вот супротив принцева дворца, — говорят прохожие.
А царице только того и надо: теперь она свое дело сделает, исполнит задачу царскую, — и сейчас же к принцу иностранному, просит принца пустить ее на постой к себе во дворец. Уважил принц ее просьбу, отвел ей комнату у себя во дворце, — живи, сколько хочешь. Перевезла царица с корабля порожний чемодан, мешки с серебром и золотом, и кобылу. Кобылу поставила в принцеву конюшню, чемодан и мешки под кровать спрятала и стала за царем следить: куда царь, туда и она.
А у царя и в мыслях нет, чтобы такое делалось, да и узнать ему царицу невозможно: в мужском платье принцем царица ходит. Да и некогда царю ни о чем таком думать: день деньской за работой, как простой человек, и самую черную работу исполняет, все узнать хочет, до всего дойти хочет и выучиться, — такой уж был царь, из царей царь первый.
После трудов дневных пошел царь в трактир посидеть, и царица за ним. В трактире в карты играли. Выпил царь, закусил, смотрит за игроками и захотелось ему самому поиграть: больно уж карты хороши.
А царица тут как тут, подсела к царю.
— Что, — говорит, — даром карты мять, давай в дураки.
— Давай.
— А наперед залог надо положить, — говорит царица, — если я проиграюсь, с меня сто рублей за дурака, ты проиграешь, с тебя двенадцать твоих ключей за дурака, дашь мне ключи на одну ночь.
— Ладно, — согласился царь, и началась игра.
И проигрался царь — остался в дураках. Делать нечего: подавай ключи! Сбегал царь к себе на квартиру, принес ключи, отдал царице. Ну, посидели еще, чаю попили, распростились и по домам.
Царь завалился спать: чуть свет ему на работу — там, в иностранных землях, лынды лындать не полагается, живо по шапке и разговаривать не станут. А царица скорее комнату свою на ключ да к чемодану, разомкнула порожний чемодан, опростала мешки с серебром и золотом, и дополна наполненный чемодан опять заперла на все ключи. И утром, как идти царю корабли строить, несет ему ключи назад.
— Ночь прошла, — говорит царица, — твои ключи.
Ходит царь по городу, а царица принцем не упускает его из глаз: куда царь, туда и она.
И опять вечером зашел царь в трактир посидеть, и царица в трактир. В трактире шла игра. Захотелось и царю поиграть: больно уж карты хороши.
А царица тут как тут, подсела к царю.
— Что, — говорит, — даром карты мять, давай в дураки.
— Давай.
— А наперед залог поставим, — говорит царица, — я проиграюсь, с меня двести рублей за дурака, ты проиграешь, с тебя конь за дурака, дашь мне своего жеребца-иноходца на одну ночь.
— Ладно, — согласился царь, и началась игра.
И опять проигрался царь — остался в дураках.
Пошел царь на свою квартиру, привел жеребца-иноходца, передал коня царице, распростились и по домам.
Вернулась царица в свой принцев дворец и сейчас же велела пустить царского жеребца в конюшню к своей кобыле. И до утра не выпускала жеребца из конюшни, а чуть свет отвели обратно к царю.
— Ночь прошла, — сказала царица, — твой конь.
Чемодан и не отпертый, а туго набит золотом, кобыла и без жеребца, а ходит не проста. Два дела сделаны, две царские задачи исполнены, остается третье дело, последнее. Ну, да с этим сладить проще всего.
Караулила царица царя. Принцем ходит царица за царем, шагу ему не ступить, все она видит.
И опять зашел царь в трактир посидеть, и царица в трактир. В трактире играли в карты. Засмотрелся царь на игроков и самому захотелось поиграть: больно уж карты хороши.
А царица тут как тут, так и вертится.
— Что, — говорит, — даром карты мять, давай в дураки.
— Давай.
— А наперед положим залог, — говорит царица, — если ты проиграешься, с тебя триста рублей, а я проиграюсь, с меня ночь, всю ночь буду тебя угощать.
— Ладно, — согласился царь, и стали играть.
И проигралась царица — осталась в дураках.
— Ну, твое счастье, — сказала царица, — приходи ко мне в полночь, будет тебе угощенье.
Посидели приятели в трактире, попили чаю, послушали машину и по домам.
Дома царица скорее сняла с себя мужское платье, нарядилась в женское, прихорошилась, убрала стол винами, сластями всякими, пряниками, поджидает гостя.
Полночь пробила, стучится царь. Отперла царица, впустила царя. Смотрит царь, диву дается.
— А где же принц?
— А сейчас, — говорит царица, — за вином в трактир побежал, — а сама ну угощать гостя: и вином его поит, и водочки подливает.
А принца все нет и нет. И забыл царь о принце: крепко вино, сладка водочка, слаще всего хозяйка принцева.
Чуть свет разбудила царица царя: уж народ на работу идет и ему время.
— Ночь прошла, — говорит царица, — твоя ночь.
Простился царь и ушел. А царица собралась, да на свой корабль, и с чемоданом, и с кобылою поплыла на корабле домой в свою землю.
3
Три года прошло. Объездил царь все иностранные земли, всего насмотрелся, всякому ремеслу выучился, все хитрости заморские произошел: будет ему с чем показаться в своей земле, есть чему своих научить. Обтешет он своих мужиков, повыбьет лень из сенаторов, дурь да лень за горы угонит, заведет порядки, и будет его земля не хуже иностранных земель. Сам не пожалеет он сил своих, сам первый, как простой человек, за топор возьмется, только было б земле хорошо, — такой уж был царь, из царей царь первый.
Снарядил царь корабль и в путь в свою землю. На корабельной пристани встретили царя министры. Поздоровался царь с министрами, да скорее к себе во дворец, да прямо в свою комнату.
Схватил царь чемодан, разомкнул, а в чемодане дополна золота-серебра наложено, и замки все целы. Взглянул царь в окно, а там, в саду царская кобыла, под кобылою жеребенок, ну такой самый, как его царский жеребец-иноходец.
Тут вошла к царю царица и не одна, с сыном на руках. Взял царь к себе на руки сына да к зеркалу. А сын, как две капли воды, весь в царя.
— Как же это ты могла так сделать? — говорит царь и кличет министров, чтобы все знали: — хочу ее за это казнить!
А министры говорят:
— Нельзя безвинно человека казнить.
— Да как же так? Всех велю казнить!.. — стучит царь. И заговорила царица:
— Ваше царское величество, ты в иностранной земле в трактиры ходил?
— Ходил.
— Играл с принцем в карты?
— Играл.
— Проиграл двенадцать ключей в одну ночь?
— Проиграл.
— Ты мне ключи проиграл, ты мне и коня проиграл. А играл ты в третий раз?
— Играл.
— Выиграл у принца ночь?
— Выиграл.
— Ты ведь с меня выиграл ту ночь.
— Ну, царствуй со мной, — сказал царь, — с тобой весь мир покоришь.
И задал царь пир на весь честной мир.
1911
Воры
БАРМА
Жил-был старик со старухой. Старик сапоги точал, старуха белье мыла. Жили они хорошо, в душу, а детей у них не было.
Затужили старики — как быть? — помирать пора. Думали, думали, да и надумали.
Взяли старики к себе в дом мальчишку-подкидыша. Подрастал мальчонка шустрый да проворный, хоть куда. Всему миру на диво. И затейник гораздый: рожицу скорчит, словцо скажет — с хохоту животы надорвут.
Мальчонку Бармой звали.
Одна беда — на руку не чист: из-под носа стянет — не успеешь и облизнуться.
У старухи стало белье пропадать, у старика ножички, пилочки — постоянная недохватка.
Измаялись старики.
Били они мальчонку, наставляли и чего-чего только ни делали: ничем не проймешь.
Как-то сидели старики вечерком, пошабашили: старуха рубаху чинила, старик бороду поглаживал, а Барма свернулся на печке, только посвистывает.
И входит к ним молодец ражий такой, здоровенный. На ночлег просится.
Усадили старики гостя, стали гостя расспрашивать:
— Куда, молодец, путь держишь и по какой надобности?
— К царю воровать, — отвечал гость.
— Как так к царю воровать?!
— Да так, воровать.
Выронила старуха иглу с перепугу, призадумался старик.
А гость только ус покручивает.
— Слушай, милый человек, — заговорил старик, — живет у нас мальчонка, Бармой прозывается, мочи нам не стало, измаялись мы со старухою: как пир собирать, некуда Барму девать. Тащит все из-под носу. Возьми ты его, ослобони нас, вечно будем Бога молить!
— Отчего не взять, можно.
Разбудили Барму. Снарядили Барму. Забрал Барма пилочки и ножички, да в путь, — прощайте!
Идут они лесом. Молодец, что ни шаг — семь верст отмахивает. Да и Барма не дает маху, — тощенький, юркенький, только носом покручивает.
Рассказывал молодец про свою науку и про всякие ловкости воровские.
Так и шли.
Вот видят они, дерево стоит огромадное, верхушкою прямо в звезду.
— Хочешь, Барма, — говорит молодец, — я тебе свое искусство покажу, а после ты мне свое покажешь?
— Хочу, дяденька!
— Видишь дерево?
— Вижу, дяденька!
— А гнездо видишь?
— Вижу, дяденька!
— А птичку видишь?
— Вижу, дяденька!
— Так вот я сейчас влезу на это самое дерево и выну из-под этой птицы яички, и птица не заметит.
Полез молодец на дерево, а Барма пустился подсаживать.
И не прошло минуты, жулик на земле был.
— Видишь? — спрашивает Барму.
— Вижу, дяденька.
— Да что видишь-то?
— Яички, дяденька.
Жулик подбоченился: ловко, мол, состряпал!
— А вы, дяденька, сапоги видите?
— Сапоги?! — вижу…
— А подошвы на сапогах видите?
Тут жулик задрал ногу. Повел глазом… сапог сапогом, только подошвы срезаны.
— Это я вам, дяденька, как на дерево вы лезли, я вам подошву и срезал.
— Ну, из тебя человек выйдет, — сказал жулик.
И снова тронулись в путь.
— А как, дяденька, к царю пройти? — допытывался Барма.
— Плевое дело к царю пройти, — толковал жулик, — пойдешь все прямо, завернешь влево, потом опять влево, потом в закоулок и прямиком в царский сад упрешься.
И опять стал рассказывать про свою науку и про всякие хитрости воровские.
Так прошли они лес, в другой вступили.
Жулик сбросил поддевку, сказал Барме:
— Ты покарауль меня, а я малость сосну, — и растянулся под деревом.
— Слушаю, дяденька! — стал на караул Барма.
Но только что жулик завел глаза, Барма ошарил его, взял себе, что поспособнее да драла.
Прошел Барма и другой лес, прошел Барма и третий лес, прошел острог, прошел кабак и прямо в садовую решетку стукнулся.
А решетка высокая да тесная, пальца не просунешь.
Скинул Барма одежонку да юрк меж прутьев, и прямо в сад царский.
А царь тут как тут, идет царь по дорожке, яблоко кушает.
Мундир у царя горит, как жар, золотые штаны с бриллиантовыми пуговицами так и светятся.
— Чей ты? — крикнул царь.
— Вашего царского величества верноподданный Барма.
— Зачем сюда попал, а?
— К вашему величеству воровать.
— Ах, ты… такой-сякой! — царь хотел схватить Барму, да шагу не сделал — штаны золотые трах — наземь.
А Барма с пуговицами бежать — его и след простыл: оттяпал-таки, мошенник, бриллиантовые.
Вот он, Барма, какой!
1905
ВОР МАМЫКА
1
У старика и старухи никого не было, один был внук Мамыка. Мамыка — парнишка шустрый, проворный. Старики внука очень любили.
Узнал Мамыка, что у деда есть деньги, — на черный день берег старик для Мамыки, — пристал Мамыка к деду:
— Дай, дедушка, мне денег!
— А для чего они тебе, родный!
— Дай, дедушка, мне денег на торговлю!
Дед и так и сяк — какая уж там торговля, как бы худа не вышло! И денег старику жалко, и отказать не может.
Вступилась старуха:
— Чего, — говорит, — жалеешь, дай ему, авось Бог поможет, родное ведь наше, а нам помирать в пору.
Подумал дед, подумал и дал внуку денег.
Забрал Мамыка дедовы деньги и прощай, ушел в город. Да ничего по уму прибрать не мог из товара, и купил два сапога козловых. С сапогами и пошел домой опять к деду.
Шел Мамыка домой, подшвыривал камушки по дороге, песни пел, а устал, присел отдохнуть в канаву.
Сидит Мамыка в канаве, на дорогу глазеет, а по дороге царские слуги идут, быка ведут.
«Вот бы такого бычка деду, нет у деда никакой скотины!» — смекнул себе Мамыка.
Скрылись царские слуги и бык с ними. Вылез Мамыка из канавы, обежал сторонкой, бросил сапог на дорогу, сам схоронился и стал поджидать.
Увидали царские слуги Мамыкин сапог на дороге.
— Эх, товарищ, — говорит один, — сапог козловый на дороге!
— Никуда нам с одним сапогом! — говорит другой.
И пошли себе дальше, повели быка в город.
Тут Мамыка подобрал свой сапог да мимо царских слуг, обогнал их сторонкой, бросил опять сапог на дорогу, сам схоронился, поджидает.
Увидали царские слуги Мамыкин сапог на дороге.
— Вот и другой сапог, — говорит один, — взять бы нам и тот, пара б сапогов была.
— Пойдем назад, — говорит другой, — захватим, авось, не убежит.
Оставили царские слуги быка царского, пошли назад прежний Мамыкин сапог искать.
Тут Мамыка, долго не думая, за быка, да другой дорогой с быком домой к деду.
А царские слуги дошли до того самого места, где сапог Мамыкин лежал, а сапога-то уж нет. Поискали они, поискали, да с пустыми руками назад к быку, а там и быка нет, всего один сапог лежит Мамыкин.
Куда им с одним сапогом?
— Как мы теперь к царю на глаза покажемся: и быка кончили и сапог один!
Подобрали царские слуги Мамыкин сапог, и без царского быка с сапогом пошли к царю.
— Вот, — говорят, — вам сапог, а быка потеряли. Увел быка неизвестно кто.
Примерил царь сапог, — хорош сапог и сидит хорошо и в пальцах не жмет, да об одном сапоге далеко не уйдешь, да и быка нет.
Ну, по сапогу стали искать и дознались, что сапог Мамыкин и увел быка Мамыка. И посылает царь к деду, требует к себе старика.
Пришел старик, кланяется.
— Здравствуйте, государь батюшка.
— А много ль у тебя семьи, дедушка? — спрашивает царь.
— Один внук, государь батюшка, один единственный, Мамыкой звать.
— А не украл ли твой Мамыка у царя быка?
— Не знаю, батюшка, украсть не украл, а такого намедни пригнал, едва во дворик прошел.
— Ну, хорошо, — говорит царь, — пускай же твой Мамыка украдет у царя коня, а не украдет, казнь ему!
Простился дед с царем, поклонился царю, пошел домой.
Скручинился, спечалился старик: легкое ли дело у царя коня украсть!
А Мамыка уж встречает деда, на одной ножке прискакивает.
— Глупый ты, — охает дед, — наделал ты дел!
— Чего, дедушка, ну, чего, дедушка? — унимает парнишка, шустрый такой, Мамыка.
— Да вот чего: велел царь своего коня украсть, не то тебе казнь.
— Богу молись, дедушка, да спать ложись, все дело поправится, — смеется парнишка, проворный такой, Мамыка.
2
Лег дед спать, а Мамыка дождался ночи, и в ночи потащился в город, и прямо ко дворцу.
Царя во дворце не было, в Сенате сидел царь, законы сочинял.
А Мамыке это на руку, проник Мамыка в царские покои, обрядился в царское платье, да в царском-то платье на крыльцо.
— Эй, — кричит, — коня, коня давайте, в сады поезжаю гулять!
Засуетились слуги, забегали и сейчас коня ему подали, — спросонья за царя признали, обознались! Сел Мамыка на царского коня и домой к деду.
Приехал Мамыка к деду, кричит старику:
— Отворяй, дедушка, ворота! — смеется.
Поднялся дед, узнал внука, обрадовался, отворил ворота, впустил коня.
— Слава Богу, спас Господь от беды! — плачет старик: рад очень, что с конем-то внук, царского коня украл.
Вернулся царь из Сената, велит коня подать — в сады гулять ехать, а коня его царского нет как нет, укатил на его коне неизвестно кто.
«Это, верно, Мамыка, некому больше, вор Мамыка!» — раздумался царь.
И посылает наутро царь к деду, требует к себе старика.
Пришел старик, кланяется.
Поздоровался царь с дедом и говорит:
— А не украл ли, дедушка, твой Мамыка у царя коня?
— Не знаю, батюшка, украсть не украл, а такого пригнал, едва в домишко прошел.
— Ну, хорошо, — говорит царь, — пускай же твой Мамыка из-под царя перину украдет, тогда я прощу, а не то ему казнь!
Простился дед с царем, поклонился царю, пошел домой.
Скручинился, спечалился старик: легкое ли дело из-под царя царскую перину украсть!
А Мамыка уж встречает деда, на одной ножке прискакивает.
— Глупый ты, глупый, — охает дед, — наделал ты дел, жизнь свою решишь!
— Да чего, дедушка, чего ты? — унимает парнишка, проворный такой, Мамыка.
— Да вот чего: велел царь царскую перину из-под себя украсть, не украдешь, — дело плохо.
— Богу молись, дедушка, да спать ложись, все дело поправится! — смеется парнишка, хитрый такой, Мамыка.
3
Лег дед спать, а Мамыка дождался ночи и в ночи потащился в город и прямо на кладбище. И там, на кладбище, отыскал он свежую могилу, разрыл могилу, достал покойника из гроба, посадил покойника на кол и понес на плече ко дворцу, к тем самым покоям, где царь ночует.
Стал Мамыка перед царскими окнами и ну вертеть покойником.
Царь не спал и не ложился, поджидал царь Мамыку: придет вор царскую перину из-под него красть, тут он его и словит. И как увидел царь, что ровно человек в окно лезет, скорее за ружье да из ружья в окно и выстрелил.
— Ну, — говорит царь царице, — подстрелил я Мамыку, не встать больше вору, можно будет спокойно выспаться.
А Мамыка простреленного покойника бросил да по задним ходам залез в царские покои, отыскал там квашонку с белым раствором, прокрался к самому царю, да тихонько раствор этот белый между царем и царицей в середку и полил, а сам в темный угол, присел на корточки, ждет.
Спал царь крепко, а проснулся да со сна прямо рукой в это тесто.
«Эка, грех-то какой, все себе пальцы измазал!»
Крикнул царь слуг, всех слуг разбудил.
— Снимай перину, стели новую!
А царские слуги подскочили, тычутся, нежными голосами так и ластятся:
— Пожалуйста, сейчас! сейчас!
И сейчас же свежая перина готова, ту замаранную сняли, постелили новую.
И заснул царь.
А как заснул царь, вышел Мамыка из темного угла, подхватил старую запачканную перину да в окошко, спихнул перину на улицу да и сам за ней туда же, взвалил ее на плечи, понес домой к деду.
— Отворяй, дедушка, ворота! — громыхает Мамыка в ворота.
Поднялся дед, узнал внука, обрадовался, отворил ворота, впустил Мамыку с царской периной.
— Слава Тебе, Господи, миновала беда! — плачет старик: рад очень, что с периной-то внук, царскую перину украл.
Наутро, как проснулся царь, и первым делом о перине:
— Где замаранная перина?
А где замаранная перина? — туда-сюда, никто не знает, нет нигде перины и искать негде.
Заглянул царь в окно, а там, на улице под окошком, покойник на колу, лежит покойник, простреленный и нет никакого Мамыки.
Шлет царь за стариком дедом.
Пришел старик, кланяется.
Поздоровался царь с дедом и говорит:
— А не украл ли, дедушка, твой Мамыка у царя перину?
— Не знаю, батюшка, украсть не украл, а такую приволок, едва в угол запихал.
— Хитер у тебя внук, — сказал царь, — пускай же Мамыка у царя царицу украдет, а не то голову на плаху, жизни решу.
Простился дед с царем, поклонился царю, пошел домой.
Еще больше скручинился старик, еще больше спечалился, пути перед собой не видит: легкое ли дело у царя царицу украсть!
А Мамыка уж встречает деда, на одной ножке прискакивает.
— Глупый ты, глупый, — охает дед, — наделал ты дел, пропали мы с тобой!
— Чего, дедушка, ну, чего, дедушка? — унимает парнишка, хитрый такой, Мамыка.
— Да вот чего: велел царь царицу украсть, не украдешь, голову на плаху.
— Богу молись, дедушка, да спать ложись, все дело поправится! — смеется парнишка, смекалистый такой, Мамыка.
4
Лег дед спать, а Мамыка дождался ночи и в ночи заложил царского коня в санки и помчался прямо во дворец.
Царя во дворце не было, в Синоде сидел царь, приказы давал.
А Мамыке только того и надо. Кличет Мамыка царских слуг, будто царь за царицей прислал.
— Требует царь царицу в сады гулять, немедленно!
Доложили царские слуги царице. Оделась царица, вышла на крыльцо, видит: конь царский, да и села в санки к Мамыке. И помчал царицу вор Мамыка, да не в Синод к Царю, а к себе, к своему деду.
— Отворяй, дедушка, ворота! — кричит вор Мамыка.
Поднялся дед, узнал внука, обрадовался, отворил ворота, впустил Мамыку, впустил с Мамыкой и царицу.
— Слава Богу, услышал Господь, спас! — плачет старик: рад очень, что с царицей-то внук, царицу украл.
И царица плачет: страшно ей вора Мамыку, жалко ей деда.
Вернулся царь из Синода, спрашивает царицу.
— Нет царицы, — отвечают царские слуги, — поехала царица в сады гулять, сам ты и послал за ней.
— Когда посылал? — ничего царь понять не может.
— Да из Синода, — говорят царю слуги.
— Как так?
— Да так.
Никто ничего толком не знает, друг на дружку валят.
«Это все вор Мамыка!» — раздумался царь.
И велит царь привести старика деда. Бросились за дедом, привели старика. Усадил царь старика и говорит:
— А не украл ли твой Мамыка у царя царицу?
— Не знаю, батюшка, украсть не украл, а такую красавую в дом привел, такую барыню.
— Хорош твой внук, дедушка, — сказал царь, — шустер парень, проворен, смекалист! Пускай же он все наворованное царю представит: быка, коня, перину и нашу царицу. Все дела ему прощаем, всю вину снимем, получит награду.
Побежал старый дед домой, а уж Мамыка ему навстречу, а с Мамыкой царский бык, царский конь, царская перина и сама царица.
И остался Мамыка у царя служить царю верой, верный слуга Мамыка. Подчистил Мамыка царских слуг ротозеев, всех воров переловил, а деду, старику своему, у царя звезду выхлопотал, и звезду, и коня, и коровушку, чтобы жили старики покойно.
1911
Хозяева
Леший
Леший живет в лесу, леший живет в большой избе. Изба у него кожами укрыта, теплая. Леший не старик старый, какой старик! — леший молодой, и ни усов еловых, ни бороды осочьей у него нету. Желтый зипун на нем, красная теплая шапка, а жена его — лешачка, а дети — лешата, полное хозяйство.
Был такой Афоныга, неладный, все бродил по лесу, лешней жил. Вот идет Афоныга лесом, дошел до болота — топучее болото — и видит, увяз леший в болоте, да и олень, да и медведь с ним.
Не больно речист леший, а как заговорил!
— Иди, — говорит, — Афоныга к моей хозяйке, да скажи ей, на большом, мол, болоте со зверем сохатым, да с медведем Мишей утоп! — и дорогу кажет Афоныге, куда идти ему к лешачке.
Пошел Афоныга, пошел, как указал леший, и прямо к большой избе. Входит Афоныга в избу — сидит лешачка на лавке.
— Зачем пришел, Афоныга? — говорит лешачка, баба молодая, белая, глаз с поволокой.
Афоныга ей о лешем, о сохатом, о медведе Мише.
— На большом болоте утопли!
— Ну, ладно! — бросила лешачка Афоныгу, да из избы, да скорее к большому болоту.
Ждать недолго ждал Афоныга, а страху натерпелся немало: одолели Афоныгу лешата — цепляются, курлычут, хватают, ну, ничем не отобьешься, ни шлепком, ни подшлепником.
И вернулась лешачка, несет медведя Мишу — баба молодая, белая, глаз с поволокой, а за лешачкой сам леший с оленем.
На славу угостили гостя. Леший указал дорогу и на прощанье отодрал рукав от своего кафтана и дал его Афоныге.
А Афоныга, домой вернувшись, сшил себе из рукава кафтан — кафтан до пят, да рукавицы.