Похождения зубного врача
Райздрав помещался в белом доме, который возбуждал мысли о покое и выздоровлении или о несерьезной болезни, когда ты лежишь на белой постели и посматриваешь в окно.
Чесноков оставил чемодан у секретарши и вошел в кабинет заведующего.
Заведующий производил впечатление симпатичного, простого и способного человека. Он посмотрел доброжелательно, еще не зная, зачем тот пришел.
– Здравствуйте, моя фамилия Чесноков.
Заведующий обрадовался:
– Наконец-то! Здравствуйте. Что с вами стряслось?
– Я задержался, – уклончиво ответил Чесноков.
На следующее утро Чесноков проснулся рано. Он нажал кнопку будильника, чтобы не звонил, поднялся и присел к окну.
На улице было солнечно и пусто.
Он достал плоскогубцы из чемодана, походил по комнате, нашел крепко вбитый гвоздь и быстро вытащил его. Положил этот гвоздь на стол, еще походил вдоль стен и вытащил из дверного косяка шуруп. И тоже положил на стол. Затем он вынул гвоздь из стула, но, так как стул после этого стал шататься, он теми же плоскогубцами вбил гвоздь обратно.
Он сунул плоскогубцы в карман, снова присел к окну и начал писать письмо.
«Здравствуй, Женя! Итак, я приехал. Через полчаса мне уже идти на работу, а я не могу…».
Он не стал дописывать письмо и начал одеваться, не спеша, как человек, знающий, что ничего хорошего его впереди не ждет.
Одевшись, он вышел на улицу и зашагал по ней, глядя то направо, то налево.
В нашем городе люди ходят по улицам медленней, чем в Москве, медленней, чем в Ростове, примерно так, как в Костроме или Кинешме. Третий век, не спеша, прошел по его улицам, и теперь здесь все о чем-нибудь напоминает. Здесь есть дома каменной кладки восемнадцатого столетия, есть улочки, особняки и парки, напоминающие о купечестве разных гильдий, о студенческих вечеринках, о декадентских стихах, здесь непременно когда-то жил и работал А.Н. Островский или А.П. Чехов – вот в этой беседке он любил сидеть. Город с бывшими торговыми рядами, с новыми стандартными домами, с бывшей главной площадью, которая начинается солидно, но сразу же катится вниз к реке, и с новой центральной площадью, которая просторней и пустынней, чем старая, и рассчитана на толпы новых поколений.
На городскую поликлинику Чесноков набрел неожиданно, оробел и повернул назад. Потом остановился, поглядел на нее словно бы от нечего делать, как посторонний.
Поликлиника находится у нас в старом особняке с двумя полногрудыми девами, которые, кажется, специально высунулись из стены, чтобы внушать посетителям уважение к здоровью.
Чесноков зашел внутрь, на всякий случай держась так, будто попал сюда случайно. В коридоре он миновал немногочисленных больных, которые сидели в ожидании у разных кабинетов, и остановился перед кабинетом зубного врача.
Дверь была отворена. У зубоврачебного кресла стоял приземистый пожилой человек, похожий на такелажника с гуманитарным образованием. Он весь был словно сплюснут сверху, чтобы таскать тяжести, а глаза смотрели ясно и умно. Голос у него был приспособлен, чтобы орать с палубы на пристань, но он говорил тихо.
– Потерпите, – сказал врач и включил бормашину. Чесноков, страдая за больного, поморщился. Отпуская своего пациента, врач заметил Чеснокова, обрадовался и вышел в коридор.
– Здравствуйте, – сказал он радушно. – Заходите.
– Я? – испугался Чесноков.
Врач рассмеялся, протянул руку и представился:
– Рубахин.
Чесноков пожал протянутую руку и сказал:
– Вы, наверно, ошибаетесь…
– Нет, я не ошибаюсь, – засмеялся Рубахин. – Привыкайте к тому, что в нашем городе все всем известно.
Он продолжал посмеиваться удивлению Чеснокова, тот тоже вежливо посмеялся в ответ и вошел в кабинет. Здесь стояло еще одно кресло, около него, так же как и возле первого, – бормашина, стеклянный шкаф и столик.
– Вот это ваше рабочее место, вот это ваш инструмент, халат, а вот это ваша тетрадь для записей. Акклиматизируйтесь и приступайте.
– Приступим, – вяло согласился Чесноков и надел халат.
Рубахин открыл дверь и пригласил больных.
– Прошу вас. Два человека.
В кабинет вошли рослый мужчина и решительный мальчик, которого мама в двери погладила по голове.
Мальчика Рубахин поманил к своему креслу. Мальчик сел, но сразу же крепко стиснул зубы, с тем чтобы ни в коем случае их не разжимать.
Мужчина, стараясь не нарушать покой и порядок кабинета, уселся в кресло Чеснокова. Лицо его приняло достойное выражение, словно он собирался фотографироваться.
– Так, – сказал Чесноков и опустил кресло. Затем он повернул лампу, снова приподнял кресло и еще поправил свет.
Чтобы не смущать его, Рубахин отвернулся и занялся мальчиком.
Новый врач вел себя странно. Он словно бы только и думал, как оттянуть время. Помыл и вытер руки, подошел к шкафу, приоткрыл и закрыл его и вернулся к пациенту.
– Так, прошу вас… Ясно, надо удалять. Разрешите, я проверю остальные… Очень хорошие зубы. А этот – да, этот придется удалить.
– Только знаете, доктор, – сказал пациент, – мне не надо замораживать, я не люблю.
– Как не надо? – смешался Чесноков и пошел снова мыть руки. – Всегда лучше обезболить.
Но пациент стоял на своем.
– Лучше уж я сейчас потерплю, зато потом сразу пройдет.
– Раз больной просит сам, – вмешался Рубахин, – можно и не обезболивать, тем лучше…
Он подошел к Чеснокову, слегка подтолкнул его к столику.
Чесноков взял щипцы.
– Ну и правильно, и чего же тут думать! – ободрил Рубахин и повернул его к креслу.
– Виноват, минутку, – сказал Чесноков и хотел снова отойти, но Рубахин придержал его сзади и не пустил.
– Чего уж там, – сказал он, – давайте мы его пока удалим, а потом уж…
Вот тогда это и произошло. Чесноков наклонился к больному и выпрямился в странном изнеможении, держа в щипцах удаленный зуб.
Больной, не закрывая рта, недоверчиво косился на него.
– Все, – сказал Чесноков.
– Уже? – спросил больной.
– Уже.
– Ха!..
– Что?
– А я и не почувствовал.
– Ну уж не говорите, – не поверил Чесноков.
– Нет, я, знаете, вообще ничего не почувствовал, – все больше удивлялся больной. – Очень удачно, очень.
– Вот и все в порядке, – сказал Рубахин.
Больной поднялся и вышел из кабинета, посмеиваясь и крутя головой. Чесноков нагнал его и спросил еще раз:
– Нет, вы действительно ничего не почувствовали? Я интересуюсь, потому что это очень странно, этого не может быть.
– Медицина! – сказал больной и, обращаясь к очереди, посоветовал: – Главное, это не надо обезболивать. Раз! И готово.
Чесноков вместе с ним вышел на улицу. Здесь он сердечно пожал больному руку и стоял, глядя ему вслед, и халат его развевался на ветру.
Из двери выбежал Рубахин:
– Сергей Петрович, вас ждут!
Когда они вернулись в кабинет, в кресле Чеснокова уже сидела женщина.
– Я сейчас, мальчик, подожди еще немножко, – сказал Рубахин своему пациенту и на всякий случай опять занял место за спиной Чеснокова.
– Тогда уж мне тоже не надо делать укола, – попросила женщина. – А то я укола боюсь.
Чесноков опять упал духом и взглянул на Рубахина.
– Может быть, все-таки лучше обезболим? – сказал Рубахин.
– А впрочем, – перебил его Чесноков и взял со столика щипцы.
Он сосредоточился и на минуту стал равнодушен ко всему на свете, кроме сидевшей перед ним женщины. Лицо его было спокойно, и только глаза возбуждены и даже, казалось, веселы. Он наклонил голову, сделал незаметное движение и сказал:
– Все.
– А зуб? – спросила женщина.
– Вот он.
– Что же я мучилась! – воскликнула она.
– Следующий, – волнуясь, позвал Чесноков.
– Видал? – сказал Рубахин своему мальчику, который сидел, по-прежнему стиснув зубы.
Мальчик покачал толовой.
– Что же, я так и буду стоять над тобой целый день?
Мальчик молчал.
Следующим пациентом Чеснокова был я. Мою первую встречу с ним я запомнил навсегда. Он стоял над креслом, в котором я сидел с разинутым ртом.
– Все, можете идти, – сказал он мне.
Я не сразу понял его.
– Как, уже?
– Следующий, – сказал Чесноков.
Он уже не смотрел на меня. Он не совсем понимал, что происходит, но сердце у него колотилось медленно и весело.
Мне надо было уйти, чтобы не мешать ему, а я не мог.
Я остановился в дверях и смотрел.
В кресло усаживался следующий, а Чесноков подошел тем временем к мальчику, который, стиснув зубы, сидел перед Рубахиным, и сказал:
– Ну-ка!
Мальчик поспешно открыл рот.
Чесноков наклонился, одновременно прихватив со столика щипцы, и через мгновение сказал:
– Иди к маме.
Рубахин смотрел на него молча. Он немного испугался. Но затем преодолел свою робость, вздохнул и обнял Чеснокова.
Вечером он вел Чеснокова по городу, знакомя с ним всех, кого считал того достойным. Едва ли не первым Рубахин познакомил с ним меня.
– Это наш учитель. А это наш новый зубной врач, новое пополнение. А какой это врач – скажу лишь одно: я за свою практику такого еще не видел.
– Бросьте вы! – отбивался Чесноков.
– А что он может мне сказать нового, – и я показал Рубахину то место, где прежде был зуб, – когда я сам свидетель! Жаль, что я не сохранил этот зуб на память.
– Что, совсем не было больно, в буквальном смысле слова? – недоверчиво спросил Чесноков.
– Абсолютно.
Чесноков засмеялся. Он был в том настроении, какое наступает после долгого уныния. Все страхи и беды вдруг остались позади, судьба повернулась – и как! В эту минуту ему нравилось все, ему казалось, что и он симпатичен всем. После долгого молчания, когда ни с кем нельзя было поделиться, ему хотелось рассказывать о том, что его мучило прежде. Теперь уже нечего было стыдиться, напротив: чем хуже было прежде, тем удивительнее казалось то, что произошло с ним сейчас…
– Если бы вы знали, в каком жутком настроении я сюда ехал! Теперь я могу рассказать. Я вообще впечатлительный человек, а в училище на выпускном зачете со мной произошел убийственный случай: я сломал человеку зуб, и преподаватель у меня на глазах вынужден был выдалбливать корень!
– А вот и Ласточкина, – обрадовался Рубахин. – Познакомьтесь.
Ласточкина – тоже наш зубной врач – полная, крепенькая женщина из резиновых округлостей, в меру надутых изнутри. Вид у нее оживленный и задорный, и мягко вздернутый нос, и ямочки на щеках, и очень блестящие черные глаза. Она любит похохотать, все время клубится папиросным дымом – активная, целеустремленная, оживленная. Ее хватает и на кокетство с мужчинами, и на работу в поликлинике, и на исполнение многих общественных обязанностей, и на неофициальную практику дома – она принимает больных по рекомендациям.
– Вот теперь наш коллектив в полном составе, – сказал Рубахин.
Но, видимо, начатая история волновала Чеснокова, он сказал, обращаясь к Ласточкиной:
– Я тут рассказываю, как я сломал корень. Это была молоденькая девушка, я ее знал. Она стеснялась плакать. По щекам катились слезы, но она молчала… Скажете – случай, надо бы забыть, а впредь работать осторожней. А я не мог этого забыть! Я стал бояться подходить к зубоврачебному креслу, я стал бояться, что причиню кому-то боль, я вообще не мог больше смотреть, как удаляют зубы!..
Этот человек был чем-то необыкновенно привлекателен для меня. Поэтому, увидев дочь, которая шла, помахивая портфелем, из техникума, я позвал ее:
– Маша, пойдем-ка с нами.
Она подошла.
– Вот с кем вы должны познакомиться, – сказал Рубахин Чеснокову. – Это Маша, она сочиняет песни, сама придумывает слова, сама придумывает музыку, сама себе аккомпанирует и поет. А это наш новый зубной врач, который…
– Я знаю, мне папа говорил. Я соберусь с духом, тоже как-нибудь к вам приду.
– Буду счастлив, – сказал Чесноков. – Я тут вспоминал, как я получал диплом… Получаю диплом и направление, но понимаю, что не могу работать! Сегодня утром я не хотел идти на работу!.. Нет, это действительно чудо, я просто не могу это расценить иначе.
Вечером у нас все ходят по береговой аллее. Под руку, не спеша, одни в одну сторону, другие – в другую. Здесь городские новости утверждаются, опровергаются и обретают свой истинный вес.
В этот вечер движение то и дело нарушалось. Дневные пациенты излагали свои впечатления о новом враче. Вокруг каждого концентрировались слушатели, переходя от одного очевидца к другому.
Рассказывал первый пациент Чеснокова, разъясняла женщина, которая боится уколов, а мальчик – его специально привел сюда папа – показывал всем желающим дырку во рту.
Дочь моя стояла в студенческой компании, прислонясь к бревенчатым перилам, и напевала под гитару свою новую песенку про зубного врача.
(Какие песни поет моя дочь?
Как я могу это объяснить…
Если бы их пела незнакомая девушка
Или незнакомая женщина в незнакомой компании,
Я бы слушал и слушал,
Я бы вспоминал свою жизнь,
Еще одна строчка – еще одно воспоминание,
И все они говорят: живи! живи!
И постарайся быть счастливым,
Потому что другой жизни
Не будет!..)
Скоро Чеснокова знал весь город. Когда он шел по главной улице, с ним здоровался чуть ли не каждый встречный. Девушки, пройдя мимо, оглядывались на него. Пожилые горожане уважительно приподнимали кепки. И он торопился ответить на все приветствия, опасаясь кого-нибудь обидеть невниманием.
Эта неожиданная слава волновала его и поражала каждый день заново. Он стал веселым, открытым, счастливым человеком. Если он проходил мимо Дома культуры, его останавливали и уговаривали зайти. Его усаживали поблизости от сцены, и соседи по ряду привставали, улыбались и здоровались с ним. Он присутствовал на третьих турах городской и сельской самодеятельности. Ему уже случалось сидеть в президиумах во время торжественных собраний.
Он полюбил ходить в гости, на вечеринки. Кто-нибудь непременно провозглашал тост за него, а он смущался и возражал, но тоже чокался и выпивал свою рюмку. Как многие счастливые люди, он стал невнимательным. Он и не заметил, как Рубахин решил покинуть этот город.
Рубахин шел, засунув руки в карманы пиджака и глядя перед собой на тротуар, чтобы ни с кем не здороваться и не разговаривать.
Маша все же остановила его.
– Яков Васильевич, это правда, что вы от нас уезжаете? – Она спросила это весело, потому что переезды и даже вести о чьих-то переездах с детства нас увлекают.
Рубахину не хотелось объясняться, и он ответил:
– Уезжаю.
– Что же это так! Жили-жили – и вдруг…
– Вот так, – развел руками Рубахин. – Складываются обстоятельства.
– Когда же вы едете, мы хоть вас проводим!
– Еще не знаю, билета нет. Но я вам сообщу… – Приподняв кепку, Рубахин снова сунул руки в карманы пиджака и зашагал дальше.
Он поднялся на крыльцо, постучал в дверь и в ожидании стоял, глядя на свои ботинки.
– Кто? – спросил голос Чеснокова.
– Я, – отозвался Рубахин.
Чесноков открыл, обрадовался и даже обнял его. Рубахин быстро закивал головой, похлопал Чеснокова по спине и прошел в комнату.
– Посоветуйте мне, что делать, – говорил Чесноков, прибираясь в комнате. – Я обалдел от знакомых, полузнакомых и малознакомых людей! То и дело я их путаю: сегодня спрашиваю одного, как дела с квартирой, а это, оказывается, не тот, у которого квартира, а тот, у которого близнецы…
Чесноков засмеялся, но Рубахин укорил его:
– Вас любят, это естественно, этим надо дорожить.
– Нет, я дорожу! Но я просто не привык… Когда говорят в глаза комплименты, я не знаю, что делать. Молчать и ухмыляться?
– Не мешало бы вам жениться, – сказал Рубахин.
Он испытывал неловкость, касаясь деликатного вопроса, но все же сказал, потому что это было нужно:
– И надо подать заявление на квартиру. Раз вы не подаете, значит, вам не нужно. Напишите сейчас. Я посижу, а вы напишите. Вот вам ручка, вот у вас бумага. Сверху – кому: председателю горисполкома.
– Это правда, что вы уезжаете? – спросил вдруг Чесноков.
– Разве я вам не говорил? – удивился Рубахин. – Пишите, пишите.
– Пишу. Зачем вы уезжаете? Неужели в Кинешме настолько лучше условия, чем у нас?
– Лучше, – сказал Рубахин. – Ну что там у вас? Предоставить мне…
Утром обнаружилось, что Рубахин не явился на работу.
Крутя в пальцах и покусывая папироску, в кабинет вошла Ласточкина.
– Ну вот, Рубахин уехал, – сказала она, не глядя на Чеснокова. – Уехал ночью, никому ни слова не сказал. Сорок лет жил в городе! Довели старика…
– Кто довел? Что случилось? – Чесноков растерялся.
– А вам и невдомек? Прелестно.
– Я не понимаю, даю вам честное слово. Я просто думал, что ему действительно так удобней. Почему я должен был ему не верить!
– Значит, все в порядке? – издевательски улыбнулась Ласточкина. – Да вы мудрец.
– В чем дело? – бледнея, официально спросил Чесноков.
– Действительно, почему-то удобно совершить подлость и неудобно сказать об этом в лицо, – усмехнулась Ласточкина. – Давайте-ка лучше начинать прием.
Она выглянула в коридор – там вдоль стены уже сидели больные, в основном, как бывает по утрам, женщины.
– Чья очередь? – спросила она.
– А я к доктору Чеснокову, – быстро сказала молодая женщина.
– Кто следующий?
Мужчина, потрепанный бессонной ночью, смущаясь, сказал:
– У меня, собственно, тоже договоренность.
Взглянув на женщину, которая сидела, держась за щеку и отвернувшись, словно не слышит, Ласточкина вернулась в кабинет, уселась в свое зубоврачебное кресло и достала книгу.
Чесноков стоял у шкафа, к которому подошел, видимо, чтобы достать инструмент. Но он забыл об этом и просто стоял.
– Там очередь, надо что-то предпринять, – сказала Ласточкина.
– Да-да, – заторопился Чесноков. – А у меня, как назло, какая-то трясучка, наверно, заболеваю…
Он отворил дверь, и молодая пациентка вошла в кабинет. Она села в кресло и зорко глядела на доктора, затем осмотрела и весь кабинет, чтобы потом можно было рассказать. Чесноков опустил спинку кресла. Девушка засмеялась.
– Откройте, пожалуйста.
От волнения она не сразу поняла его.
– Что?
И открыла рот как можно шире, по-прежнему внимательно глядя на доктора.
Чесноков направил свет, взял металлическое зеркальце.
– Что же так, – расстроился он. – Надо было лечить. А теперь придется удалять.
– А я вообще не люблю лечить. Вырвала – и забыла. Девушка снова открыла рот, пристально следя за доктором.
И все же не уследила.
– Можете идти, – сказал он. – Часика два не надо есть и пить.
– Уже?.. А где?..
– Вот он.
– Можно, я его возьму?..
Она завернула свой зуб в приготовленный платок и за неимением аудитории показала Ласточкиной:
– Ничего, ну ничего не почувствовала!
– Попросите, пожалуйста, следующего, – сказал ей Чесноков.
Она выскочила в дверь.
В кабинет вошел следующий пациент и, с любопытством глядя на Чеснокова, стал устраиваться в кресле.
…Несмотря на упомянутые переживания, Чесноков по-прежнему был одним из самых общительных и веселых жителей нашего города.
Ласточкина была по-прежнему активна и клубилась папиросным дымом, но теперь, когда профессиональная ее деятельность сократилась – пациенты не приходили даже домой, – она все свои силы устремила на заботы общественные. Впрочем, она оставляла за собой право считать, что это область более значительная и доступная не всем.
– Должен же кто-то заниматься и этим, – говорила она, живо блестя глазами и разбираясь в протоколах.
Если же ее спрашивали: «Ну как там Чесноков, это правда, что о нем говорят?», – она смешно поднимала бровь в знак некоторой иронии по этому поводу.
– Я, наверно, необъективна. Я вообще скоро уберусь из этого города, как Рубахин.
– Что вы говорите! – восклицал посетитель.
И она, озабоченно стряхивая пепел, поясняла уже серьезно:
– Что делать, видно, нам с ним тоже не сработаться…
Однажды, забавы ради катаясь на парковой карусели, Чесноков заметил, что поодаль на скамье сидит Ласточкина. Она сидела странно, словно вот-вот собиралась уйти. Совершая новый круг, Чесноков опять задержал на ней взгляд. Она была, видимо, в таком настроении, когда все равно, видит тебя кто-нибудь или нет.
Когда карусель остановилась, Чесноков слез с верблюда и подошел к ней. Она посмотрела на него рассеянно.
– Людмила Ивановна, я слышал, что вы собираетесь уезжать из нашего города. Это правда? – спросил он и присел рядом.
Она продолжала смотреть, словно не понимая, что ему нужно, и ожидая, когда он уйдет. Но он не уходил и ждал ответа.
– Ну уезжаю, какое это имеет значение, – сказала она и отвернулась.
– Людмила Ивановна, я прошу вас, не уезжайте. Не надо уезжать.
Она не отвечала. Разговор был ненужным и бессмысленным.
– Я знаю, вы меня не любите, – сказал Чесноков. – Вам кажется, что я самодовольный человек. Это неправда! Вы думаете, для меня это так легко прошло – история с Рубахиным. Просто я не дал себе воли это переживать. Я бы пропал. Я самоед, я бы съел себя живьем!
– Вас очень беспокоит, что я вас не люблю? – удивилась Ласточкина. – Вас любит столько людей, что один человек – это не страшно.
– Но за что? За что? Скажите мне, я хочу бороться со своими недостатками.
– Я не люблю людей, которые вызывают во мне плохие чувства, – сказала Ласточкина, каменея ямочками на щеках и сумрачно поблескивая главами.
Чесноков решил пойти к заведующему райздравом и попросить, чтобы тот подействовал на Ласточкину и убедил ее остаться.
– Я прошу вас, – сказал он, – уговорите ее остаться. Я знаю, она уезжает из-за меня. Она считает, что Рубахин тоже уехал из-за меня. Скажите, что я должен делать, чтобы она осталась.
Заведующий посмотрел на него, усмехнулся и сказал:
– А очень просто. Вы должны плохо работать, чтобы к вам больные не хотели идти.
– Я понимаю, в чем тут беда. Больные – люди возбужденные и общительные. Они питаются слухами и распространяют слухи. Начинается нездоровая шумиха, преувеличиваются репутации. И это сразу осложняет отношения.
Заведующий старался смотреть на него серьезно и официально, но не мог сладить со своей симпатией к Чеснокову и невольно улыбался его чистосердечной наивности.
– А что вы хотели? Чтобы больные не делились своими впечатлениями? Так не бывает. Вам не нравится, что они говорят о вас хорошо? Вы хотите, чтобы они говорили о вас плохо? А я считаю: врачей должны почитать и верить в них. Почему всегда почитали знахарей и шаманов, а на врачей пишут жалобы в жалобные книги? – говорил он, отыскивая номер телефона Ласточкиной. – Ласточкина, Ласточкина… Опасная баба, она ведь там у вас деятель… Надо ее нейтрализовать. Людмила Ивановна? Котиков говорит, приветствую вас. А знаете, кто меня попросил вам позвонить?.. А вот угадайте! Сергей Петрович, вот напротив меня стоит на коленях и молит, молит, чтобы я вас уговорил остаться!.. Что… – Котиков подул в микрофон. – Повесила трубку. Черт с ней, учитесь не зависеть от недругов.
Зазвонил телефон.
– Да, Котиков… – Он сразу подобрался, как это происходит с нами, когда мы говорим с начальством. – Просили, просили. А у нас Ласточкина выбывает… Почему? А не поделили что-то с Чесноковым, знаете, как это бывает. Кто прав, кто виноват? Чесноков, во всяком случае, не виноват, он человек тихий… – Подмигнул он Чеснокову. – Что?..
Он долго молчал, глядя на Чеснокова и дивясь наивности того, что говорилось по телефону.
– Почему Рубахин? Ну, у Рубахина были свои обстоятельства. Безусловно что-то было, не без того. Что?..
Он опять долго молчал, становясь все серьезней и уже не глядя на Чеснокова.
– А мы с ним поговорим, ему тоже есть о чем подумать, а то что же, так он у нас всех распугает… Что?.. – Он опять замолчал и на этот раз был чем-то недоволен и что-то записал на память. – А вот это резонно, это опасение у нас тоже возникло. Действительно, складывается странное положение: все предпочитают удалять зубы у Чеснокова, нежели лечить у других врачей. Тут, знаете, до чего дошло? Общий процент зубов у населения за последнее время уже сократился. И не только в нашем городе, но и в ряде других городов и поселков области. Вот о чем надо подумать!.. Что?.. И шумиха – это, верно, ненужная шумиха, это есть, есть…
Как и все, Маша входила в кабинет, волнуясь в ожидании чудес, о которых наслышалась, но не очень в них веря. У нее была сильно вздута и перекошена щека. Она мучилась всю ночь.
– Наконец-то я к вам попала, – сказала она Чеснокову.
– Посмотрим, что с вами стряслось, – весело оказал он, усаживая ее в кресло.
Тут вошли четыре человека в белых халатах. Их сопровождал заведующий райздравом Котиков.
– Работайте, – сказал он. – Это областная комиссия, хотят познакомиться.
Четыре члена комиссии один за другим поздоровались с Чесноковым, неясно произнося свои фамилии. (С Ласточкиной они, вероятно, уже виделись.)
– Продолжайте, – сказал один из них, – мы не будем вам мешать.
Котиков чувствовал себя скованно, Ласточкина, напротив, была возбуждена, и Чесноков понял, что комиссия эта не к добру. И сразу, как бывает в подобных случаях, он стал думать о том, какое он производит впечатление. Он стал деловитым и внимательным, он свел брови и еще раз озабоченно наклонился над пациенткой, но никак не мог сосредоточиться.
– Так, понятно, – на всякий случай проборомо-
тал он.
Он повернул лампу, еще раз наклонился над Машей, еще более серьезно вгляделся. Он так долго смотрел, покачивая головой, что Маша устала и закрыла глаза.
– Ничего, ничего, еще немножко, – попросил Чесноков. – На какой зуб вы жалуетесь, на этот?
Маша кивнула головой.
– Периоститис ретромолярис. Ничего страшного нет, но лучше вам будет съездить в областную стоматологическую поликлинику.
– Сергей Петрович! Я не могу сейчас ехать, – взмолилась Маша. – Прошу вас. Если что – я потерплю.
Глядя на членов комиссии, Чесноков улыбнулся.
– Зачем же вам рисковать! В стационарных условиях вам сделают рентген и операцию проведут быстро, квалифицированно. Я просто здесь не имею права делать такую операцию.
Один из членов комиссии вежливо сказал:
– Позвольте взглянуть.
Чесноков передал ему зеркало.
Член комиссии взглянул и согласился:
– Совершенно верно, периоститис ретромолярис.
И вручил зеркало другому члену комиссии.
Тот тоже взглянул и кивнул головой:
– Периоститис ретромолярис.
Другие смотреть не стали.
– Ну, девушка, жаловаться на врача вам не приходится, – сказал первый, – диагноз поставлен верно. На денек съездите, послезавтра будете грызть орехи…
Потом он крепко пожал руку Чеснокову.
– Рад был познакомиться.
Остальные члены комиссии тоже пожали руку Чеснокову. И Котиков крепко пожал ему руку и даже подмигнул, что, мол, все в порядке, наша взяла!
В коридоре члены комиссии остановились, посмотрели на Котикова и развели руками в знак того, что полностью удовлетворены. И заведующий райздравом Котиков развел руками, мол, видите сами, какие у нас врачи.
Чесноков, едва закрылась за комиссией дверь, развеселился, как рапирой сделал выпад пинцетом, проткнув невидимого противника насквозь.
Только Маша расстроилась.
– Да ну вас! – сказала она и, не простившись, побежала прочь.
Этот случай серьезно повлиял не только на судьбу Чеснокова, но и на судьбу Маши. Поэтому мы пока оставим Чеснокова (пускай он подождет нас в этой позе) и вернемся ненадолго назад.
Случалось ли вам видеть праздничную демонстрацию в небольшом городе? Если бы я, как учитель, не был обязан участвовать в демонстрации вместе со своей школой, я ходил бы все равно. Особенно Первого мая. Бухают оркестры, и, так как городская колонна не слишком велика, мы слышим сразу все оркестры города. Мы идем, сбиваясь с ноги, и все время здороваемся: учителя – с родителями, врачи – с пациентами, девушки – с молодыми людьми. А когда приходится все время здороваться, невольно все время улыбаешься.
Здесь, на демонстрации, и произошло это знакомство утром, часов в одиннадцать.
Маша шла в колонне, держа под руку приятельниц, как они обычно ходят вечером по набережной.
Он стоял на тротуаре, прислонясь к столбу, и смотрел на проходящих мрачно. Видимо, он вышел на улицу просто потому, что все вышли.
Так они увидели друг друга в первый раз.
После демонстрации хорошо собраться своей компанией в комнате с открытым окном, когда ты почти на улице и в то же время дома. Из репродукторов доносится музыка, слышно все, что говорится и поется на улице, а здесь – несколько мальчиков, которые не танцуют, и побольше девочек, которые танцуют.
Здесь каким-то образом оказался и мрачный молодой человек – Костя. Так они увиделись второй раз.
– У вас плохое настроение? – спросила Маша.
– Пройдет, – сказал Костя.
– А я думала, мужчина не бывает несчастлив, я думала – только женщина.
– Что вы! – улыбнулся Костя.
Маша поняла, что он страдает и что причина серьезна и говорить о ней не следует.
Тут, как водится, Машу попросили спеть. Она присела на стул, настроила гитару и стала петь, поглядывая на Костю. С этой минуты как бы толстое стекло отделило от них все остальное.
Когда Маша кончила петь, Костя сказал:
– Потрясающе.
Маша положила гитару и пошла на улицу. Костя пошел за ней.
– Нет, это просто потрясающе, – еще раз сказал Костя.
Время от времени из-за стекла кто-то выпускал отдельную человеческую фигуру для того, чтобы они могли переглянуться по этому поводу.
– Я могу изобразить любое животное, – сказала Маша. – Какое вы хотите.
– Марабу, – сказал Костя.
Маша заложила руки за спину, согнулась и подозрительно, искоса повела глазом. Потом осторожно ступила ногой в сторону и приставила другую…
– Я могу даже неживой предмет. Говорите что.
– Шлагбаум, – попросил Костя, потому что кто-то в это время достал из-за стекла дорожный шлагбаум.
Маша подняла, соединив ладонями, руки, занервничала, поворачивая голову вслед машинам, проезжавшим слева направо и справа налево, наконец опустила руки, преграждая им путь, и только тогда успокоилась.
– Черт возьми, – сказал Костя.
И он рассказал ей про свое горе. У него была девушка, с которой он пошел в загс и заполнил анкеты. Им сказали, что две недели они могут подумать, а потом прийти расписываться. А неделю спустя девушка поняла, что любит другого, и в назначенный день не пришла.
Через некоторое время из-за толстого стекла вынули меня, и дочь сказала мне:
– Я выхожу замуж.
В загсе на полу стояли горшки с зелеными растениями, а на стенах висели репродукции известных картин.
– Здравствуйте, – профессионально улыбнулась им женщина, которая сидела за столом.
– Мы желаем вступить в брак, – сказал Костя.
– Очень хорошо, – сказала женщина. – Паспорта при вас?
– При нас, – сказал Костя и достал два паспорта.
Женщина полистала паспорта и вручила им два листа бумаги.
– В соседней комнате заполните анкеты.
Маша и Костя перешли в соседнюю комнату. Там тоже были зеленые ветки и репродукции картин.
– Давай, я знаю, как заполнять, – сказал Костя и мигом заполнил обе анкеты.
Женщина приняла у них анкеты и сказала:
– У вас есть еще время подумать о своем решении, приходите семнадцатого числа.
Но в назначенный день у Маши разболелся зуб. Вот тогда-то Чесноков, как мы помним, и отправил ее в областную поликлинику.
Закрыв глаза и грея щеку воротником кофточки, она ехала в поезде.
Прикрыв глаза и грея щеку кофточкой, она записалась на прием.
В три часа позвонил Костя.
– Это Костя, здравствуйте.
– Здравствуйте, Костя. А Маши нет дома, у нее заболел зуб, она поехала…
– Что случилось?
– Ничего не случилось, у нее заболел зуб.
– Сегодня среда, я ничего не понимаю!..
– Ну и что?
– Мы сегодня должны расписываться, я ничего не понимаю, сегодня среда!
– Ничего не случится, если вы пойдете в четверг.
– В четверг. – Костя рассмеялся. – В четверг! Понял вас. После дождичка в четверг!..
Он опять захохотал и повесил трубку.
Когда Маша вернулась и побежала в строительную контору, где работал Костя, ей сказали, что он взял расчет и уехал, куда – неизвестно.
Но вернемся к Чеснокову. Итак, он полностью удовлетворил комиссию, сделал выпад пинцетом и стал убирать инструменты.
В кабинет вернулась Ласточкина.
– Поздравляю, произвели благоприятное впечатление.
И вышла покурить.
Но в коридоре, проходя мимо нянечки, которая мыла пол, она сказала:
– Что-то сегодня наш Сергей Петрович сробел, не стал удалять зуб. И не такой трудный зуб, странно…
– Ай-яй-яй, – расстроилась нянечка. Она очень почитала Чеснокова.
Ласточкина ушла, а она все стояла, озадаченная полученным сведением.
Знакомая больная, проходя по коридору, даже спросила ее:
– Случилось что-нибудь?
– Вот мы говорим – Чесноков, Чесноков… Значит, и ему не все дано.
Тут из кабинета вышел Чесноков. Нянечка хотела его спросить о происшедшем случае, но не решилась. В конце коридора Чесноков оглянулся – обе женщины смотрели ему вслед.
Вернувшись домой, он завалился на диван и открыл книжку. Но почитать ему не удалось, постучали в дверь.
Это пришел Мережковский, нервный человек лет двадцати семи, который постоянно перед кем-нибудь преклонялся и кого-нибудь ненавидел. Так, он преклонялся перед Чесноковым, видел в его деятельности особую идею и выдержал по этому поводу немало боев со скептиками и маловерами.
– Как дела? – спросил он, не интересуясь ответом. – Слушайте, что там опять затеяли эти подонки?
– Какие подонки?
– Вы что, не знаете? Пустили по городу слух, что вы испугались и не стали удалять зуб. Хотя это естественно. Я, наоборот, удивляюсь, как они еще долго молчали, как они еще могли столько времени терпеть, что в нашем городе появилось что-то незаурядное. Но знайте, если вы пойдете на какие-нибудь компромиссы, – Мережковский посмотрел на него воспаленно и пальцем перечеркнул его крест-накрест… – Так, завтра утром к вам придет человек с зубом. Мы придем с ним, пускай будут объективные свидетели. И все – с кривотолками надо кончать…
На другое утро Мережковский вел под руку по улице человека в свитере, похожего на артиста Никулина. Гражданственно поглядывая на встречных, он время от времени останавливал знакомых, чтобы рассказать, куда, с какой целью он идет. Он остановил двух рослых десятиклассников и сказал им:
– Привет, направляемся к Чеснокову. Какие-то гады пустили о нем сплетню, надо давать бой. Очень сложный случай, – кивнул он на Никулина. – Пойдемте с нами, надо, чтобы были свидетели.
– В школу опоздаем, – заколебались десятиклассники.
– Успеете.
По пути Мережковский остановил и повел за собой старика, который прогуливался без дела.
В поликлинику они вошли в довольно людном обществе и проследовали к зубоврачебному кабинету.
В двери кабинета показался Чесноков, он надевал халат.
Мережковский выдвинул Никулина вперед.
– Вот человек, о котором я вам говорил…
– Пройдите, – сказал Чесноков. – Только закройте, пожалуйста, дверь.
– Ничего, ничего, – успокоил его Мережковский и прикрыл дверь слегка, так, чтобы было видно всем.
– Садитесь, – сказал больному Чесноков.
У него был усталый вид, и двигался он замедленно, скучно, как человек, делающий что-то надоевшее в сотый или тысячный раз.
– Ну что же, этот зуб вам не нужен, сейчас мы его…
К двери кабинета подходили медсестры и больные, спрашивали:
– Что случилось?
– Чесноков, – оборачиваясь, объяснял Мережковский. – Очень трудный случай. Тихо.
Из кабинета послышался стон.
– В чем дело?! – раздраженно спросил Чесноков.
– …ойно! – простонал Никулин, очевидно, с открытым ртом.
– Не может быть, вам не больно!
– А! – крикнул Никулин.
– Черт возьми, не можете минутку потерпеть?..
– А! – еще громче вскричал больной.
– Все же, все! – разозлился Чесноков.
В коридоре было тихо.
Через некоторое время Никулин вышел. Его пропустили, затем в растерянности все пошли за ним по коридору.
– Ну что? В общем, порядок? – бодро спросил Мережковский, надеясь выправить положение.
Никулин взглянул на него печально и не ответил.
– Чудес не бывает, – сказал старик.
Чесноков, опершись на руку лбом, сделал запись в тетрадь. Потом он снял халат и повесил на гвоздик, хотя рабочий день только начался. И запер шкаф на ключ.
Вернувшись домой, он лег на диван и закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Кто-то постучал в дверь – он лежал тихо, словно спит или умер, чтобы поняли, что комната пуста.
Пробили стенные часы. Еще раз постучали в дверь.
Эта пришла Вера, врач той же поликлиники, – жизнерадостная хорошенькая девушка в очках, которые ей очень к лицу.
– Абсолютно нормальная, – встряхнула она градусник. – Я просто не имею права выписывать вам бюллетень! Вставайте и марш на работу.
– Я не могу, – сказал Чесноков, – я болен.
– Нельзя быть таким впечатлительным. Больные вас обожают, начальство вас опекает, что вам еще нужно? – Говорила она весело, лучась улыбкой, которая ей очень шла. – Вы должны ходить вот так! Вам завидуют! Черт подери, этим надо гордиться. Если бы вам все время было легко, то грош вам цена. Это хорошо, что у вас трудности. Только не гневите судьбу. Вы вот можете себе позволить – лег и не пойду на работу. И знаете, что вам за это ничего не будет. А если бы я это себе позволила? – Она помолчала, глядя на него серьезно, подозрительно. – Смотрите, а то я буду думать, что я в вас ошиблась.
Когда она ушла, Чесноков снова натянул на себя одеяло и закрыл глаза.
Но вскоре в дверь опять постучали.
Не дожидаясь ответа, вошел Мережковский с Никулиным, щека которого была обвязана сложенным платком.
– Поняли, что творят?! – воскликнул Мережковский, усаживая пострадавшего. – Воспользовались случаем и устроили свистопляску. У него как на грех разболелась десна, решил снова сходить в поликлинику. Я ему говорю: не ходи, не ходи. Но он пошел, и вот результат: попал к Ласточкиной, она обрадовалась и вызвала специалиста из области. Якобы для консультации, а, в сущности, это на вас донос. Поняли, что творят?..
– Понял, – равнодушно сказал Чесноков.
– Но мы решили так: он будет говорить, что операция прошла благополучно, все в порядке и никаких претензий у него нет. Так?
Никулин кивнул.
– Но вы, Сергей Петрович, должны лично покончить с этим его осложнением. Так что в вашем распоряжении минимум времени. Вставайте.
– Я не могу, – сказал Чесноков. – Я болен.
Мережковский пристально вгляделся ему в глава. Какая-то догадка вдруг пришла ему в голову, и он подмигнул.
– В чем дело? – спросил Чесноков.
Мережковский подмигнул еще раз.
– Это ход?
– Какой ход? Оставьте меня в покое, я болен.
Не решаясь еще поверить новой мысли, Мережковский проговорил:
– Что же тогда?.. Значит, вы капитулировали? Решили жить послушно? Значит, они вас все-таки скрутили? Значит, получается, что победа за ними?..
– Я ни с кем не воюю, – сказал Чесноков. – Я воюю только с собой.
Мережковский смотрел на него и улыбался. Смотрел таким же взглядом, как тогда, когда предупреждал, что в случае чего перечеркнет Чеснокова навсегда.
– Да, с вами я бы не пошел в разведку, – сказал он.
– Я бы с вами тоже не пошел, – ответил Чесноков.
Мережковский вздохнул, поднялся и, забыв о своем спутнике, вышел. Тот тоже встал, глядя на Чеснокова.
Чесноков смотрел на больного, бессильно страдая. У него даже лицо сделалось похожим. Он закрыл глаза и отвернулся к стене.
Через несколько дней я узнал о том, что произошло. Я застал Чеснокова на том же диване. Мне показалось, что он обрадовался моему приходу.
– Посидите, – сказал он.
Я сел за стол, вынул из портфеля тетради и стал проверять.
Чесноков приподнялся на диване и заговорил:
– Забавная ситуация! Одни требуют, чтобы я делал чудеса, на меньшее не согласны. А другие все на чем-то стараются подловить и ставят капканы.
– Вы преувеличиваете, – сказал я.
Он посмотрел на меня злобно, словно во всем был виноват я.
– Достаточно того, что у меня пропало хорошее настроение. Мне нужно, чтобы у меня было хорошее настроение, иначе у меня вообще ничего не получится. Что делать, я такой, сам я себе надоел. Так переделайте меня, вставьте в меня все другое, я буду вам благодарен по гроб жизни!..
Но тут я на него закричал:
– Вы можете делать то, что не умеет никто на белом свете, вам этого мало?..
– Я могу делать либо то, чего никто не умеет, либо я не могу работать никак вообще. Я не могу иначе!
Тем временем в поликлинике председатель комиссии, которая приезжала к Чеснокову, осматривал Никулина. Ласточкина стояла рядом.
– Что такое? – удивился председатель. – У вас было два больных зуба?
Никулин показал один палец.
– Что же тогда он удалял? – спросил председатель, оборачиваясь к Ласточкиной. – Он удалил шестой верхний, а надо было седьмой верхний.
Ласточкина кивнула головой.
– А что он записал? – спросил председатель.
Ласточкина уже держала наготове карточку больного.
– Пятый нижний? – прочитал председатель. – Черт знает что!
Ласточкина улыбнулась.
Сдергивая с себя халат и багровея на ходу, председатель комиссии вышел из кабинета.
Ласточкина, сдержанно торжествуя, обратилась к больному:
– Ну, что же у вас там такое?..
Выходя от Чеснокова, на крыльце я встретил людей, судя по всему, приезжих. Полковник, крупный человек с простоватым лицом, красивая женщина, видимо, жена его, и чем-то недовольный парень лет пятнадцати. В силу семейной дисциплины всю поклажу нес он один. Это была семья Чеснокова. Затем я заметил девушку, которая немного от них отстала и вообще, казалось, была не уверена, удобно ли ей зайти вместе со всеми в дом. Молоденькая, моложе Маши, она была ни красива, ни дурна собой, она была как бы выше этого, чем-то иным приковывала к себе взгляд.
Отец постучал в дверь. Так как ответа не было, я сказал им:
– Дома он, дома. Входите.
Чесноков по-прежнему лежал на диване, прикидываясь спящим.
– Привет, – сказал ему брат и сел на чемодан.
– Привет, – сказал ему Чесноков, не спеша повернулся к двери.
– Сережа! – воскликнула мать и бросилась к нему.
Он испугался, вскочил, забормотал:
– Что такое? Что такое?
Отец раскрыл объятия, и они обнялись.
Тут Чесноков увидел в двери Женю.
Он обернулся к отцу и спросил:
– Вы что приехали? Как же вы приехали?
– Женя решила съездить к тебе в гости. А я решил поехать с ней. А мама решила поехать со мной. А Коле пришлось ехать с мамой.
– Вот это здорово, – озабоченно сказал Чесноков. – Здравствуй, Женя, значит, ты тоже приехала?
– Я ненадолго. Как раз дали стипендию, думаю, съездить? Я в Доме колхозника устроюсь…
– Ну как тебе здесь живется? – спросил отец.
– Плохо, – сказал Чесноков.
– Сейчас будет хорошо.
Отец взглянул на Колю. Тот поднялся с чемодана, пристроил его на стуле и открыл. Мать достала оттуда закуску, отец откупорил бутылку «Столичной».
– Стаканы есть? – спросил он.
– Стаканы? Два есть.
– Я вообще не пью, – предупредила Женя.
– А я-то, – махнула рукой мать.
Отец достал два граненых стакана, налил – сыну побольше, себе на донышко.
– Петр! – испугалась мать.
– Ничего, выпьет. Это нужно.
– Алкоголь – яд, – сказал Коля.
– Помолчи, – сказал отец.
– С пьянством мириться нельзя, – сказал Коля.
Мать сказала:
– Конечно, пить вредно. Ты же знаешь, папа этого не любит. Но сейчас Сереже надо выпить. Просто для поднятия тонуса.
– Каждый оправдывается как может. Пили бы и молчали.
Отец поднял стакан.
– Ну, Cepeга, все твои подробности и упадочнические настроения – это нам известно.
– Откуда вам известно?
– Ты меня напугал, я хотела посоветоваться, – сказала Женя.
– Все путаете, ничего этого сейчас не надо, – перебил их отец. – В кого ты такой впечатлительный? Посмотри на мать – она прошла войну, она три раза рожала, посмотри на нее, она может сниматься в кино. Вот учись у нее, тебе оптимизма не хватает, вот чего. Ну? Будь здоров.
Чесноков стал пить, и все на него смотрели. С непривычки он хотел остановиться, но отец приговаривал:
– Пей до дна, пей до дна…
– Хватит, – попросила мать.
– Правда, не обязательно все, – сказала Женя.
Но отец приговаривал:
– Пей до дна, пей до дна…
Когда он выпил, женщины сразу протянули ему бутерброды, он взял и стал есть оба.
Мать нежно сказала:
– У всех бывают трудности, надо их преодолевать. Посмотри на своего отца, вот с кого ты должен брать пример.
Чесноков сидел, подперев щеки кулаками.
– Сережа, прости меня! – взмолилась вдруг Женя. – Если ты меня не простишь, я сейчас уеду. Хочешь, я уеду?
Чесноков не ответил.
– Он спит, – сказал Коля.
Все четверо, стараясь не разбудить, перенесли Чеснокова на диван и присели вокруг, как консилиум врачей.
– Боже мой, – сказала мать.
– Военное детство – это сказывается, – объяснил отец.
– Ему неприятно, что я приехала, – сказала Женя. – Не надо было вам показывать письма.
– Что? – в смятении спросил Чесноков и сел.
– А ты поспал! – улыбнулась мать.
– Вставайте все, вставайте все, вставайте, люди доброй воли! – пел ему отец.
– Сережа, ты на меня сердишься? – спросила Женя. – Ты абсолютно прав.
– Сыграем? – сказал Коля, ставя на стул шахматную доску.
Чесноков, дико поглядывая на присутствующих, сделал ход. Некоторое время они играли молча. Зрители уважительно смотрели на шахматную доску.
– Ладья под угрозой, – сказал отец.
– Не подсказывать, – разозлился Коля.
– Зевки никогда не считаются, – возразила Женя.
– Новое правило!..
– Это не игра, – стояла на своем Женя, – когда человек зевнул!
– Сдаюсь, – сказал Чесноков.
Он встал и, покосившись на стол, походил по комнате.
– Сережа, может быть, тебе хочется погулять? – спросила мать. – Пойди погуляй, тебе это хорошо. И Женя с тобой пройдется.
– Может быть, он хочет один, – сказала Женя. – Зачем я буду ему мешать?
– Что значит мешать! – сказал отец. – Шагом марш, вдвоем веселей.
Женя поднялась, ожидая ответа Чеснокова.
– Конечно, идем, какой разговор, – встрепенулся Чесноков.
Они вышли на пустоватую дневную улицу.
– Я знаю, мне не надо было приезжать, – сказала Женя. – Когда ты без меня, ты что-то фантазируешь, и тебе кажется, что ты меня действительно любишь. А вот я приехала – и ты разочаровался.
– Только прошу, не надо меня сейчас ни в чем обвинять.
– Я тебя не обвиняю.
– Нет, у тебя такой вид, будто я тебя чем-то оскорбил.
– Ты меня ничем не оскорбил.
– Но я вижу, что ты не в духе.
– А ты?
– У меня есть на это причины.
– И у меня есть причины. Я все время завишу от твоего настроения. А твое настроение зависит от твоей работы. Только от меня ничего не зависит.
– Ах, я обязан веселиться? Вот я веселюсь: ха-ха-ха!..
– Не надо веселиться.
– Тогда я не понимаю, чего ты от меня требуешь.
– Я ничего от тебя не требую.
– Нет, требуешь!
– Не кричи на меня.
– Ну, я вижу, у тебя воинственное настроение, тебе необходимо поссориться. Но можно не сейчас? Давай отложим.
– Давай.
Женя остановилась, а Чесноков некоторое время шел впереди, не замечая этого.
Потом заметил и обернулся.
– В чем дело? Что случилось?
Женя что-то тихо сказала.
– Не слышу, – сказал он и вернулся.
Она поднялась на цыпочки и обняла его.
– Сереженька! Сделай что-нибудь, чтобы нам было хорошо. Придумай что-нибудь, постарайся.
Чесноков смотрел вдоль улицы. Прохожие, сколько хватал глаз, все как один обернулись и стояли, глядя на них.
Он сосредоточился, что-то решил и повел Женю дальше. И прохожие, словно только того и ждали, тоже пошли по своим делам.
Неподалеку от поликлиники Чесноков и Женя остановились. Он показал девушке, как идти обратно. Она пошла домой, а он направился в поликлинику.
В коридоре было пусто – время обеденного перерыва. Но из красного уголка, где обычно проводились пятиминутки, доносились голоса.
Чесноков пошел туда.
Дверь была отворена, но врачи и сестры сидели к ней спиной, и потому его никто не видел.
Собрание вела Ласточкина. За председательским столиком она чувствовала себя удобно, как дома. Опершись на ладошку, она слушала выступающих как бы рассеянно, но учитывала и замечала все.
– А, именинник! – улыбнулась она Чеснокову через дверную щель. – Вот, послушайте, как вас тут честят.
Все обернулись к нему. Врачи и медсестры улыбались, давая понять, что относятся ко всему этому несерьезно, понимают, что тут недоразумение, или случай, или чьи-то козни…
Чесноков насильственно улыбнулся в ответ: «Ничего, мол, я не унываю!..»
Однако люди доброжелательные, как это часто бывает, вели себя пассивно, считая, что такой врач в заступничестве не нуждается. Выступала Вера, которая навещала Чеснокова дома. Ее возмущало поведение Чеснокова, его особое, привилегированное положение и вообще несправедливое отношение руководства к молодым специалистам. Поэтому она говорила возбужденно и сердито:
– Захвалили Чеснокова, в этом надо сознаться. И вот он уже имеет право посредине рабочего дня устроить себе прострацию и уйти с работы. Представьте себе на минутку, что произошло бы, если бы это разрешил себе кто-нибудь из нас, особенно молодые специалисты. А результат всего этого налицо: вместо одного зуба удален другой, а записан третий…
После нее поднялся Никулин, приглашенный сюда в качестве свидетеля и жертвы. Ему было неловко, что из-за него ругают Чеснокова. Страдания уже были позади, и теперь ему хотелось, чтобы все кончилось мирно и по-доброму. У него еще побаливала десна, поэтому он говорил с трудом:
– Лишьно я нишего не имею просив тоуаришшя Шеснокова. Помимо того, я хошю поулагодарить за отлишную рауоту тоуаришшя Уастошькину.
Этим он несколько нарушил ход собрания, и Ласточкина решила вернуть разговор в нужное русло:
– Может быть, мы послушаем виновника торжества? А то ругаем его, ругаем, а, может быть, он хочет что-нибудь ответить? Пускай объяснит нам, как он дошел до жизни такой.
Но Чесноков уже быстро шел по коридору прочь.
– Сергей Петрович! – услышал он за собой чей-то голос и побежал.
Заведующий райздравом Котиков был смущен и как говорить с Чесноковым – не знал.
– Нет, как это вы ухитрились, не могу понять. Не тот зуб! Это же чепе. Но уж записать-то надо было либо этот зуб, либо другой – как-то можно было бы объяснить. Но вы записали вообще какой-то третий!..
– Я прошу отпуск за свой счет, – сказал Чесноков.
– Это можно, – обрадовался Котиков. – Я лично считаю, что все дело в переутомлении. Отдохнете, и все будет в порядке.
Он даже проводил Чеснокова до двери и улыбнулся ему вслед, но тот уже этого не видел.
На улице Чесноков приметил Мережковского и хотел было куда-нибудь свернуть, но тот, увидев его, сам быстро перешел на другую сторону улицы.
Чесноков поднял воротник и шагал, не глядя по сторонам. Увидел еще одного знакомого, замедлил шаг и сделал вид, что вспомнил о важном деле, перешел через дорогу. Ему ни с кем не хотелось встречаться. Через некоторое время он снова увидел знакомого, опять сделал вид, что вспомнил важное дело, и перешел через дорогу обратно. Затем увидел еще кого-то, свернул в переулок, спрятался там под арку ворот и постоял пережидая.
Он ни с кем не хотел разговаривать, чтобы ничего не объяснять. Выйдя из ворот, он перелез через изгородь и быстро спустился к реке – лишь бы подальше от знакомых.
Мне довелось долгие годы прожить рядом с ним. Я был свидетелем его успехов и его падений… Сейчас передо мной те страницы его жизни, которые я не люблю вспоминать. Он ушел из поликлиники. Больные постепенно оставили его в покое, и страдали от зубной боли, и лечились так, как это принято в наш еще несовершенный век.
Чесноков устроился преподавателем в зубоврачебное училище.
По утрам в коридоре толпились девушки, они были весело озабочены и здоровались со своим преподавателем рассеянно. Он тоже рассеянно здоровался с ними, сдавал в раздевалку пальто и проходил в учительскую. Оттуда с журналом в руке он шел в аудиторию. Приветствуя его, студенты вставали и садились. Это были веселые, но трудолюбивые молодые люди и девушки: специальность они выбрали трезво, не обманываясь иллюзиями.
– Бунчиков, Васильева, – выкликал он по журналу. Студенты деловито привставали.
– Котикова, Черножукова. Вставать надо.
В аудиторию хотела войти опоздавшая, но Чесноков ее не пустил.
– Закройте дверь, – сказал он.
– Пустите ее, – попросила подруга, – ей неудобно, она комсорг.
– Надо приходить вовремя. Пожалуйста, Котикова. Тетради закройте. Прорезывание зубов.
Котикова вышла к столу. Она сделала удивленные глаза, улыбнулась и пожала плечами. Однако на Чеснокова это не подействовало, и она начала отвечать довольно бойко:
– В прошлый раз мы говорили про аномалии прорезывания зубов…
Приоткрылась дверь, в аудиторию заглянул студент в лыжном костюме.
– Закройте дверь, – не повернув головы, сказал Чесноков.
– Он за городом живет, – вступился кто-то.
– Надо раньше выезжать.
Опоздавшие, стоя перед дверью, посмотрели друг на друга и отвели глаза. Случайность, которая свела их здесь, была из тех, что иногда во много раз ускоряет медлительные процессы жизни.
Они пошли в буфет. Там молодой человек взял два компота. За высоким, как в баре, столиком они съели компот и пошли на улицу. Потом свернули к реке и стали смотреть на текущую воду.
Возвращались они намного более близкие друг другу, чем сорок минут назад. Когда они подошли к аудитории, то услышали, как Чесноков диктовал:
– Радикальное хирургическое вмешательство в этих случаях применяется только при…
Прозвенел звонок.
Чесноков закрыл журнал.
– Давайте закончим предложение! – жалобно вскричали девушки.
– Это длинное предложение, – возразил Чесноков. – Завтра.
Домой он возвращался не торопясь. Встречи со старыми знакомыми уже не смущали его. Вот идет Мережковский. Как всегда, он чем-то возбужден и поглядывает на прохожих боевито.
– А, мое почтение, – поприветствовал он Чеснокова. – Как жизнь?
– Благополучно.
– Как работа?
– Отлично.
Мережковский проницательно улыбнулся. Перемена, происшедшая с Чесноковым, видимо, подтвердила его ожидания.
– Да… Укатали сивку крутые горки.
Чесноков пошел дальше, а Мережковский смотрел ему вслед, посмеиваясь над парадоксами жизни.
Чесноков расстегнул пальто, сунул в портфель шарф и снял кепку. Было тепло, вдоль тротуаров текли ручьи. Он зажмурился, чтобы проверить, сколько можно пройти не глядя.
– Здравствуйте, Сережа! – услышал он голос Ласточкиной и открыл глаза. – Что вы делаете?.. У нас с вами какие-нибудь трения? Или как? Я что-то не пойму.
Мы легко прощаем тех, кому больше не нужно завидовать.
– Все в порядке, – сказал Чесноков.
– Вот и хорошо. А куда вы направляетесь? Пошли на реку, там уже загорают!
– Мне некогда, – сказал Чесноков.
– Нельзя все время заниматься делами. А то, может, за город, поползаем на лыжах?
– В другой раз, – сказал Чесноков.
– В другой раз будет поздно, – засмеялась Ласточкина. – Последние деньки…
Помахав ему рукой, она побежала по улице, потому что в такой снежный солнечный весенний день трудно просто ходить, невольно куда-то торопишься.
Чесноков шел по главной улице. Она блистала, звенела и щелкала капелью. Он шел, поглядывая по сторонам, выбирая, с кем бы поговорить, пошутить.
Вот молодая мама поссорилась с сыном, и они разошлись в разные стороны. Чесноков включился в эту игру и взял ребенка за руку. Тот не возразил, и они пошли вместе, пока мать не догнала их и, смеясь, не увела мальчика с собой.
Он остановился у киоска, купил открытку и, заслонив ее от капели, стал писать:
«…Если у тебя появится какая-нибудь возможность – приезжай. Здесь сейчас…»
По покатой площади он спустился к реке. Она текла ровно и сильно, неся на себе остатки льда. А у длинной каменной стены уже стояли лицом к солнцу мужчины в трусах и девушки в купальниках.
Чесноков улегся на днище опрокинутой плоскодонки, положив под голову портфель. Дятел, размахивая головой, бил клювом в черный ствол дерева. И еще один дятел не в такт долбил дерево. Они были похожи на деревянную игрушку, где два человечка колотят молотками. Над ними по небу передвигались облака.
Чесноков перевернулся на живот и стал смотреть на другой берег. Он был странен и ничем не похож на этот. Туманные поля, неясные холмы, иноземный город…
Рядом села девушка в платке. Ее друзья поодаль раздевались, чтобы позагорать у стены. Заметив, что Чесноков смотрит на, нее, девушка улыбнулась и развязала платок. Ей было хорошо. И Чесноков улыбнулся. Ему тоже было хорошо.
– Сергей Петрович!
Его окликнула Ласточкина, которая в платье стояла у стены и загорала. Она смеялась и грозила Чеснокову пальцем.
– Главное – это не зависеть от мнений, – сказал Чесноков девушке, сидевшей на лодке. – Если ты стал зависеть от мнений каких-то людей, беги от них куда глаза глядят.
– Это вы мне? – удивилась девушка.
– Я говорю вообще. Но если это вам пригодится, пожалуйста. Вообще, когда ты ни от кого и ни от чего не зависишь, освобождаются гигантские резервы времени просто для радости и счастья жизни.
Он встал и пошел вдоль берега к дому. Сплетаясь, синели лыжни. Со снежных высоток скатывались лыжники, многие были раздеты до пояса, у некоторых на груди висели транзисторы – то громче, то тише, то тут, то там звучала музыка.
Чесноков достал из портфеля газету, прочитал телевизионную программу и пошел быстрей.
Я не согласен с теми, кто клянет телевизор. Как иначе мы увидели бы спортивные соревнования, крупных артистов, писателей, ученых, передачи из Москвы и Ленинграда. Чесноков любил телевизор. Он поставил его так, чтобы можно было смотреть лежа на диване. Под рукой у него всегда была книжка, чтобы почитать, конфеты, чтобы пососать, и соседские дети, чтобы было с кем обсудить передачу.
Но вот он взглянул на часы и поднялся.
– Дети, когда будете уходить, не забудьте выключить, – сказал он.
– А это кто? – напоследок спросил мальчик.
– Это крупнейший в Советском Союзе студент, – ответил Чесноков и ушел.
В те времена мы с ним виделись редко.
Его тогда тянуло к людям случайным, к таким знакомствам, которые не накладывали на него обязательства и никак не посягали на его независимость. Дружба всегда к чему-то обязывает.
Почему в этот вечер он пришел ко мне?.. Вероятно, потому, что, утвердившись в новых убеждениях, он захотел утвердить их и в глазах своих прежних друзей.
Маша уже спала – с тех пор как уехал Костя, кончились песни, исчезли приятели, она ложилась рано, и я боялся, что мы ее разбудим.
– Давненько мы не виделись, – весело сказал он. – Как жизнь?
– Ничего. Как вы?
– Я неплохо. И даже более того: хотите видеть счастливого человека? Вот он. Я решил написать краткое руководство о том, как это делается.
– Тише, – попросил я, – Маша спит.
– Во-первых, я перестал суетиться. Раньше любая неприятность приобретала для меня огромные размеры. Теперь у меня вообще нет неприятностей.
– Завидую.
– Хотите, я вас научу?
– Буду рад. Только потише.
– Хорошо. Вот один из частных способов: посмотрите на улицу.
– Смотрю.
– И представьте себе, что это другой город. И живут в нем другие люди, которые вас еще даже не знают. И сразу все переменится. И все неприятности остались в прежнем городе, они забыты, их нет!
– Если вам действительно хорошо, то я за вас рад.
– Мне действительно хорошо!
Машу мы все-таки разбудили.
Она вышла непричесанная, заспанная, взглянула на Чеснокова хмуро и хотела уйти, но он сказал:
– Маша! Вы все время смотрите на меня так, словно решаете вопрос, что бы вам предпринять – зажарить меня целиком или нарезать и положить в салат.
Маша пожала плечами в знак того, что не понимает даже, о чем речь.
– Ладно, не будем выяснять отношения. Как поживают наши песенки? Сочинили что-нибудь новое?
– Нет!
– Что так! Население требует песен!
– Песен нет и не будет, – сказала Маша и хотела уйти, но Чесноков ее задержал:
– Так нельзя, Маша. Я должен с вами поговорить.
Я знал, что разговор этот добром не кончится.
– Не стоит, Сергей Петрович, пусть идет, у нее плохое настроение.
– Это по моей специальности, – обрадовался Чесноков. – Это я беру на себя!
– Вы хотите со мной поговорить? – спросила Маша. – Пожалуйста. Веселый человек, я хочу напомнить вам один случай из вашей практики. Помните, как вы не стали удалять мне зуб, а решили гнать зайца дальше?
– Был такой случай, – сказал Чесноков. – Там была одна сложность, комиссия.
– Ах, комиссия? Тогда все в порядке. Где она помещается?
– Она нигде не помещается, это была временная комиссия.
– Куда же мне адресовать заявление?
– Какое заявление?! – рассмеялся Чесноков.
– Мне надо подать заявление, что в связи со всеми этими обстоятельствами оказались разбитыми две судьбы. Вот так получилось – две человеческие жизни…
– Не понимаю, – встряхнув головой, сказал Чесноков.
– И все, подумать, из-за одной временной комиссии, была бы хоть постоянная!..
– Маша, успокойся, – сказал я.
Я видел, что она уже не владеет собой.
Тут разозлился и Чесноков:
– В чем, собственно, дело? Товарищи! Я не могу нести ответственности за все зубы человечества!..
– Ну ладно, я спать хочу, – скучно сказала Маша. – Нельзя ли тут как-нибудь потише?
– Подождите, вы меня обвиняете черт знаем в чем. Я должен объясниться…
Но Маша так на него посмотрела, что я сказал:
– Потом, потом, Сергей Петрович. Мы об этом поговорим отдельно.
Чесноков, не прощаясь, вышел. В окно было видно, как он шел по улице, потом взялся вдруг за голову и сел на край тротуара. Я испугался и выбежал, но, увидев меня, он вскочил и быстро зашагал дальше.
На крыльце у его двери сидела неясная в темноте фигура. Он приблизился – это была Женя.
Случалось вам встретиться с любимым человеком в те минуты, когда вам тяжело, когда вам не везет? Помните восхищение, которое вы испытывали перед этим человеком, – так недосягаемо безупречен и чист он по сравнению с вами? Вы помните страх его потерять, потому что в эти минуты вы не уверены в себе, в том, что вас можно любить? И благодарность за то, что он относится к вам по-прежнему, и надежду на то, что он все поймет и исправит?..
– Я не предупредила, – поднявшись, быстро заговорила Женя. – Но знаешь, как раз дали стипендию, и я решила съездить.
Чесноков неуверенно шагнул к ней, и она пошла ему навстречу. Они обнялись и так, почти неразличимые в темноте, стояли долго. Он обнимал Женю, глядя поверх ее плеча в темноту. Когда она попробовала оторваться, чтобы передохнуть, или поговорить, или зайти в дом, Чесноков только крепче ее стиснул – он не хотел, чтобы Женя на него смотрела.
– Что-нибудь случилось? – спросила она.
– Да.
– Тебе не хочется говорить?
– Да.
– Тебя кто-нибудь обидел?
– Нет.
– Ты кого-нибудь обидел?
– Да.
Они стояли не разъединяясь.
Чесноков сказал:
– Я погибаю. Я погибаю.
Женя вздохнула.
– Что мы здесь стоим, – сказала она. – Пошли домой.
Они закрыли за собой дверь, и весенняя ночь вернулась к своим заботам. У всего снега, который лежал на ветвях деревьев, ночью хватило сил лишь на одну каплю. Она набиралась долго и на что-то со звоном падала, отмечая замедленное течение ночи.
Когда поднялось солнце, к ней присоединились другие капли. Они засверкали и зазвенели, торопясь и словно извиняясь, что поздно принялись за работу, но та, ночная, все отмеряла свои гигантские секунды, не подчиняясь общей суматохе.
Кто-то прошел по улице, напевая: «Пусть всегда будет солнце!..»
Где-то засмеялись сразу трое.
В доме открылась форточка.
Это Женя открыла. Кое-как просунула в нее голову, хотела посмотреть, что творится на белом свете, но от солнца не могла открыть глаза, чихнула и исчезла.
Из дому они вышли вместе.
Чесноков завел Женю во двор училища. Он нашел окна аудитории, где ему предстояло вести занятия, и посадил ее так, чтобы видеть ее оттуда. Послышался звонок, и он побежал в здание.
Он вошел в аудиторию. Студенты встали и сели.
– Где журнал? – спросил он и сам себе ответил: – Нет журнала, забыл. Ну ничего.
Он подошел к окну и посмотрел вниз. Вернулся, сел за стол и опять посмотрел в окно.
Девушки, сидевшие у окон, тоже посмотрели во двор, но ничего примечательного там не обнаружили.
– Так, надо начинать, – сказал Чесноков, но не начал. Он обхватил ладонями лоб, задумался.
Решив, что он забыл, на чем остановился прошлый раз, кто-то подсказал:
– Мы остановились на фразе: «Радикальное хирургическое вмешательство в этих случаях применяется только при…»
– Прошу вас, перечислите мне виды зубной боли.
– Боли при пульпите, невралгические боли, – поднялась студентка.
– Адская боль бывает при пульпите, – сказал Чесноков. – Она возникает на несколько минут и повторяется каждые два-три часа. Усиливается ночью, при горизонтальном положении. Спасибо, садитесь. Какие еще есть виды зубной боли?
– Боль постоянная, ноющая.
– Пульсирующая боль.
– Зубная боль, – сказал Чесноков, – это мучения физические и нравственные одновременно. Когда у человека болит зуб, ему кажется, что там происходит что-то таинственное и страшное. Если ты кому-нибудь пожалуешься, что у тебя болит зуб, то наверняка окажется, что у твоего собеседника в свое время зуб болел сильнее.
Так много видим мы забот,
Когда нас лихорадка бьет,
Когда подагра нас грызет
И резь в желудке.
А эта боль – предмет острот
И праздной шутки.
Это как бы комическое стихотворение. Но у римлян положено было писать стихами научные трактаты. Они понимали, что наука и искусство неразделимы!..
Женя сидела с поднятым воротником, засунув руки в рукава пальто и обратив лицо к окну. Перед скамьей натекла талая вода. Упершись каблуками, она приподняла носки туфель и постукивала ими.
В окне время от времени появлялся Чесноков. Он что-то говорил, воздевая руки, что-то протыкал и выдергивал гвозди из доски.
Прозвенел звонок, и он почти сразу же выбежал во двор.
– Тебе не скучно? – спросил он.
– Что ты!
– Тогда тебе надо пересесть.
Он усадил Женю на другую скамью и побежал к забору. Студенты азартно выдергивали из него гвозди. Забор трещал и шатался…
Один за другим преподаватели брали свои журналы, отправлялись на занятия. У двери, вежливо пропуская их, теснилась комиссия – три человека, из тех, кто уже приходили к Чеснокову, и Ласточкина. Чесноков нервничал, возился с портфелем, укладывая туда и вынимая обратно твердые куски пластилина. Он не спешил, он надеялся, что комиссия пойдет к кому-нибудь другому.
Мы бываем уверены в себе, независимы и держимся достойно более всего в то время, когда ни к чему особенно не стремимся душой. Но едва мы предприняли труд, который стал нам важен и дорог, – как мы становимся беспокойны, ожесточенны, как мы начинаем зависеть от всякого, кто может нам помешать!
– Что это у вас, Сергей Петрович? – спросила Ласточкина.
– Пластилин.
– Пластилин? А зачем? – удивилась Ласточкина.
– Лепить, – сказал Чесноков, и она засмеялась.
Все преподаватели, кроме Чеснокова, ушли из учительской. Главный член комиссии спросил его:
– А у вас что, нет занятий?
– У меня сейчас неинтересно, – сказал Чесноков. – Просто практическое занятие.
– Практика? – оживилась Ласточкина. – Напротив, это очень интересно!
– А почему вы пришли именно ко мне? – спросил Чесноков. – Объясните, в чем дело. У нас вообще нет условий, я давно хотел об этом поговорить. Нужна постоянная договоренность с поликлиникой, а то у нас нет больных. Оказалось, что одной студентке надо удалить зуб, будем практиковать на ней, но это же не выход!..
Ласточкина посмотрела на часы:
– Не будем тянуть, уже десять минут как начались занятия.
Чесноков пошел. Комиссия двинулась за ним.
Кресло в учебном кабинете было одно. В нем сидела девушка в белом халате и шапочке. В лицо ей ярко светила лампа. Она сидела, открыв рот, и другие студенты, тоже в халатах, по очереди подходили к ней, наклонялись и внимательно осматривали ее зуб.
Чесноков в сопровождении комиссии вошел в кабинет. Студенты поздоровались и раздвинулись, освобождая место.
– Случай всем ясный, – сказал Чесноков, осмотрев студентку. – Резекция нижнего моляра. Удаление сравнительно с остальными зубами часто представляет наибольшие затруднения. Где находится врач при удалении правых моляров? Завальнюк.
– Врач находится справа, несколько позади больного, лицом вперед, – сказала студентка.
– Приступайте, Завальнюк, – сказал Чесноков.
Завальнюк взяла со столика инструмент и стала позади больной лицом вперед.
– Ой, – на всякий случай сказала она и приступила.
Студенты сосредоточились.
– Трудный зуб, – сказала Завальнюк.
Больная деликатно застонала.
Завальнюк посмотрела на Чеснокова.
– Что-то не идет.
– Что значит – не идет? Наложите щипцы.
– Наложила.
– Продвигайте.
– Продвинула.
– Смыкайте. – Девушка опять застонала.
– Ну вот, – сказала Завальнюк, глядя на Чеснокова.
Больная тронула его за локоть, прося о помощи.
Ласточкина что-то шепнула на ухо главному.
– С ума сойти, с ума сойти, – повторяла она, вертя пальцами папиросу и не замечая, что говорит вслух.
– Завальнюк, сосредоточьтесь! – сказал Чесноков.
– Не кричите, – сказала Завальнюк. Она снова наложила щипцы, но от волнении у нее не ладилось.
Девушка в кресле застонала.
– Помогите вы ей, – сказал главный. – Нельзя же так.
– Она должна сама, – сказал Чесноков.
Ласточкина не выдержала и с досадой сказала:
– Сергей Петрович, как-нибудь прекратите это, вы же врач!
– Я не могу, – сказал Чесноков. – Вы же знаете, что я давно уже не практикую.
– Боитесь за свою репутацию? – спросил председатель комиссии.
– Я не боюсь за свою репутацию, я правда не могу.
– Нельзя сводить счеты с медициной, – сказал Котиков. – Нельзя обижаться на науку!
– Я не свожу счетов, – сказал Чесноков. – Я не могу! Я не могу!
– Как же вы тогда учите студентов? – спросила Ласточкина. – Если вы сами не умеете, чему вы учите студентов?
– Я плохо учу, – сказал Чесноков. Сдергивая на ходу халат, он быстро пошел прочь из операционной.
Студенты, теснясь, пропускали его. Они смотрели растерянно, не понимая его и жалея.
Он выбрался в коридор, однако там тоже толпились студенты и так же растерянно, не понимая, смотрели. Наклонив голову и ни на кого не глядя, Чесноков скрылся в преподавательской.
Здесь никого не было. Он надел пальто и остановился в задумчивости. Затем он схватил со своего стола клещи и как одержимый стал выдергивать ими гвозди. Раз! – из стола. Два! – из сцены. Три! – из доски расписания. И, отшвырнув клещи, бросился обратно.
Ласточкина уже наклонилась над студенткой, готовясь удалить зуб, когда у кресла вырос Чесноков.
– Дайте сюда, – сказал он.
Он не знал, что из этого получится, и пока еще не думал об этом. Забытое давно состояние овладело им вдруг. Он был почти ею: это он сидел с открытым ртом и устал так сидеть, это он боялся щипцов и новой боли и того, что, может быть, никому никогда не удастся вытащить этот злосчастный зуб!..
– Ей надо новокаин вколоть, – посоветовала Завальнюк, – а то уже все прошло.
– Вы думаете?
Чесноков сосредоточился, и лицо его стало спокойным.
Рыжая студентка выскочила из кабинета в коридор. Она подсела к телефону и набрала номер.
– Это кинотеатр? Это Витя? Витя, сбегай к бабушке, пускай скорей идет к нам в медучилище, тут Чесноков удаляет зубы!..
Однако бабушка пришла поздно. В коридоре медучилища по два-три человека на стуле уже сидела очередь. Перед ожидающими стояла девушка, у которой Чесноков удалил зуб, и давала интервью.
– Ничего-ничего?.. – спрашивали ее.
– Абсолютно.
– А сейчас?
– И сейчас ничего. Нет, какое счастье, когда ничего не болит!
В кабинет входил следующий пациент.
– Товарищи! Bce вышли из кабинета! Все вышли! – требовал руководитель комиссии.
Но так как сам он выходить не стал, все только сделали символическое движение в сторону двери, но тоже остались в кабинете.
Чесноков направил на больного свет, осмотрел его и сказал, обращаясь к студентам:
– Итак, поднимаем кресло настолько, чтобы удаляемый зуб находился на уровне плечевого сустава врача.
Он поднял кресло и взял со стола щипцы.
– Вот как надо располагать пальцы. Тогда одной рукой легко сдвигать и раздвигать щипцы.
Вот тут в этот момент, как теперь подтверждают многие, студентка Карпова и сказала:
– Сергей Петрович, можно мне?
По-видимому, ей очень этого хотелось, иначе она ни за что бы не посмела. Она была скромная девушка и никогда не лезла вперед.
Члены комиссии удивились, а подруги зароптали. Но она, мучаясь и проклиная себя, еще горячей взмолилась:
– Сергей Петрович, разрешите мне! Один раз – и все. Прошу вас!
– Пожалуйста, – сказал Чесноков и отдал ей инструмент.
– Доктор, – забеспокоился больной. – А вы?
– А я здесь, я не ухожу.
Карпова сосредоточилась и на минуту стала равнодушна ко всему, кроме сидевшего перед ней человека. Лицо ее было спокойно, и только глаза возбуждены и даже веселы. Она наклонила голову, сделала почти незаметное движение рукой и, тихо ликуя, сказала:
– Все.
– А зуб? – спросил больной не сразу.
– Вот он!..
Кто-то догадался сфотографировать эту сцену. По счастливой случайности эта фотография у меня сохранилась. На ней хорошо видна Карпова, которая в этот момент кричала: «Вот он!», и Ласточкина, которая смотрела на Карпову, насильственно улыбаясь, и Чесноков, который тоже смотрел на Карпову, гордясь, удивляясь и предчувствуя все, что, быть может, ей придется испытать в жизни.
