ГЛАВА 23

— А где… — Поймав на себе мой взгляд, Бенджи осекся и, не закончив фразы, указал на пустующее место в последнем ряду наклоном головы и характерным движением брови.

— Сегодня заключительная лекция, обобщающая. Ему ни к чему здесь быть.

— Вот оно что. — Мой сосед улыбнулся и, наклонившись ко мне, заговорил тише: — У тебя есть относительно него кое-какие секретные сведения, и при этом с последних лекций вы уходили вместе. Значит, теперь кое-кто занимается с ним индивидуально? — Я поджала губы, а Бенджи весело фыркнул и пропел: — Поздравляю!

Поднеся костяшки пальцев к его кулаку, поднятому вверх в приветственном жесте, я вздохнула:

— Господи, Бенджи, все-то ты знаешь!

Он усмехнулся и посмотрел на меня широко открытыми глазами:

— Женщина, если б я был натуралом, я бы тебя у него вероломно похитил.

Мы посмеялись и приготовились в последний раз конспектировать лекцию по макроэкономике.

— Привет, Жаклин! — сказал Кеннеди, подсаживаясь на свободный стул рядом со мной. Бенджи уставился на него, сощурив глаза, но Мур не снизошел до того, чтобы это заметить. — Хочу тебя предупредить. — Он сидел на стуле боком, глядя прямо на меня. — Дисциплинарный комитет разрешил ему остаться в кампусе до конца следующей недели, если он не будет нарушать предписаний охранного ордера. Потому, что он не признает себя виновным, и потому, что семестр все равно уже заканчивается. После сессии он должен будет уехать.

Я уже знала, что накануне Баку предъявили временный охранный ордер и он был выпущен под залог: Чез по телефону сказал об этом Эрин, а она все передала мне, Минди и ее родителям.

— Ужас! Значит, он остается в общаге?

Мы все надеялись, что его вышвырнут из кампуса, но наше руководство напирало на презумпцию невиновности.

— Да, еще на неделю, а потом уедет. И мы, кстати, не обязаны быть такими же беспристрастными, как университетские чиновники. — Кеннеди улыбнулся. — Похоже, на Ди-Джея снизошло озарение после того, как Кэти промыла ему мозги. Декан тоже перестал упираться, и они пришли к компромиссу: Бак останется до конца сессии, причем выходить он сможет только на экзамены, а с экзаменов должен будет прямиком возвращаться в общагу. — Накрыв мою руку своей теплой ладонью, Кеннеди посмотрел мне в глаза. — Может… может, я могу что-нибудь сделать для тебя?

Я знала своего бывшего слишком хорошо и сразу же поняла скрытую суть этого вопроса. Давать ему второй шанс я не собиралась. Его место уже занял другой человек, но даже если бы тот мне не встретился, я бы лучше осталась одна, чем быть с тем, кто может бросить меня так, как Мур. Дважды. Я высвободила руку и положила ее на колени:

— Нет, Кеннеди. Я в порядке. Мне ничего не нужно.

Он вздохнул и опустил взгляд. Потом кивнул и напоследок еще раз на меня посмотрел. В его знакомых зеленых глазах я увидела исчерпывающее осознание того, что он потерял. Это тешило мое уязвленное самолюбие, и все-таки мне было немножко грустно. Вставая, Кеннеди задел мою соседку и, извинившись перед ней, пошел на свое место. Она как раз только что прибежала и сегодня, видимо, не собиралась делиться с общественностью своими планами на предстоящий уик-энд.

После первого курса из колледжа обычно отсеивались студенты, которые в свое время считались звездами школьных оркестров или хоров, но не особенно утруждали себя занятиями. Эти ребята были слишком уверены в своей гениальности, чтобы снисходить до теории или таких «технических мелочей», как разыгрывание гамм и посещение репетиций. Большинство же из тех, кто оставался в университете, было помешано на своей специальности. Мы занимались регулярно, часто по нескольку часов в день, и не позволяли себе расслабиться, каких бы успехов ни достигали.

Я приехала в кампус немного испорченной тем, что дома могла играть на контрабасе сколько пожелаю и когда пожелаю. Родители меня в этом не ограничивали, хотя я, конечно, старалась выбирать такое время, чтобы не слишком им мешать. Поскольку инструмент мой размером со шкаф, держать его в общежитии было невозможно. Он хранился в отдельной кабинке в музыкальном корпусе, и в назначенные часы я ходила туда заниматься. Старалась застолбить себе место на вечер, что не всегда удавалось: корпус был открыт чуть ли не круглосуточно, в том числе и в выходные, но мало кому хотелось через весь кампус идти на занятие в два часа ночи.

Еще труднее было назначить время для репетиций джазового ансамбля. В начале первого курса мы решили встречаться дважды или трижды в неделю. Потом стало ясно, почему так мало желающих репетировать в воскресенье утром: полкампуса маялось с похмелья, и музыкантам тоже ничто человеческое не чуждо. К середине осеннего семестра многие из нас успели пропустить воскресную репетицию по разу, а то и по два. Но что сходило с рук на первом курсе, вряд ли сошло бы теперь.

В пятницу, прямо перед концертом, я в очередной раз попыталась объяснить одному из наших духовиков, почему не смогу прийти в субботу утром на короткий внеплановый прогон, несмотря на то что вечером нам уже выступать:

— У меня завтра занятие…

— Да-да, знаю: курсы самообороны. Просто замечательно. Если мы провалимся, это будет на твоей совести.

Генри был, бесспорно, очень талантлив — как будто родился с саксофоном в длинных пальцах. Его высокомерие оправдывалось действительно недюжинным мастерством, поэтому мы все позволяли ему собой командовать. Но в этот раз мне почему-то не захотелось терпеть брюзжание этого говнюка.

— Что ты несешь, Генри? — Я сердито на него посмотрела. Он сидел в артистически небрежной позе рядом с Келли, нашей пианисткой, которая предпочла не участвовать в споре. — Я за весь семестр пропустила только одну репетицию.

Он пожал плечами:

— Вместе с завтрашней уже две, верно?

Ответить я не успела: начался концерт, и я, скрежеща зубами, села на свое место. Я не менее серьезно относилась к работе, чем кто бы то ни было в нашей группе. Но завтрашнее занятие по самообороне было последним, самым важным, и я не хотела его пропускать.

Ральф нам пообещал, что в эту субботу каждая из нас сразится один на один с Доном или Лукасом, и моя подруга была от такой перспективы в полном восторге.

— Постараюсь, чтобы мне достался Дон, — сказала Эрин, пока мы собирались: она к себе в ресторан, а я на концерт. — Не хочу повредить твоему красавчику какую-нибудь важную деталь, пока ты с ним не наигралась, — добавила она, нанося очередной слой туши на ресницы одного глаза и хитро прищуривая другой.

Лукас целый день не давал о себе знать. Неудивительно: мы оба были так заняты, что я даже почти не думала о том, почему он не звонит. Почти.

Год назад мне бы и в голову не пришло, что я буду спать с кем-то, кроме Кеннеди. У Мура до меня были девушки: мне это стало ясно хотя бы потому, что во время нашего первого раза он уже вел себя как мужчина, у которого есть опыт. Мы о таких вещах никогда не говорили, да они меня и не слишком беспокоили. Лукас тоже далеко не мальчик, это заметно. Но он сказал, что с теми предыдущими девушками у него не было ничего серьезного. Если бы Кеннеди сообщил мне такое, я бы почувствовала облегчение и даже радость. Но, зная о прошлом Лукаса, я, скорее, огорчилась, услышав от него это признание. Я боялась, что трагедия, которая до сих пор накладывала отпечаток на его личную жизнь, как-то повлияет и на наши с ним отношения.

В начале занятия мы повторили все приемы, которые изучили раньше. Ральф ходил по залу, смотрел на нас и давал советы. До перерыва Дон и Лукас не появлялись, чтобы у нас с ними не возникло эмоционального контакта, который потом помешал бы нам драться. Действительно, на занятиях многие из нас теряли драгоценные секунды, думая о том, не слишком ли мы стараемся: ведь я, мол, знаю этого парня, он хороший, надо бы с ним полегче… Эти крупицы времени мы тратили не на самозащиту, а на сомнения — расход небольшой, но все равно досадный.

Замирая от страха, я смотрела, как женщины под ободрительные крики кровожадной толпы (то есть одиннадцати своих одногруппниц) поочередно используют недавно освоенные приемы в борьбе с Доном или Лукасом. Парни были с ног до головы обложены защитными подушечками. Пока один исполнял роль нападающего, другой отдыхал от ударов, пинков и ругательств, которых «жертвы» не жалели. Поскольку защита заглушала боль, инструкторам приходилось демонстрировать актерские способности, чтобы все выглядело по-настоящему.

Например, когда Эрин, улучив подходящий момент, ловко пнула Дона в пах, он скорчился так, будто испытывал нечеловеческие мучения. Одиннадцать голосов закричали: «Беги! Беги!» — но большое, похожее на огромную подушку тело «бандита» перегородило подход к двери, за которой располагалась условная «безопасная зона». На долю секунды моя подруга замешкалась. Дон подкатился к ней, а мы завопили еще громче. Воодушевленная нашими криками, она прыгнула, оттолкнувшись от его груди, как от трамплина, развернулась и после нескольких победных пинков благополучно убежала.

У двери она вскинула кулаки и радостно запрыгала под наши одобрительные возгласы. Когда она вернулась на место, Ральф похлопал ее по плечу. Я взглянула на Лукаса. Он смотрел на нее, и на лице у него была фирменная призрачная улыбка: еще одна женщина теперь вооружена, еще одна женщина получила возможность защитить себя от насилия и, даст Бог, не разделит судьбу его матери. Глаза Лукаса отыскали мои, и я подумала о том, смогут ли эти радостные моменты заглушить ту боль, от которой он так мучился. Боль, о которой мне, как он считает, неизвестно.

Отведя от меня взгляд, он стал ждать, когда на мат выйдет его следующая «жертва». Нас оставалось всего две: Гейл, очень тихая, застенчивая женщина, секретарша из студенческого медицинского центра, и я. Ральф вопросительно посмотрел на нас:

— Кто следующая?

Гейл шагнула вперед, явно очень нервничая. Лукас работал с ней вполсилы, а Ральф тихонько говорил, что делать, хотя другим он ничего не подсказывал. В нашем буклете было написано, что важнейшая задача курса — помочь женщине поверить в собственную способность отразить нападение. Именно это и пытались сделать Ральф и Лукас. С каждым новым ударом, который Гейл наносила «нападающему», мы кричали все громче и громче, а она становилась смелее. Наконец она вернулась к нам, и мы принялись усиленно ее хвалить. На лице у нее были слезы, и она по-прежнему тряслась, но при этом улыбалась во весь рот.

Я вышла последней, моим противником был Дон. Едва шагнув на маты, я почувствовала прилив адреналина, и мне показалось, что по мне побежали крошечные взрывные волны. Не знаю, было ли это так же заметно со стороны, как трясущиеся руки Гейл в тот момент, когда она пыталась придать своему маленькому телу нужное защитное положение. Я не сомневалась, что Лукас и Эрин сейчас внимательно на меня смотрят. В этом зале только они двое знали, какая именно причина привела меня на занятия по самообороне.

Схватка продолжалась всего минуту, от силы две. Пробормотав полагавшееся по сценарию: «Привет, детка!» — Дон обошел вокруг меня. Я уставилась на него, ожидая нападения. Все мое тело было натянуто. Вдруг он наклонился ко мне и попытался схватить мою руку. Я блокировала ему запястье и резко его пнула. Он поймал меня медвежьей хваткой спереди. Не могу точно сказать, было ли это на самом деле или прозвучало только в моей голове (мне все виделось замедленно и неясно, как под водой), но я услышала голос Эрин: «По яйцам!» Нанеся Дону удар коленом, я рванулась из его рук. Он, зарычав, отпустил меня, и я побежала к двери. Торжествующие крики моей подруги, активистки фанклуба школьной футбольной команды, выделялись на фоне общего одобрительного шума. Как только я достигла «безопасной зоны», Эрин проскакала через весь зал, чтобы меня обнять. Поверх ее плеча я взглянула на Лукаса. Он снял шлем и зачесал назад потные волосы. Теперь его лицо было открыто, и я увидела на нем знакомую, едва заметную улыбку.

Вечернее выступление требовало от меня полной концентрации, и думать о чем-то другом я позволила себе, только когда вернулась в свою комнату. Эрин еще не пришла с очередного собрания общества, но я ждала ее с минуты на минуту. В общаге жизнь кипела ключом: все готовились к экзаменам — или забивали на них. Кто-то наслаждался последним уик-эндом семестра, а кто-то вовсю собирался домой. Доносившиеся из коридора голоса выражали то предэкзаменационный мандраж, то предпраздничное возбуждение.

Через стену, напротив которой стояла моя кровать, просачивалась приятная басовая мелодия, и я перебирала пальцами ей в такт. Некоторые люди, когда узнавали, что я басистка, воображали какой-нибудь электрический инструмент и репетиции в гараже. Для этого Лукас подошел бы лучше, чем я: падающие на глаза темные волосы, маленькое серебряное кольцо, повторяющее изгиб нижней губы… Не говоря уж о татуировках и о том, как потрясающе смотрелось бы со сцены сухощавое рельефное тело, угадывающееся под тонкой футболкой. Или без нее. О господи! Так мне ни за что не уснуть. Телефон подал сигнал: пришла эсэмэска от Эрин.

— Эти люди ненормальные. — Я сидела, подтянув коленки к груди и прижимаясь к Лукасу, а он рисовал озеро, по которому плавали два каноэ. — Ведь там, на воде, небось еще холоднее, чем тут.

Он улыбнулся и натянул мне капюшон поверх шарфа и шапочки из шерсти с кашемиром.

— По-твоему, это холодно? — спросил он.

Я насупилась, потрогала перчаткой нос и ничего не почувствовала, как бывает, когда отходишь от зубоврачебной анестезии.

— У меня нос онемел! Я не очень-то привыкла к полярным температурам. И как ты можешь надо мной смеяться, если сам живешь на побережье! Там разве не теплее, чем здесь?

Лукас усмехнулся, спрятал карандаш за ухо, под шапку, и, закрыв блокнот, положил его на скамью.

— На побережье, конечно, теплее, но вырос я не там, а под Вашингтоном, в Александрии. Тамошнюю зиму ты бы точно не пережила, раз такая неженка.

Я притворилась оскорбленной и пихнула его в плечо, а он сделал вид, что впечатлен силой моего удара:

— Ого! Беру свои слова обратно. Ты крутая! — Он обнял меня одной рукой и открыто улыбнулся. — Настоящая бандитка!

Я прижалась к нему плотнее и, тихонько мурлыча, закрыла глаза. Мне было приятно ощущать его близость, физическую и эмоциональную.

— Да уж, я могу здорово вдарить! — пробормотала я Лукасу в капюшон.

Его кожаная куртка лежала рядом: он уверял, что сейчас совсем не холодно и она нужна ему только для езды на мотоцикле. Вторя моему мурлыканью, он осторожно запрокинул мне голову: как ни странно, пальцы у него не замерзли, хотя были не в перчатках.

— Можешь, можешь! Я тебя даже слегка побаиваюсь.

Наши лица разделяло всего несколько дюймов, и мое дыхание смешивалось с его дыханием в одно облачко пара.

— Я не хочу, чтобы ты меня боялся, — сказала я, а в голове у меня вертелись слова, которых я не решалась произнести: «Поговори со мной, поговори со мной».

Я почувствовала, что только поцелуй помог бы мне сейчас отогнать ненужные мысли и помешал бы растущему чувству вины вылиться в несвоевременную исповедь. Как будто я высказала свое желание вслух, Лукас наклонил голову и мягко поцеловал меня.