Глава 25

Может быть, я смогу сделать это с Кэмрин. Зачем мучить себя, зачем лишать себя того, чего я хочу больше всего на свете. Уже давно пора. Я заслужил право получить все, что хочу. Может быть, все обойдется и она совсем не будет страдать. Можно было бы снова лечь к Марстерсу. Что, если я ее отпущу и никогда больше не увижу, а Марстерс потом поймет, что ошибался?

Черт подери! Проклятье! Это все отговорки.

Мы с Кэмрин заходим еще в пару баров во Французском квартале, и в обоих ей удается достойно сыграть роль вполне взрослой девицы, которой давно уже есть двадцать один год. Один раз, правда, спросили документ, но, узнав, что она родилась в декабре, официантка не стала больше привязываться.

Сейчас Кэмрин совсем пьяная, и я не уверен, что она сможет дойти до гостиницы.

– Потерпи, поймаем такси, – говорю я, поддерживая ее и не давая ей упасть на тротуар.

Двери бара у нас за спиной то и дело хлопают, входят и выходят люди, парочками и целыми группами, некоторые тоже спотыкаются в дверях.

Я крепко держу Кэмрин за талию. Она ухватилась за мое плечо, но голова отяжелела и не держится.

– Такси? – бормочет она, хлопая тяжелыми веками. – Это хорошо.

Похоже, скоро она либо совсем отключится, либо ее вырвет. Надеюсь, успеем раньше добраться до гостиницы.

Такси останавливается перед входом в отель, я помогаю ей выбраться с заднего сиденья, потом просто беру на руки: она уже не в состоянии передвигаться самостоятельно. Несу к лифту, ноги ее болтаются, голова лежит у меня на груди. Люди оглядываются, провожают нас взглядами.

– Здорово повеселились? – спрашивает какой-то мужик в лифте.

– Ага, – отвечаю я, – правда, не знаю, кто из нас больше.

Дверь открывается, и мужик выходит. Еще два этажа вверх, я выношу ее и шагаю к нашим номерам.

– Где твой ключ, детка?

– В сумочке, – бормочет она.

Слава богу, еще соображает.

Не опуская ее на пол, снимаю с нее сумочку, расстегиваю. Обычно в такой ситуации я бы отпустил какую-нибудь шуточку, мол, чего только у тебя тут нет, черт побери, сейчас выскочит какая-нибудь тварь и откусит мне палец, в общем, что-нибудь в этом роде, но понимаю, что ей не до шуток. Ей очень плохо.

Похоже, ночка предстоит еще та.

Дверь за нами закрывается, я несу ее прямо к кровати.

– Ох, как мне хреново… – стонет она.

– Знаю, детка. Теперь главное – как следует выспаться. – Я снимаю с нее туфельки, ставлю на пол.

– Кажется, я… – Она перекидывает голову через край кровати, и ее начинает рвать.

Пытаюсь поймать рвоту в ладонь, чтобы не попала на прикроватный столик, у меня получается, правда не идеально, и горничная, похоже, утром будет очень недовольна. Ее выворачивает наизнанку, кажется, в желудке больше ничего не осталось, но добра, на удивление, получилось много, странно, ведь она весь день почти ничего не ела. Наконец спазмы прекращаются, и она откидывается на подушку. Из уголков глаз текут слезы: еще бы, так ее полоскало. Она пытается посмотреть на меня, но, похоже, ее мутит и нет сил сосредоточиться.

– Здесь очень жарко, – говорит она.

– Сейчас. – Я встаю и включаю кондиционер на полную мощность.

Потом иду в ванную, мочу махровое полотенце в холодной воде, выжимаю, иду обратно, сажусь рядом с ней на кровать, вытираю ей лицо.

– Прости, – лепечет она. – Не надо было пить после водки. Теперь тебе приходится убирать за мной.

Я снова вытираю ей щеки и лоб, убираю с лица прилипшую прядь волос, провожу холодным полотенцем по губам.

– Никаких извинений, – говорю я, – ты здорово повеселилась, и это главное. Вдобавок, представь, сейчас я могу делать с тобой все, что хочу.

Она пытается улыбнуться, размахивается, хочет ударить меня по руке, но у нее нет сил даже на это. Улыбка ее, не успев появиться, переходит в гримасу страдания, на лбу сразу выступают крупные капли пота.

– О нет… – Она приподнимается на кровати. – Мне нужно в ванную.

Кэмрин хватается за меня, пытается встать, и волей-неволей приходится ей помогать.

Веду ее в ванную комнату, где она буквально падает перед унитазом на колени, ухватившись за него обеими руками. Ее снова начинает полоскать, и все это сопровождается отчаянными стонами.

– Зря ты отказалась от бифштекса, детка…

Я стою над ней, слежу за тем, чтоб не намокли ее косички, прикладываю к ее шее холодное полотенце. До боли жалко смотреть на нее: все тело сотрясается в судорогах, но почти ничего не выходит. Я знаю, что после этого у нее будут болеть и горло, и грудь, и все внутренности.

Наконец судороги прекращаются, и она ложится на холодный кафель пола.

Я хочу помочь ей встать, но Кэмрин вяло протестует:

– Не надо, прошу тебя. Я полежу здесь. Пол такой прохладный…

Она дышит часто и неглубоко, на коже сквозь легкий загар проступает болезненная бледность, словно у нее воспаление легких. Беру чистое полотенце, смачиваю и продолжаю вытирать ей лицо, шею и голые плечи. Потом расстегиваю ее тесные джинсы и осторожно снимаю, тем самым ослабляя давление на живот.

– Не волнуйся, приставать не стану, – шучу я, но на эту шутку Кэмрин уже никак не реагирует.

Она лежит на боку, прижавшись лицом к полу.

Я понимаю, что трогать Кэмрин сейчас не стоит, иначе она проснется, и ее снова начнет полоскать всухую, но мне не хочется оставлять ее на полу рядом с унитазом. Тогда я ложусь рядом и продолжаю вытирать ей лоб и руки влажным полотенцем, пока сам не засыпаю.

Вот уж никогда не думал, что добровольно, в здравом, как говорится, уме лягу спать на полу ванной комнаты рядом с унитазом, но я знаю, что делаю, ведь я говорил, что готов спать с ней где угодно.

Дверь в мой номер открывается. В узкую щель между шторами врывается яркий солнечный луч. Чувствую себя настоящим вампиром: ведь это они боятся солнечного света. Пытаюсь увернуться от луча, отчаянно щурюсь. И через секунду до меня доходит, что я лежу на кровати в этом несчастном топике без бретелек и в фиолетовых трусиках-бикини. С кровати снято все, кроме простыни, на которой я лежу, и простыни, которой я укрыта, судя по запаху и на ощупь – обе свежие. Наверное, меня вырвало прямо на постель, и Эндрю распорядился заменить белье.

– Ну, как мы себя чувствуем? – спрашивает Эндрю, входя в комнату.

В одной руке у него ведерко со льдом, в другой бутылка со «спрайтом» и пластиковые стаканчики.

Он садится рядом, ставит все это на ночной столик, открывает бутылку, которая недовольно шипит.

У меня ощущение, что на плечах не голова, а кузница с кузнецами, да еще тошнит, не дай бог, снова вырвет. Как же я ненавижу похмелье. Лучше бы я упала и сломала себе нос или еще что-нибудь, чем так мучиться. Один раз у меня уже было что-то подобное, чувствовала себя так отвратительно, как, наверное, бывает при алкогольном отравлении. Во всяком случае, если верить Натали. У нее однажды было настоящее алкогольное отравление, и она описала свое состояние так: «Наутро чувствовала себя, будто меня всю ночь трахал сам сатана и сотня чертей в придачу».

– Не спрашивай, – наконец отвечаю я, и эти два слова отдаются адской болью в затылке.

В комнате все начинает двоиться, и я плотно закрываю глаза.

– Да-а, девочка, крепко повеселилась, – говорит Эндрю, и я чувствую, как на щеки и лоб ложится прохладная, влажная ткань.

– Ты можешь задернуть занавеску? Умоляю…

Он сразу встает, слышу звук его шагов и шуршание мягкой ткани; солнечный луч исчезает. Подтягиваю голые ноги к груди, кое-как кутаюсь в простыню, устроившись в позе эмбриона и ощущая под головой мягкую подушку.

Эндрю шуршит оберткой пластикового стаканчика. Я слышу, как он кладет туда лед. Потом наливает «спрайт». А сейчас в его руке, кажется, гремит пузырек с таблетками.

– На-ка, прими. – Он садится на кровать и кладет руку мне на ногу.

С трудом разлепляю веки. Перед самым носом пластиковый стаканчик, из него торчит соломинка, так что нет нужды высоко приподниматься, чтобы сделать глоток. Эндрю протягивает ладонь, на ней три таблетки. Я беру их, кладу в рот и запиваю «спрайтом».

– Скажи честно, как я вчера себя вела в баре? Не натворила чего? Глупостей не говорила? – Гляжу на него сквозь узенькие щелки между веками.

Кажется, он улыбается.

– Да, вообще-то, было кое-что, – отвечает он, и у меня сжимается сердце. – Какому-то парню сообщила, что вышла за меня замуж и теперь счастлива, что у нас будет не меньше четырех детей… а может, пяти, не помню… А потом какая-то цыпочка стала ко мне клеиться, так ты вскочила и выдала ей все, что про нее думаешь, ну и язычок у тебя, откуда только набралась, я даже сам не ожидал… Умора!

Кажется, меня сейчас снова вырвет.

– Ох, Эндрю, лучше бы наврал чего-нибудь… Господи, мне так стыдно!

Голова трещит еще сильней, просто раскалывается. А я думала, что сильней не бывает.

Слышу, как он тихо смеется, открываю глаза пошире, чтобы заглянуть ему в лицо.

– А я и так, детка, все наврал. – Он кладет мне на лоб влажную тряпку. – Вообще-то, ты держалась неплохо, даже на обратном пути в гостиницу.

Вижу, что он оглядывает меня с головы до ног.

– Ты прости, пришлось тебя раздеть… Лично мне, конечно, эта процедура очень понравилась, но душу омрачало чувство, что я исполняю долг. Увы, это было необходимо.

Он делает уморительно-серьезное лицо, и я не могу не улыбнуться.

Потом закрываю глаза и еще часика два сплю, пока меня не будит стук в дверь. Это горничная.

Интересно, успел ли Эндрю вскочить с кровати.

– Да, заходите, я сейчас унесу ее к себе, моя комната рядом, и вы сможете спокойно убраться.

В комнату входит немолодая женщина в форме горничной, волосы рыжие, крашеные, но, похоже, давно и небрежно. Эндрю подходит к моей кровати:

– Давай-ка, детка. – Он берет меня на руки, вместе с простыней, все еще закрывающей меня ниже пояса. – Пусть эта дама сделает уборку.

Наверное, я могла бы и сама дойти, но возражать не собираюсь. Мне даже нравится лежать у него на руках.

Он проходит мимо телевизора. Я вижу на нем свою сумочку и протягиваю руку, но он успевает раньше, подхватывает и несет вместе со мной. Я обнимаю его за шею и кладу голову ему на грудь.

В дверях он останавливается и оборачивается к горничной:

– Простите нас, там возле кровати напачкано. – Состроив гримасу, он кивает в ту сторону. – Но мы вам за это заплатим, не беспокойтесь.

Закрывает дверь и несет меня в свой номер.

Уложив меня на кровать, прежде всего он плотно занавешивает шторы.

– Надеюсь, к вечеру тебе станет лучше, – говорит, расхаживая по комнате, словно что-то ищет.

– А что будет вечером?

– Как что? Пойдем еще в какой-нибудь бар.

Наконец Эндрю находит свой плеер где-то в районе кресла возле окна, кладет его на телевизионный столик рядом с сумкой.

Я издаю протестующий стон:

– Боже, только не это. Сегодня никаких баров. Да и вообще… в жизни больше не буду пить.

Вижу, как в другом конце комнаты вспыхивает его улыбка.

– Все так говорят, – авторитетно заявляет он. – Да я и не позволю тебе пить, даже если сама вдруг потребуешь. Нужно как минимум сутки, чтобы оклематься, иначе тебе придется вступать в одну веселенькую организацию. «Анонимные алкоголики». Слыхала, небось?

– Ладно, надеюсь, к вечеру смогу хотя бы встать и что-нибудь поделать, не валяться в постели… но сейчас… в общем, хреново.

– Ну, во-первых, тебе обязательно надо поесть. Понимаю, от одной этой мысли тебя тошнит, но, если ты не съешь что-нибудь, уверяю, тебе будет хреново весь день.

– Вот тут ты прав. – Я чувствую, как к горлу подкатывает тошнота. – Только подумаю о еде, сразу блевать хочется.

– Пара тостов и яйца – вот что тебе нужно. – Он снова подходит ко мне. – В общем, что-нибудь легкое… Ты же взрослая девочка и понимаешь, что надо просто себя заставить.

– Да, заставить, легко сказать, – безучастно отзываюсь я.

Ах, как было бы здорово – щелкнуть пальцами и сразу почувствовать себя лучше.