На следующий день у меня были груднички, ранний утренний прием, я проснулась еще до того, как телефон успел сообщить: «Шесть часов тридцать две минуты». Я всегда ставлю часы на неровное число минут, почему-то от этого мне не так грустно пять дней в неделю вставать по команде. На самом деле без Ийки подниматься так рано было совсем не нужно, потому что половины обязанностей не было. Не буду же я для себя варить овсяную кашу или печь легкие блинчики с изюмом и корицей с утра пораньше.

Я встала сразу, еще до того, как меня стали бы одолевать невеселые мысли. Вот выйду на улицу и обо всем подумаю, там плакать особо не расплачешься, надо следить за маршрутом, не попасть под машину, одной рукой держать сумку, чтобы не утащили еще и ключи от квартиры с двумя пианино, другой придерживать шарф около рта, стараясь не глотать колючий морозный воздух, — в общем, полная занятость. Это не совсем то, что в тепле и уюте постели оплакивать все свое несостоявшееся и несбывшееся.

Я выпила чашку невкусного чая с молоком и попыталась съесть мамин пирожок с яблоками, который она мне вчера впихнула в сумку «для Ийки». Я подступалась подступалась к главной теме дня, глядя на своих родителей, бесконечно любящих нас с Ийкой, — на оживленную, бестолково толкущуюся по кухне маму и на принарядившегося к моему приходу совершенно беспомощного папу, — да так ничего и не сказала.

Сейчас пирожок в горло не полез, и я сразу вспомнила маленького Владика, который не хотел ни есть, ни пить. Еще бы… Если мама, центр и основа мироздания, бросит тебя, как ненужную игрушку, через весь коридор и уйдет, унеся с собой тепло, свой запах, свое большое тело, около которого не холодно и не страшно, то какие уж тут фруктовые пюре и тефтели из баночки! Выйдя из дома на полчаса раньше нужного времени, я решила заставить себя дойти пешком до поликлиники. Я видела, как к остановке как раз подъехал мой автобус, но мужественно прошла мимо, зная, что ничто так не успокаивает нервы, как самые простые, древнейшие и дремучие рецепты — быстро ходить, загружать себя работой, умываться ледяной водой поочередно с горячей, пока не перестанешь ощущать разницу…

Хочется поплакать — наплюй на косметику, включи воду и подставляй безжалостно лицо воде, минуту, две, три… Потом разотри его самым жестким полотенцем и собери мышцы на лице в подобие улыбки. Мат медсестры Нины Ивановны — в моем случае — обеспечен как минимум.

Вчера мы так и вели прием. Мамаша с детенышем за дверь — я бегом к раковине и лицо под воду. Нин Иванна, не поднимая головы от очередной карточки, вздыхает: «Ну, что ж ты замаялась вся, а! Хлопни пивка и заешь мятной жвачкой, не майся! А я не скажу никому…» Нин Иванна меня не очень любит и мечтает, чтобы ее перевели к другому врачу. Я вполне разделяю ее чувства и тоже не очень люблю. Я знаю, что многие медсестры ближе к шестидесяти годам перестают понимать, почему они не врачи и почему какая-то сопливая, самоуверенная врачиха хочет делать все по своему — по-новому или, наоборот, по давно забытому старому.

Вдалеке, над самой рекой, были видны силуэты новых домов, в одном из которых спал сейчас маленький Владик. Я решила позвонить его отцу чуть попозже, а сначала узнать, как дела у моего подопечного Гриши, который вчера никак не мог открыть дверь на кухню.

— Да, алло… — с трудом ответила мне его мама Лиля. — Кто?

— Лиля, здравствуйте, это Александра Витальевна, врач.

— О господи… сейчас…

Из трубки донесся недовольный мужской голос, и мне стало ясно, что вчерашние поиски папы для Гриши завершились в однокомнатной Лилиной квартире, на большом красном диване, который всегда стоит разложенный, со смятым тигровым бельем.

— Вы простите, Лиля, просто я вчера приходила…

— Он разве болеет? Я же не вызывала вас… — Голос у Гришиной мамы был со сна с хрипотцой, но, как обычно, доброжелательный и приятный.

— Нет, но я просто волнуюсь, как он.

— Да нормально! — Лиля зевнула. — Ой, извините.

— А он пойдет в музыкальную школу сегодня?

— В музыкальную школу? — Гришина мама как будто удивилась. — Ну да, кажется, надо… Там расписание поменялось… Он вообще-то у соседки ночует! Ну, вы знаете, у Гали, у которой корь у детей… — Она запнулась. — Ну, то есть… у них уже нет температуры…

Я нажала на «отбой», чтобы не выругаться. Иногда я жалею, что ни мои интеллигентные родители, ни вся взрослая жизнь не научили меня ругаться матом, так, чтобы врагам тошно стало. Бей врага его оружием. Что, к примеру, Лиле или Нин Иванне мои «Извините, вы, кажется, не очень хорошо поступаете»? Плюнут, разотрут и дальше пойдут. А вот если бы я… Я одернула сама себя. И пошел бы весь мир, растопыря пальцы и матерясь. Так, что ли?

Перейдя дорогу, я достала медицинскую карточку Владика и набрала их домашний номер. Его папа, к счастью, не спал и ответил сразу:

— Слушаю.

— Здравствуйте, это врач из районной поликлиники, я вчера у вас была…

— Да, помню, конечно! — Мне показалось, что он обрадовался. — А Владик как уснул вчера, так и спит до сих пор. Я даже уже волнуюсь, но он так спокойно дышит…

— А температура есть у него?

Папа Владика растерялся:

— Температура? А как же я узнаю, если он спит?

— А вы потрогайте лоб губами или своим лбом, сразу почувствуете.

— Хорошо.

Я услышала, как он идет к мальчику. Несколько мгновений он молчал, и я слышала только его дыхание, потом ответил:

— Вроде прохладный лоб… Но я точно не понял.

— Знаете, я вчера не сказала вам… Это очень важно… — Я прекрасно знаю, как мужчины относятся к подобным вещам, и поэтому хотела найти нужные слова, чтобы не спугнуть его. — Вам нужно сейчас с Владиком обращаться… как бы сказать… очень мягко, не ругать и, главное, стараться больше брать его на руки… целовать, гладить. Ему это сейчас очень нужно.

Я ожидала, что он в ответ хмыкнет или скажет что-то вроде «У меня мужик растет!», как часто заявляют папы в ответ на мои предложения меньше бить своих детей и воспитывать не только наказаниями и ором. Но он помолчал и сказал:

— Хорошо, я понял.

— До свидания, я буду звонить, узнавать, как у мальчика дела. Постарайтесь сделать ему хотя бы общий анализ крови, просто чтобы убедиться, что все в порядке. И кормите его, по возможности, почаще и повкуснее. Лучше что-то сварить, домашнее. Хотя бы просто пюре. Но не из банки. Хорошо?

— Спасибо… ммм… Простите, как вас зовут?

— Александра Витальевна.

Как зовут растерянного папу Владика, я так тогда и не посмотрела, побыстрее запихнув замерзшими руками карточку в сумку. Небывалый мороз в конце марта создавал странное ощущение — как будто никогда не было и не будет больше лета и тепла. Бесконечная темная зима, когда снег с дождем — как подарок после трескучих морозов, от которых ночью падают замерзшие голуби и невозможно по утрам глубоко вдохнуть ледяной, распирающий горло воздух.

Я отправилась к поликлинике по большому кольцу — напрямик я бы давно уже была там. Шла ровным быстрым шагом, обгоняя спешащих к остановкам студентов и служащих, и думала о жизни. Одиночество способствует размышлениям — естественная и иногда очень полезная компенсация.

… После Вадика Хисейкина я сделала еще одну попытку выйти замуж. Вадика я уже не любила, прошло лет пять после развода. Сережу знала давно, почти четыре года, и успела приноровиться к его привычкам. А это так важно, чтобы не раздражали, скажем, пряный запах табака или пристрастие к большим мохнатым собакам, которые моются в той же ванне, что и хозяева, с удовольствием спят в их постелях, садятся за общий стол и ревниво оберегают хозяина и его личные вещи. У Сережи был как раз такой пес — душевный, громогласный, слюнявый, большой любитель человеческой еды и даже напитков. Огромный сенбернар Кузя привык допивать хозяйское пиво и баловаться пирожками, докторской колбаской, рассольником и изюмом. И я к Кузе привыкнуть то привыкла, но не полюбила — ни его, ни другие Сережины холостяцкие привычки, вполне сносные и нормальные. И вместо свадебного путешествия к его маме в Казань поехала с Ийкой в «Артек».

Я работала там врачом, так что мы еще и деньги получили за наш почти двухмесячный отдых на море. Я договорилась в своей поликлинике, мне продлили отпуск, и потом еще две недели мы провели в Гурзуфе. Ийка посвежела, прозрачные серые глаза на тонком загорелом личике просто светились, ее без устали фотографировали, рисовали местные и приезжие художники, и она сама карандашиками рисовала огромные, диковинные цветы, падающие в море, вырастающие из моря…

Когда мы вернулись в Москву, меня ждало короткое письмо от бывшего друга и жениха Сережи, которому бы радоваться и радоваться, что я не пошла с ним под венец, не лишила его драгоценной свободы. Но он в нескольких грубых выражениях постарался обидеть меня, чтобы хоть как-то отомстить. Я поняла, что Сережа очень растерялся.

Иногда мне кажется, что мужчины вообще больше растеряны в жизни, чем женщины. Может быть, потому, что для них не так четко сформулирована их задача в этом мире. У женщин ведь все относительно просто, продолжение жизни на Земле — основная и конечная цель, она заложена глубоко, ежемесячная цикличность женского организма не дает забывать об этом ни одной женщине. И ни один самый скептичный философ не отважится сказать: «А в чем тут смысл?», глядя на крошечное, радостное, чистое существо, требующее самого главного и драгоценного, что есть у любого человека, — любви. Смысл — в радости и любви.

Мужчина же мается на Земле, играет, пьет, скучает, пытается развлечь себя всеми возможными способами, создает средства уничтожения себе подобных, несовершенные средства передвижения по планете, выдумывает, как бы половчее сделать так, чтобы удовольствия было больше, а детей — меньше. И больше всего озабочен тем, как стать главным. Не удовлетворяясь, мается.

«А ты не страдаешь и не маешься? — может спросить меня сейчас какой-нибудь любитель ледяного пива и быстро катящихся по траве мячиков. — Тебе сегодня хорошо, продолжательница рода?»

Нет, мне тоже плохо. Любя Ийку больше всего на свете, я что-то явно сделала не так. Я, наверно, должна была все эти годы сидеть дома и растить свою дочку, с утра до вечера заниматься ею, следить за каждыми маленькими достижениями в музыке и рисовании, подбадривать и вселять в нее уверенность в своих талантах.

А на моем участке детей мог бы лечить, к примеру, бывший муж Вадик, если бы после окончания мединститута пошел работать в поликлинику И не развернулся бы он сейчас, и не стал бы директором и хозяином одной из многочисленных клиник пластической хирургии, где можно обрезать трясущиеся складки на ляжках, натянуть обвислые веки и поддуть парафином сморщенные губы. Правда, к хирургии и косметологии он не имеет никакого отношения, он педиатр, как и я, но пациенты, приходящие к нему, его об этом не спрашивают. Украшена стена орнаментом из разноцветных дипломов, половина из которых не стоит ничего, — и ладно.

Если бы, если бы… Что об этом думать! Все случилось, как случилось. Вадик был в ужасе, узнав, что девушка, которая ошибочно принимала его приглашения переспать с ним за объяснения в любви, собирается зачем-то рожать. И когда родилась Ийка, он никак не мог взять в толк, почему должен теперь думать о ком-то другом, кроме себя. Но самое главное было не в этом. Я любила какое-то время Вадика, а он меня — нет. Мало ли девушек может встретиться в двадцать пять лет! Под давлением своих порядочных родителей и на удивление единодушных друзей он сделал мне предложение, но ни одного дня больше не радовался рядом со мной.

Его раздражало, как я ем, как краснею, как у меня весной выступают веснушки, как непослушные волосы вылезают из любой прически, из самого тугого хвоста. Он кривился, когда я читала детективы, и искренне недоумевал, видя у меня книжку Бунина или Чехова. Он любил жареную рыбу, а я — вареную куриную грудку, он терпеть не мог запах моих любимых духов, нежных и ненавязчивых, а я — запах свежего чеснока, без которого Вадик не обедал и не ужинал.

Если бы разводы были запрещены, мы бы и дальше жили — в разных комнатах или по разным углам одной гостиной (она же спальня, и столовая, и домашняя библиотека). А так — каждый обрел свободу и возможность жить без ненависти и без привычного, утомительного и удручающего вранья. «Ты почему такой сегодня?» — «Да нет, я просто устал». — «А вчера?» — «И вчера устал». — «А завтра тоже устанешь?» — «Вот ты и накаркала…»

Первое время мне было плохо и пусто без него. А когда это прошло, довольно быстро, я все никак не могла взять в толк, глядя на бывшего мужа, — а без чего же именно мне было плохо. Меня теперь тоже раздражало, как он смеется, беззвучно открывая рот, как жует, долго перекатывая еду во рту, как у него блестят жирные редкие волосы и все больше и больше с годами открывается неровный, шишковатый череп. И когда я представила, что вот так он, бедный, четыре года, что мы жили, не любил меня, мне просто стало его жалко.

У меня даже стало изредка появляться подобие доброго чувства к Вадику. Он не забывает Ийку мне не приходится напоминать ему об алиментах (или забыть о них раз и навсегда), он может, расщедрившись, дать ей побольше денег на лето и купить хорошие туфельки…

Да, вот я, кажется, и поймала сама себя. Такая ведь простая арифметика. Не я ли приучила Ийку к мысли, что иметь хорошие туфельки лучше, чем плохие? Не я ли объясняла ей, что нужно уважать папу и благодарить его за подарки и проведенное весело время? Так могла ли она поступить иначе, чем поступила сейчас? Не знаю. Для меня-то самой туфельки — дело десятое. И я думала, что мне удалось именно так воспитать Ийку.

После приема я сразу пошла на вызовы, продолжая время от времени набирать Ийкин телефон. Он был отключен, что меня очень настораживало. Ийка обычно онлайн. У нее всегда удивительным образом находятся темы для бесед с девочками и мальчиками из класса, с дачи. С ней очень приятно разговаривать. Не знаю, что она пишет в ответ, но когда ей звонят, Ийка все больше молчит, лишь иногда негромко смеясь и говоря: «Правильно, ты все правильно говоришь». Чтобы она рассказывала о себе, я не слышала ни разу.

Получается, я вообще мало что знаю о своей дочери. Я ведь даже не подозревала, какие планы зреют у нее в голове. Но ее решение не было экспромтом. Она собрала все нужное, очень предусмотрительно взяла вещи на лето, все учебники и тетрадки — так, чтобы не было лишнего повода зайти домой.

Ийка не собирается возвращаться. Но думать об этом невозможно. Я не смогу жить с ощущением бессмысленности проигранной жизни. Проигрыша в главном. Ведь Ийка — это часть меня, самая важная, драгоценная, лучшая… За пятнадцать лет я расставалась с ней самое большее — на день, на два, когда не приезжала вечером на дачу, где она жила все лето с дедушкой и бабушкой. И даже если Ийка выросла и перестала быть моей частичкой и оторвалась от меня насовсем, вдруг в одночасье признать это и смириться — невозможно.