На следующее утро я решила съездить еще на одну экскурсию — все же посетить хотя бы один, самый знаменитый замок. Мне не столько хотелось увидеть сам замок, как непонятно было, чем заняться. Ходить одной по берегу, натыкаясь на обнаженных мужчин, мне совсем не улыбалось, а сидеть в темных очках в шезлонге около гостиницы — тем более.

Для начала я подсчитала свои расходы за полтора дня. Ерунда для заграничного тура — сто туда, сто сюда… — и просто ужас, кошмар для реальности моей жизни в Москве. Может, просто не думать об этом? Отдать по приезде родителям их двести долларов, которыми они так трогательно снабдили меня в дорогу «на всякий случай», а здесь спокойно тратить Иркины деньги и ни в чем себе не отказывать, не мелочиться, забыть о своей вынужденной мизерии. Но почему-то от такой мысли мне сразу становилось не комфортно.

Чтобы не начинать бегать по кругу собственных мыслей, не мучить себя и не затосковать вконец — мне и так после моей вчерашней авантюры с профессором было как-то не по себе, — я решила пойти по пути наименьшего сопротивления, а именно: воспользоваться старой хитростью российских туристов. Во-первых, позавтракать два раза, в семь и в десять. А во-вторых, взять пару булочек со шведского стола, завернуть их в салфетку, воровато озираясь, положить в сумку, независимо посидеть еще за столом и уйти, имея с собой и обед, и ужин.

Глупо, стыдно, унизительно. Но не более, чем шиковать на Иркины деньги. Могла бы, кстати, уже десять раз мне позвонить, подружка моя. Не первый же год друг друга знаем, чтобы так поступать.

В семь утра я выпила кофе со сливками. Есть мне не хотелось категорически. До десяти я успела почитать книжку по детской психологии, пару раз спуститься по лестнице в море, поплавать в очень холодной воде, подняться к себе и внимательно изучить в номере свое лицо. Странно — почему мне никогда не приходило в голову выщипать брови? Они у меня светлые, но довольно густые. Ведь из них можно было бы сделать аккуратные красивые полукружия… Вдруг я и себе тогда покажусь похожей на лесную фею, а не на растерянного гномика, которого эта фея нашла в лесу — бледного, невыразительного…

Я взяла щипчики из маникюрного набора, который, к счастью, сообразила дома бросить в чемодан, и попыталась придать форму своим бровям. Ущипнув себя пару раз за кожу и выдрав с одной стороны слишком много, я, тем не менее, довела дело до конца. Мне показалось, что я невероятно преобразилось. Просто другое лицо! Тогда я еще накрасила ресницы, которые не красила сто лет. Мне показалось, что тушь чуть пахнет затхлостью — я взяла с собой французскую тушь, которую мне родители дарили на прошлый Новый год. Или на позапрошлый… Но получилось очень красиво.

Когда я без пяти десять спустилась в ресторан, администратор у входа очень внимательно посмотрел на меня. «Вот, люди сразу замечают ухоженную женщину!» — подумала я и даже чуть расправила плечи и подтянула спину. А он тем временем глянул в какую-то папку, лежавшую перед ним, и спросил меня, корректно улыбаясь:

— Вы ведь уже завтракали сегодня, мэм?

— Да, — ответила я, чувствуя, что моментально краснею.

— Но… — он опять внимательно посмотрел на меня и пробормотал: — Впрочем…

«Вот именно!» — сказала я, но про себя. И поспешила сесть подальше, к окну.

Ко мне тут же подошел официант, наливающий кофе. И он, наверно, тоже понял, что я пришла во второй раз. Ну и что? В конце-то концов! Может, я пришла, потому что захотела есть снова! Проголодалась! На самом деле я почему-то и сейчас не очень хотела есть. Я поковыряла омлет и решила, что завтра пойду на завтрак один раз. И булки прятать в сумку я не стала.

Я узнала, как ехать в старинный замок, который находился в пятнадцати километрах от гостиницы, и вдруг подумала: может, попробовать взять напрокат велосипед? Было бы очень романтично, повесив за спиной маленький Ийкин рюкзачок, проехать по окрестностям. Администратор у стойки регистратуры, которого я спросила про «rent a bike», то есть про прокат велосипедов, два раза поправлял меня:

— Rent a car?

— No! Rent a bike! — терпеливо объясняла я, удивляясь не меньше него — неужели никому до меня в голову не приходило, что по прекрасному, малонаселенному, равнинному острову, с хорошими ровными дорогами, можно ездить не только на машинах, взятых в аренду, но и на велосипедах?

Администратор, убедившись, что я действительно имею в виду самое примитивное педальное передвижное средство, а не мотоцикл, — потому что в английском языке слово «bike» может означать и велосипед, и мопед, и мотоцикл, — только развел руками: «Увы, мэм!» и подсказал мне самый прямой автобус.

В замке я пристроилась за группой белорусов, говорящих на милом, как будто шутливом русском языке, послушала о том, кто строил замок, кто в нем жил, кто на ком женился. Абсолютно формальные и ненужные сведения, проскакивающие мимо ушей. Я постояла минут пять, больше слушая непривычный для уха белорусский язык, и решила сама побродить по замку.

Очень быстро я обнаружила, что многие коридоры и переходы перегорожены, и прохода дальше нет. Открыто для просмотра было не больше трети помещений. Сегодня почему-то уже не в первый раз я подумала: жаль, что этого всего не видит Ийка. Она пугливая и восприимчивая, на нее бы произвели сильное впечатление пустые темные коридоры, рыцарские доспехи, стоящие по углам…

И вообще, я вдруг стала скучать и тосковать о ней. Выйдя из замка, я даже попробовала набрать ее номер. Телефон был включен, но она опять не брала трубку.

Я набрала ей сообщение: «Иечка, напиши два слова. Как у тебя дела? Мама».

Полчаса или час после этого я бездумно бродила в парке вокруг замка и все ждала обычных слов «Нормально, мам». Мне, собственно, ничего больше и не было нужно. Но она ничего не отвечала. Я запихнула телефон, до того висевший у меня на руке, в сумку, и тут же раздался сигнал сообщения. Радостно вытащив телефон — не зря ждала! — я увидела, что вместо Ийки мне неожиданно написал Кротов. Очень гордый милиционер, не звонит — пишет, и только по делу. И ладно.

«Есть новости о вашем пианино, — сообщал Кротов. — По возможности позвоните».

«Спасибо, я рада, — ответила я. — Возможности нет». Послав сообщение, подумала и послала еще одно: «Я на Мальте. С подругой. Но она в другом месте. А я сейчас — в замке». Уже отослав и это сообщение, я начала думать, как можно было написать все то же самое, но по-человечески, а не по-идиотски. Но так ничего и не придумала. Зато почувствовала, что я очень, просто зверски хочу есть. И страшно пожалела, что сваляла дурака утром, не взяла булку со шведского стола. Там была такая булочка, круглая, с корицей и яблоками, и еще можно было быстро запихнуть в сумку пару кусочков сыра… и горсточку крупных изюмин, черных или золотистых, нежных, сладких…

То ли письмо Кротова так на меня подействовало, то ли я начала, наконец, отдыхать, но я поняла, что не пойду на поиски магазина, а зайду в ближайший ресторан и, взглянув предварительно на цены, очень много съем. Или хотя бы что-то съем. Тут пикнул телефон и я, уже зная, что это Андрей Алексеич прочитал мои записки, увидела надпись: «Три новых сообщения».

«Здорово. Я рад за Вас», — писал Кротов в первой записке.

«Истинный удар происходит из пустоты, — говорилось во второй записке. — Это боевая мудрость тибетских монахов — боевая!»

«Приедете — объясню», — было написано в третьей.

«Опытный районный ловелас!» — вздохнула я и уничтожила из памяти телефона все три его записки. Потому что в памяти моего телефона хранятся только драгоценные Ийкины послания: «Мам. Я дома. А тебя никак нет», «Мам! Я химию сдала! На тройку, правда…», «Мамочка, купи мне, пожалуйста, конфет, лучше грильяжа, или сырных чипсов». И так далее. Я села на лавочку и стала их читать. Потом просмотрела все ее фотографии в телефоне, прослушала трогательные песенки, которые она записала в прошлом году — она очень хотела, чтобы песенки звучали у меня в телефоне вместо звонка. Но пела так тихо, что ее нежный, слабый голосок был еле-еле слышен. На одной из записей я услышала свой голос и Ийкин вздох — ну, никак не могла она петь громче…

Откуда-то доносился очень приятный запах специй, но у меня уже пропал аппетит. Я прогулялась по городку, заглянула в местный сувенирный магазин, купила кружку, как будто смятую рукой великана. На боку кружки было написано: «Я потерялся на Мальте». Я на Мальте точно не потеряюсь — самонадеянно подумала я. У меня в Москве очень важные дела…

Я шла, точно ощущая, что иду к морю. Его видно не было, но почему-то я была уверена, что когда сверну за угол и выйду на следующую улицу, проглядывавшую меж домов, увижу море. И точно, я оказалась на достаточно широкой по местным масштабам улице, примыкающей к такой же, как в нашем местечке, полоске суши у обрыва. Здесь тоже была набережная, метрах в пятидесяти от самого моря, и на ней — несколько ресторанов. Не торопясь, я прошла мимо первого, второго, почитала меню, выставленные на щите, и вошла в третий, называвшийся «Алефано», с пояснением «Традиционная мальтийская кухня».

Больше всего он понравился мне тем, что находился на открытой террасе, стоящей на сваях прямо в море. Прочитав повнимательнее меню за столом, я поняла, что традиционная местная кухня, видимо, очень похожа на английскую, как я ее помню из двух-трех романов Диккенса и учебника английского языка. Ростбиф с кровью, ростбиф без крови, соленый пудинг и фасолевый суп-похлебка.

С некоторым сомнением я заказала себе форель, жаренную на гриле. Сомнение заключалось в том, что за соседний столик как раз принесли огромную тарелку, на которой еле-еле поместилась толстая, сочная рыба, политая каким-то соусом. Изящная пожилая дама, сидевшая за столиком, откинула за спину пышный голубой шарф, чтобы концы его не окунулись в соус, и восхищенно произнесла, потирая руки:

— Oh, yes!

Я только понадеялась, что она заказала какую-то другую рыбу, не форель. Мне такую рыбину не съесть за три дня, разве что в сумочку запихнуть — на завтра, на обед…

Пока готовилось мое блюдо, мне принесли вино и горячие треугольные сухарики из черного хлеба с чесноком. Не успела я поднести ко рту ароматный сухарик, как услышала чей-то веселый и достаточно громкий голос, произнесший по-английски:

— Hey you!

Я подумала — возможно, это лишь в переводе на русский звучит грубовато: «Эй, ты!», а на другом языке, может, даже и очень вежливо. Кричавшему не ответили, поэтому он продолжал настаивать:

— Эй, девушка! Эй! Обернись! Сюда посмотри! Ну же, девушка!

Я все-таки обернулась, чтобы посмотреть, кто же и кого так настойчиво зовет. И столкнулась глазами с горящим взглядом черноволосого мужчины в яркой оранжевой рубашке. Он тут же закричал:

— Иди, садись сюда!

Я быстро отвернулась.

— Иди же! Не отворачивайся, эй!

Я замерла и через несколько мгновений осторожно оглянулась еще раз. Ну, точно — какой стыд! Он обращается ко мне. Я не сразу сообразила, как же ему сказать, чтобы он перестал орать на весь ресторан. Правда, мне показалось, что из нескольких посетителей ресторана обернулась на его крики одна я. А если обернулась бы вон та полная девушка с короткой стрижкой ярко-фиолетовых волос, то он позвал бы ее? Может, это такой трюк — крикнуть: «Эй! Девушка!» — и посмотреть, кто обернется?

Латиноамериканец — я почему-то сразу подумала, что это типичный мексиканец или колумбиец, — тем временем продолжал, глядя на меня и широко улыбаясь:

— Ну, давай! Скажи, пусть заказ несут сюда, за мой столик! Иди сюда, садись ко мне! Рядышком! Вместе всегда лучше, чем поодиночке, а? Правда?

— Гм… По-разному… — негромко ответила я, заметив, что теперь люди стали уже оборачиваться на наш разговор. — Не кричите так, пожалуйста, — попросила я его. — Я вас хорошо слышу.

— Слушай! Ты ничего не бойся! Меня зовут Педро.

— Молодой человек, — заметила дама с голубым шарфиком, съевшая уже половину огромной рыбы, — вот мне не так интересно, как вас зовут. Возможно, этой юной леди — интересно.

— А, возможно, и нет, — сказала я, сама потрясенная тем, как с легкостью уловила сложную грамматическую структуру в реплике пожилой дамы и правильно ответила.

— Тем более, — ответила та, слегка улыбнувшись мне. Я почти не сомневалась, что дама — самая настоящая англичанка. Учительница, например, или работница почты… — Так что будьте любезны не орать как дикий… ммм…

— Дикий кто? Как дикий кто? Скажи, скажи!

Прелесть английского языка — одна из его прелестей — заключается в том, что в английском нет обращения на «ты» и на «вы». Вообще-то исторически «you» — это «вы», и вроде как все друг друга зовут на «вы» — ругаясь, признаваясь в любви, мать — ребенка, дитя — свою мать. Но на самом деле понять, как к тебе обращаются, можно по тону, по интонации. Я уверена, что брызжущий радостью и желанием общаться Педро не имел в виду сейчас говорить ни со мной, ни с дамой в голубом на «вы».

— Как дикий кто? Ну, кто, кто? — продолжал настаивать он.

Дама прожевала кусок рыбы, проглотила ее, вытерла губы салфеткой и только тогда сказала:

— Ну, предположим, как дикий медведь.

— Отлично! — захохотал Педро, поглядывая почему-то на меня. — Очень подходит!

— Послушайте, — продолжала дама, — если вы хотите сказать девушке чтото важное, подойдите ближе и сделайте это.

— Сделать что? О, нет… Это слишком неожиданно… Добрая леди переоценивает бравого Педро…

Я вздохнула. И почему я обязательно должна влипнуть во что-то подобное? Я передвинула тарелку и попробовала пересесть спиной к разошедшемуся Педро. Я, наверно, сделала это зря, потому что он крикнул еще громче:

— Ээй! Девушка! А я все еще здесь!

— А она — все еще там, — заметила дама.

— Послушайте, — я повернулась и первый раз внимательно посмотрела на него. Человек как человек. Вполне симпатичный. Если бы так не орал…

— Я весь внимание! — радостно ответил Педро.

— Прекрасно, — кивнула я. — Немедленно прекратите орать, прекратите называть меня «девушкой». И… вообще.

— Вообще что? — заинтересованно спросил Педро, как будто не услышав ничего вначале. Тут он увидел официанта, обслуживающего наши столики. — Эй! Иди сюда! Ты вокруг острова, что ли, ходил? Принеси давай вот этой очаровательной девушке бокал… нет… бутылку розового вина!

— Между прочим, — негромко проговорила дама, — розовое вино, которое они здесь подают, слишком кислое и пахнет старой собакой.

Педро тут же отпил глоток-другой, понюхал вино в бокале и еще понюхал горлышко бутылки.

— И правда! — захохотал он так, что стали смеяться и за соседними столиками.

— О, господи… — вздохнула я. Что же мне никак мою рыбу не пожарят?

— Правда-правда! Пахнет старой собакой! — Педро обращался ко мне, и я кивнула, лишь бы он прекратил кричать:

— Я верю.

— А ты просто так не верь! Ты возьми и проверь! Иди, иди сюда и проверь! Правда-правда! Пахнет старой маленькой болонкой!

— Вы простите меня, мой дорогой друг, — снова вмешалась дама, которой уже принесли кофе и десерт. — Но я имела в виду запах огромного мерзкого дога, у которого такие… Нет, я даже не решусь сказать — что! — Правда, дама при этом решилась показать чтото такое руками, что вызвало новый приступ хохота у смешливого Педро.

— Лучше не говорите, — заметила я.

— Да я знаю! — не унимался Педро. — Я знаю, что она имела в виду! Это потрясающе! — и он тоже начал показывать руками что-то такое, от чего сам не мог успокоиться. — Да черт вас всех побери, я знаю!

Ко мне, наконец, подошел официант и подозрительно глядя на заливающегося Педро, тихо спросил, ставя тарелку с такой же чудовищной рыбиной, которую только что съела хрупкая пожилая дама:

— Все в порядке, мэм?

— Да, — ответила я. — Можно холодной воды? Минеральной?

Официант вежливо развел руками:

— Извините, мэм, увы. Сейчас холодной нет. Через десять минут.

— Принеси то, что тебе сказала молодая леди! Тебе ясно? Быстро давай! — тут же вмешался Педро.

— Но… — официант посмотрел на него с улыбкой.

— Ты давай не улыбайся! Делай, что тебе говорят.

— Я прошу вас!.. — Я покачала головой. Да не уходить же мне голодной, в самом деле! — Все в порядке, спасибо. Любой воды принесите, пожалуйста.

— Может, что-то еще, мэм?

— Нет, нет, все хорошо, спасибо.

— Никогда! Никогда не благодари всяких «подай-принеси»! Ты поняла меня? Никогда! Это они должны быть тебе благодарны! А ну-ка! Эй! К тебе обращаюсь!

Официант обернулся.

— Ну-ка давай, скажи всем… — Педро даже чуть приподнялся, чтобы действительно слышали уже все на террасе ресторана. — Скажи!

— Что именно? — сдержанно спросил официант.

— А вот так не надо обслуживать клиентов! Я повторяю — скажи это всем!

— Простите, сэр… — Официант кашлянул. — Что именно я должен сказать? Очень вовремя… — пробормотал он, увидев приближающегося к нам полицейского.

Полицейский, сердечно улыбаясь Педро, облокотился обеими руками о его стол и весело поздоровался:

— Привет, привет… Как тут у нас делишки? — спросил он, вроде ни к кому в частности и не обращаясь. — Кому-нибудь нужна моя помощь?

— Нужна… — пробормотал Педро. — Подожди меня воон там… — Он неопределенно помахал рукой в сторону дороги. — Я сейчас подойду… Чуть попозже… и скажу… — проговорил он чуть тише… — что тут у вас происходит, на вашем… — Он набрал побольше воздуха и вдруг проорал, сделав страшную рожу: — На вашем чертовом острове!

Даже полицейский вздрогнул, а Педро примирительно выставил вперед две руки.

— Всё в полном порядке! Не переживай, старик. Официант! Иди-ка сюда на минутку!

Полицейский, с сомнением качая головой и переглядываясь с официантом, отошел от столика, но из ресторана не ушел, встал у стойки бара, потягивая апельсиновый сок.

— Да, сэр? — подчеркнуто корректно, но не враждебно спросил официант.

— Принеси две бутылки того красного вина, которое я брал вчера… «Ночь…» Какая-то ночь, что ли… Помнишь?

— Да, сэр, — почему-то улыбнулся официант.

Педро яростно пощелкал пальцами, привлекая мое внимание, но я и так с любопытством наблюдала, чем же закончится эта живописная сценка.

— Поняла, да? — спросил меня Педро громким шепотом. — Поняла, что я имел в виду, когда говорил, что ты неправильно обращаешься с официантами?

— У нас только один сорт красного вина, сэр, — очень вежливо объяснил официант.

Педро задумчиво взглянул на него:

— Да? Мило… Тогда три. Принеси три бутылки красного вина! Бутылочку для этой прелестной блондинки… никогда не видел таких красивых волос вблизи… Другую для бедного Педро, который никому не нужен, которого никто не любит… такого веселого и щедрого… Педро не жадный, ты поняла?

— Поняла, — кивнула я, отодвигая от себя тарелку, на которой осталось больше половины рыбы, и чувствуя, что по-английски, то есть ощущая легкий голод, я уже точно из-за стола сегодня не выйду.

— Даа… — Педро откинулся на спинку стула и сильно качался на нем, напоминая сейчас большого, одуревшего от вина глупого подростка. — А третью… Третью поставь той милой леди… «Little old lady passing by…» — стал он вдруг напевать, и очень мелодично, старую песенку, которую я точно когда-то слышала у мамы с папой на пластинке. — Леди, которой совершенно нет дела до щедрого одинокого Педро и его дома на Багамах…

— В прошлый раз это были Мальдивы… — негромко заметил официант, убиравший со столика мою тарелку.

Педро грустно кивнул и отпил вина.

— Сегодня вино неплохое. Если и пахнет старым кобелем, то вовсе не его…

— Думаю, не стоит, сэр, — осторожно заметил официант.

— Не стоит, — мирно согласился тот. — Определенно не стоит… — Он несколько секунд смотрел прямо перед собой, перестав качаться на стуле, и вдруг стукнул обеими руками по столу и во все горло заорал: — Только вы мне скажите! Кто-нибудь! Скажите…

Я вздохнула, расплатилась за рыбу и вино и ушла. Можно было бы поговорить с ним, если бы он не был уже так пьян. Я бы еще сидела и сидела на этой террасе, почему-то напомнившей мне мое детство в Коктебеле, наши летние поездки с родителями. Там было одно кафе, недалеко от дома Волошина. Меня всегда сажали спиной к морю, чтобы я не отвлекалась на чаек и ела. Я смотрела на Кара-Даг, на одну и ту же дорожку, поднимавшуюся круто вверх и исчезавшую где-то между больших валунов, которыми усыпана вся древняя осыпающаяся гора, внутри которой спит потухший вулкан. Мне казалось, что если пойти по той дорожке, придешь в какую-то прекрасную неведомую страну, где всегда солнце, тепло, откуда не увозят в дождливую Москву, где можно ходить босиком и гладить белых птиц с внимательными блестящими глазами…

Я знала, что за Кара-Дагом — другой поселок, Крымское Приморье. Мы даже туда как-то ездили с родителями, на автобусе, вокруг горной гряды, и на катере, по морю. Но тропинка вела явно не в поселок… Мы так никогда и не сходили по той тропинке. Маме кто-то сказал, что в горах много змей, и она очень боялась, что меня укусят, а я была как Ийка — маленькая и не очень крепкая. Помню, как мама шептала папе на крошечной кухоньке домика, который мы снимали, думая, что я сплю:

— Вот прыгнет гадюка вверх и прямо за лицо ее укусит! А ей одного укуса хватит!

— Ну, как знаешь, Катюша… — вздыхал папа, любивший мою маму так, словно завтра собирался умереть — такими словами мама часто рассказывала про папину любовь к ней, а я еле сдерживала слезы, веря в то, что папа завтра умрет. Ведь я точно знала, видела, чувствовала, что он любит ее больше всего на свете — смотрит только на нее, всегда и везде, слушает ее, чтобы она ни говорила, слушает и слушается…

Не знаю, почему я вспомнила Коктебель, уходя с террасы ресторана «Алефано». Гор здесь никаких не было, чаек тоже, и побережье и море были совсем другими. Но что-то вдруг пронеслось в воздухе — невидимое, непонятное, что заставило меня просто зажмуриться и на миг замереть. Может, это было чужое одиночество? А может быть, мое собственное…