Утром, проснувшись, я в первую же секунду поняла — в доме никого, кроме меня, нет. Я никогда не жила одна. Иногда оставалась летом, когда Ийка была на даче, а у меня не хватало сил каждый день ездить на электричке туда и обратно. И очень не любила пустую квартиру и себя в ней.

А потом я вспомнила — вот, он, этот день, и пришел. Первое мая. Для всей страны — долгожданное Первое мая, день, когда и в Москву бесповоротно приходит летняя пора. Пусть даже снег идет, как в прошлом году. И все равно — впереди лето, это знак, это переход к долгожданному, короткому теплу, зелени, огородам, цветам, полям, морям… У кого как. А для меня первое мая — совсем другой день.

День, которого так ждешь в детстве, — я лично ждала его целый год. День, который, как правило, так весело и бурно проводишь в юности. Которого, наверно, так боишься и не любишь в старости. Ведь еще год, еще раз со скоростью тридцать километров в секунду пронесся в пространстве вокруг Солнца слегка приплюснутый у полюсов огромный шар, большая часть поверхности которого занята водой. А на небольшом участке суши умещается столько человеческих душ, беспомощных и сильных, страшных и убогих, заключенных в бренные, несовершенные, постоянно недомогающие тела…

Вот там маленькая несчастная частичка — это Ийка. Сидит сейчас где-то за чужим столом и смотрит, как чужая мама кормит своего ребенка. И сама Ийка что-то грызет под недобрым взглядом мачехи, отпивает чай крохотными глоточками, громко глотая, по-другому она не умеет. А вот другая частичка — тоже маленькая, беспокойная, быстро и беспорядочно движущаяся на очень ограниченном отрезке земли, — это я. Еле видная не то что из космоса, а даже и с высоты птичьего полета или семнадцатого этажа.

Я встала. Плакать не хотелось. Думать, кто позвонит сегодня, в мой тридцать восьмой день рождения, — тоже. Тем более думать — кто не позвонит. А я могла бы сама с собой поспорить: Ийка, родная, любимая, до боли, до крика любимая, глупая и беспомощная — не позвонит. Роскошный, улыбчивый Кротов, обладатель двух дипломов о высшем образовании, крепких красивых ног, неотразимой улыбки и пистолета на боку, — не позвонит, хотя бы потому, что не знает, что у меня сегодня день рождения. Кто еще? Из подруг кто-то все же должен вспомнить, хотя, по-хорошему, нормальные люди сами напоминают о своих праздниках друзьям, приглашая их отпраздновать… Хорошо, что есть мама с папой, не у всех в тридцать восьмой день рождения живы родители. Живы, по-прежнему вместе, любят тебя, ждут на чай с домашним пирогом, готовят свои немудреные трепетные подарки…

А ночью мне снилось, что мне всего семь лет, и я бегу по лугу, на котором растут дикие малиновые гвоздички, низенькие и очень ароматные. Я чувствую ногами теплую и чуть колючую землю и вижу огромное небо с большими белыми облаками, тоже куда-то бегущими. Это наша дача, родительская дача в Суханове, и луг, каким он был тридцать лет назад. Теперь на нем стоят два коттеджа — один побольше, другой поменьше. И прекрасный луг перегорожен высокими глухими заборами.

Я знала во сне, что я маленькая, видела свои руки, поцарапанные о кусты малины, в которых вчера мы с подружкой прятались от старших девочек. Видела свои ободранные коленки — синяк на синяке, — не успевающие заживать до следующего падения.

Где-то поблизости были и мои родители, я знала это, и мне было хорошо, тепло и спокойно. И я просто бежала, бежала и бежала по лугу. А он не кончался и не кончался…

Мне тридцать восемь лет… Хорошо, что не восемьдесят три. Если иногда, когда вдруг ощущаешь себе старой, мысленно прибавить к своим годам, скажем, пятнадцать лет, и посмотреть на себя сегодняшнюю с позиции пятидесяти трех, то сразу покажешься себе очень молодой, и позавидуешь силам и возможностям возраста…

Родители позвонили мне в восемь утра, зная, что я в любом случае уже встала. Других звонков я очень попросила себя не ждать, чтобы не портить окончательно день. Хорошо и плохо, что не надо идти на работу.

Хорошо, потому что не надо принимать неискренние поздравления Нин Иванны, и выставлять на стол конфеты, и смотреть, как Нин Иванна жадно заталкивает их в рот, поглядывая на меня и думая — есть все же у меня любовник или нет. Она меня часто об этом спрашивает в праздники. Почему, не знаю.

Плохо, что не надо идти на работу, потому что целый день надо будет чем-нибудь заниматься. Как мне обидно было раньше — у всей страны Первое мая, демонстрации, флаги, а у меня день рождения. И никто об этом не знает. Как правило, забывают многие друзья, именно потому, что настали долгожданные майские. Можно рвануть на дачный участок, вскопать первые грядочки, можно растрясти балкон после зимы, можно поехать искупаться в море. Смотря кому что можно.

На обед я обещала зайти к родителям. Но они обедают теперь совсем рано, в час, а я в это время, если не обегала полрайона, есть еще не хочу. Но зайти я, конечно, зайду.

Утро пролетело быстрее, чем можно было ожидать. Я вытащила из старого шкафа три огромных пакета со старыми колготками, Ийкиными застиранными маечками, своими дачными джинсами и носками, решив все это разобрать. И теперь сидела в куче старых вещей, каждая из которых несла в себе кусочек моего прошлого, нашего с Ийкой прошлого, кроме безликих колготок, разумеется, ничего не хранящих, кроме старых дыр. Самое простое — с них и начать. Из-под кучи своих тонких бежевых колготок я достала маленькие желтые колготы, которые когда-то бросила в мешок, не постирав. И они как растянулись по Ийкиной ножке много лет назад, так и сохранили форму маленькой ноги. Вот и большая дырка на правом колене, наспех зашитая яркими оранжевыми нитками прямо поверху.

Спроси ее — она и не помнит, как сильно тогда разбила ножку, и как терпеливо стояла каждый раз, когда я ей мазала ранку, как старательно потом натягивала колготки, радуясь, что у нее получается у самой, что она — большая…

Я отложила Ийкины колготки в сторону и пододвинула к себе другой пакет. Вот в этой толстовке Ийка упала на даче и долго лежала ничком, пока я к ней бежала, чувствуя, как с каждым шагом в моей голове как будто что-то раздувается, что-то невыносимо горячее, и собирается лопнуть, не помещаясь больше в голове тупоумной мамаши, отпустившей маленькую девочку одну бегать по краю того самого луга, заросшего гвоздичками… На узкой плешке, оставшейся свободной, так и росли, упорно и плотно, малиновые гвоздички и сильно пахли каждый летний вечер…

Подбежав, я увидела, что Ийка лежит и спокойно наблюдает за двумя муравьями, тащившими длинную, раз в пятьсот больше их самих, соломинку. Я села рядом с ней, а потом легла на землю и, обняв ее, лежала долго, пока не почувствовала, как щекочут мне ноги муравьи, залезшие под мои тонкие брюки… На Ийкиной светлой толстовке так и осталось зеленое пятнышко на боку — то ли от какойто травы, то ли от придавленного кузнечика…

А в этой юбочке Ия ходила на годовой концерт в музыкальной школе. Я помню, с каким трудом мне удалось заказать нужную юбочку в ателье — почему-то в тот год в школе решили, что все девочки должны одинаково выглядеть — в белых блузках с не модным жабо и в темно-бордовых плиссированных юбочках. Из того материала, что я купила, плиссе никак не получалось, другого бордового не было, и я отрезала от своего плаща большой кусок снизу. И вышла прелестная юбочка. Плащ тоже не пропал — в том же ателье мне подшили его как курточку. Правда, я ее так ни разу и не надела.

Ийка же пошла на концерт гордая и красивая — она прекрасно выучила мазурку Глиэра, которую должна была играть, репетировала ее два с половиной месяца. Я сделала ей из тоненьких светлых волосиков пышный волнистый хвост, мы специально на ночь накрутили волосы на два толстых бигуди. От волнения Ийка не смогла ничего съесть, только выпила обычную утреннюю чашку чая с молоком. На концерте ее выступление было в первом действии, ближе к концу — в начале выступали первоклассники, а она уже училась третий год, включая подготовительный класс, и заканчивала теперь второй класс.

На концерт пришел Хисейкин, с Мариной, и сел на третий ряд. На Марине была красная кофточка с очень большим декольте, и я видела ее плотно лежащие большие груди и крупный голубой крест в промежутке между ними.

Идя на сцену, Ийка несколько раз оглядывалась на Хисейкина. Он приветственно помахал ей рукой, Марина тоже. Ийка села за рояль, нашла глазами меня и опять оглянулась на него. «Просим! Просим!» — вдруг крикнул Вадик. Кто-то засмеялся в зале. Ийка вздрогнула и отвернулась. Потом положила руки на клавиатуру. Я видела, как сильно дрогнула и замерла ее правая рука. Она нащупала ногой педаль внизу и сразу сняла ногу.

Ийка почему-то привстала, потом села обратно и просидела несколько минут, пока не подошла преподавательница, не попыталась поговорить с ней, успокоить, хотя Ийка сидела как будто совсем спокойная, слишком спокойная… Потом она встала и ушла.

Я уже ждала ее у маленькой лестнички, ведущей в зал со сцены. Так она, бледная и внешне равнодушная, прошествовала через весь зал к двери — другого выхода со сцены не было. Все смотрели на нас, а я чувствовала, как непривычно крепко сжимает Ийка мою руку и как неровно бьется венка на ее тоненьком запястье под моей ладонью. Больше она в школу не пошла, да я и не настаивала. Мне, конечно, хотелось, чтобы она преодолела себя, чтобы этот шок прошел и забылся. Чтобы она поняла — она может выступать, это произошло случайно, от невероятного волнения, и больше не повторится… Но стоило мне заговорить о музыкальной школе, как Ийка начинала плакать и дрожать, и я прекратила все разговоры, отдав ее на хореографию.

Я отложила юбку плиссе, белую толстовку и еще несколько дорогих моему сердцу вещей. Остальное запихнула в два больших пакета и решительно вынесла их к помойке, в уголок, куда обычно сносят крепкие, но ненужные уже вещи жители нашего дома. Вернувшись в квартиру, я отчетливо представила себе Ийкину желтую панамку, как она в ней ходила на даче несколько лет подряд — что-то не слишком быстро росла ее голова. С двумя светлыми косичками, которые аккуратно заплетала ей бабушка каждое утро, она была похожа на классическую Красную Шапочку, только шапочка была другого цвета. У нас есть такая фотография — Ийка в панамке смотрит на меня сквозь густо растущие по краю поля васильки…

Я быстро вышла на улицу, подошла к помойке и достала из пакета панамку. Как назло, она оказалась почти на самом дне. И естественно — этого просто не могло не произойти — в это самое время мимо помойки проходила наша хирург, Роза Мокеевна, живущая где-то поблизости. Ну, не могла она пройти чуть раньше, когда я тащила эти мешки на помойку! Я бы похвасталась, что у меня персональный субботник…

Роза Мокеевна сама смутилась. Она решила, что я уж совсем по бедности копаюсь в пакетах у помойки. И я, зная, что это не так, смутилась еще больше нее. Роза Мокеевна попыталась вдруг сделать вид, что меня не знает. Я же окликнула ее:

— Роза Мокеевна! Доброе утро! Какая хорошая погода, не правда ли?

Пожилая врач, которую едва-едва уговорили раз в неделю принимать деток (другого хирурга у нас в поликлинике нет), укоризненно посмотрела на меня: сама я в идиотском положении и ее ставлю в такое же.

— Да, погода хорошая, Саша. Здравствуйте.

— У моей мамы была одна знакомая, — с ходу начала я. — Только это было очень давно. Ее муж работал в советские времена директором какого-то завода, не очень большого и богатого, но все же директором. И приезжал домой на служебной «Волге». Помните, что это значило когда-то?

— Помню, — устало кивнула Роза Мокеевна.

Было очевидно, что она не понимала, к чему я клоню. Но вежливость не позволила ей сказать: «И что?» А я даже сама не знаю, почему и как из моего подсознания всплыла эта совершенно забытая мной история. И поспешила рассказать дальше.

— У него была жена и трое детей, и, скорей всего, он был честный коммунист и пользовался лишь какими-то минимальными благами на своей работе. По крайней мере, жил он с семьей в совершенно простом пятиэтажном доме без лифта. Однажды мы шли с мамой из музыкальной школы, дворами. Проходили мимо помойки, и вдруг какая-то женщина, копавшаяся в мусорном баке, подняла голову и поздоровалась с нами. Это была жена того директора. Она узнала нас, смутилась и стала объяснять нам с мамой, показывая старый валенок, который только что достала из помойки: «Вот, ребятам стельки вырежу, хороший валенок, крепкий еще…»

— Понятно, Саша. И что же ты вырежешь из этой шапочки? Подсолнушки? Или заплатки? — улыбнулась Роза Мокеевна.

Кажется, первый раз за много лет она назвала меня на «ты». Рассказывают, что она говорит «вы» абсолютно всем в поликлинике, включая свою медсестру, уборщиц и грозных работниц регистратуры.

— Я все выбросила из старого шкафа, — кивнула я на сиротливо стоящие пакеты с нашими вещами. — Он занимает полкомнаты и был как кладовка. А теперь жалею. Вот за дочкиной панамкой вернулась.

Роза Мокеевна вздохнула со сложным чувством — и облегченно, и чуть расстроенно:

— А если вещи на дачу отвезти? У тебя есть дача? На чердак все сложить — не лучше?

— На чердаке у нас мамины и папины пальто, за всю жизнь собранные, висят. Мама ими на зиму деревья закрывает в саду. Ну, и вообще… Решила вот…

— Наверно, правильно. Но все, что дорого, лучше оставь. Найди место.

Я знала, что сын у Розы Мокеевны давно уехал в Канаду и не часто навещает ее, а она почему-то осталась здесь. Интересно, выбросила ли она его детские вещи? Или хранит на чердаке? Она хотела еще что-то сказать, но только махнула рукой и пошла дальше.

Не знаю, есть ли такая примета — встретить в день рождения пожилую одинокую женщину и заглянуть ей в глаза, — но у меня теперь точно будет.

Придя домой, я положила панамку, вместе с юбкой и толстовкой, на самую верхнюю полку. Под вещи я запихнула пакет с документами. Даже не знаю, откуда у меня эта привычка — прятать документы. Может, с того дня, как однажды Хисейкин взял мой паспорт и диплом врача и не отдавал до тех пор, пока я не согласилась с условиями развода. А условия были очень простые: в суд подаю я, всю вину беру на себя, алименты официально не оформляю, ничего не делю, отдаю все, что ему пригодится для жизни. И главное — говорю родителям, и его, и моим, и всем знакомым, что развода попросила я, потому что его разлюбила и жить с ним больше не хочу. И клянусь Ийкиным здоровьем, что никому ничего другого не скажу.

Для Хисейкина его добрая слава, особенно в молодости, была очень важна, это привили ему родители, хорошие и порядочные люди. Он совершенно не выносил осуждения матери, маялся, пока она не прощала его, не мог даже предположить ситуации, чтобы друзья за спиной сказали о нем плохо или просто подумали. Не знаю, что бы было, если бы я категорически отказалась разводиться с ним. Возможно, мы бы еще промучились вместе несколько лет. Я только с годами поняла, что для Вадика Хисейкина его реноме, собственный образ в глазах окружающих является частью той реальности, в которой он существует. Такой своеобразный кодекс чести.

Когда-то, начиная заниматься лицевой хирургией, Вадик несомненно мечтал о блестящей карьере пластического хирурга. И как же трудно ему приходится, когда в его клинике снова и снова проводятся неудачные операции. Сколько усилий тратится, чтобы заглушить скандал, уладить все миром с пострадавшим пациентом. По мне, так ему нужно было бы просто поменять вид деятельности, выбрать что-то, где ошибки были бы не столь очевидны. Но, вероятно, в сорок с лишним лет это уже не просто сделать.

Сейчас, убирая документы, я обратила внимание, что свой не так давно полученный паспорт Ийка не взяла. Забыта, не привыкла еще, а папа не подсказал. Конечно, все можно купить и подделать… Но все же есть надежда, что просто так ее никуда не вывезут и не устроят работать в какое-нибудь модельно-порнографическое агентство. Моя маленькая девочка так нервничала, собираясь в новую жизнь, что купальник и фотоаппарат взяла, уходя из дома в марте, а паспорт — нет. Или она просто еще не знает, что для решения некоторых взрослых вопросов паспорт не заменят даже папины деньги…

На следующую полку я убрала кое-какие свои вещи, которые не собиралась летом носить. И еще остались четыре огромные полки и отделение для висячей одежды, с зеркалом и медным замочком. Если Ийка вернется… Нет. Когда Ийка вернется, она сможет положить в него все свои вещи. И будет утром смотреться в огромное зеркало, выбирая, что надеть. В это зеркало смотрели несколько поколений наших с ней бабушек и прабабушек — радуясь своей юности и красоте, собираясь на свидания, с грустью наблюдая, как уходит молодость и в глазах появляется нечто, не позволяющее даже в сумерках ошибиться: эта девушка уже раз тридцать, не меньше, радовалась, что вот и закончилась долгая, беспросветная зима и можно, наконец, убрать в шкаф пальто, подбитое кроличьим мехом, и достать легкие струящиеся платья, с оборками, воланами, шелковистым кружевом, шляпки с тонкими тугими резинками и плотными букетиками матерчатых цветов.

Что-то они да значат, я уверена, — отражения всех наших давно ушедших бабушек и прабабушек в зеркале моего старого шкафа…

Я смотрела-смотрела в зеркало и услышала звонок в дверь. А я думала — обойдется без сюрпризов. Кто-то решил прийти без предупреждения. Надо же! Замок почему-то долго не открывался, и я явственно услышала несколько голосов за дверью. Так, это уже интереснее… Я наконец с трудом открыла заклинивший замок, и дверь распахнулась сама, как будто кто-то сильно нажимал на нее с той стороны. Я еле-еле успела отойти в сторону. Восемь или даже десять человек ввалились в квартиру, оживленно смеясь, нагруженные букетами, пакетами, коробками с подарками. Нет, это не может быть все мне…

— Сашка! — крикнул кто-то из середины веселой толпы.

Я не увидела кто, да и не стала рассматривать. Я смотрела совсем в другую сторону. Чуть отдельно от всех стояла Ийка, как-то неожиданно повзрослевшая, в незнакомом мне синем коротком пальто, в белых колготках с красивым ажурным рисунком на худеньких ножках. Стояла, засунув руки в карманы, и смотрела на меня. А я не знала, что ей сказать. Я боялась, что она сейчас при всех попросит: «Мам, дай мне, пожалуйста, паспорт» — и уйдет.

Кто-то продолжал громко говорить, обращаясь ко мне. А я, уже рассмотрев всех гостей, отметила про себя — Ирка, свинюшка такая, тоже явилась. И хорошо, я ей ничего не скажу, я даже рада, что она пришла. Сонька пришла с двумя мужьями, третьего, казаха, не захватила — деньги, наверно, зарабатывает. Настька привела заболевающих детей и скромно отсадила их в сторонку.

Я посмотрела, как ужасно выглядит младший, и укоризненно покачала головой. Настька, похоже, все поняла и, послав мне воздушный поцелуй, тут же встала и ушла, показав на блестящую синюю коробку — свой подарок. Ксюша вся заплаканная… Видимо, поросеночка опять какогото перекормила, насвинячил и, не хрюкнув на прощание, ускакал на жирных ножках. Алиса с мужем, прекрасно выглядит и, как обычно, смотрит на меня чуть с сожалением. Ладно, ей можно. Она младше и благополучнее. Пусть лишний раз ощутит свое благополучие, сравнивая свою гладкую жизнь с моей.

Все пришли, все. Кроме… Гости уже вовсю расположились, шумно открывали бутылки, кто-то стал раскладывать продукты, мыть фрукты — я слышала, как полилась вода на кухне и зазвенели бокалы. Да, я бокалы не протирала лет… не важно — много лет. Но и гостей столько у меня не было тоже лет… не знаю, сколько. Со свадьбы, наверно…

Улыбаясь всем, я прошла по комнате, заваленной букетами цветов и подарками в разноцветных пакетах, к окну. Надо задернуть шторы и зажечь свет. У меня же чистые и очень красивые шторы. Пусть все мои друзья увидят, что я и хозяйка хорошая, а не только лучший педиатр района — мне ведь дали грамоту, только я ее потеряла… Засунула куда-то и похвастаться теперь даже не могу… А то можно было бы очень изящно закрыть этой грамотой дырку на обоях — от старого гвоздя, на котором у нас всегда висела большая тряпичная кукла с розовыми волосами, а сейчас куда-то подевалась… Ужасно некрасивая дырка… Прямо как чей-то страшный глаз… Смотрит, не мигая, из какого-то другого мира, который совсем рядом и неощутим… Я с трудом отвела от него глаза и увидела вдруг — какие же пустые у меня стены! Пустые, бедные, обветшалые… Надо бы Ийкины рисунки достать и повесить. Я даже сказала это вслух, и ктото за моей спиной тут же подтвердил: «Надо, Саша, конечно! Ведь раньше висели на всех стенках…» «Раньше висели, это правда… Потом мы сняли их, — стала объяснять я кому-то, кого попрежнему не видела, но очень хотела, чтобы меня этот человек правильно понял. Ведь это так важно, чтобы правильно поняли, почему у тебя все так, а не иначе в жизни! — … сняли, чтобы для всех подобрать рамки, да так и не подобрали… Понимаете?» Тот, кто со мной говорил, ничего мне не ответил, а я, чувствуя, что поворачиваться не надо, подошла поближе к стене. Не такая уж она и пустая. Вот, висят же несколько «мам»: «Мама с ромашками», «Мама с тюльпанами» и «Мамакрасавица» — трогательный рисуночек на клетчатом листке, ресницы длиннее, чем волосы, платье старательно разрисовано цветами, лицами и солнышками (обычная манера моей дочки рисовать одежду)… Какой листочек жалкий стал, загнулся по краям… Я увидела, что Ийка тоже смотрит на свой рисунок, и мне стало так стыдно, что я никак не приведу в порядок ее рисунки!.. «Закрой окно, мама», — попросила Ийка. Я была очень рада, что она попросила меня именно об этом. Это ведь такой домашний знак. Ийка всегда задергивала шторы, когда располагалась вечером почитать, посидеть со мной рядышком на диване…

Я быстро пошла к окну. Двигая штору, я слегка задела любимый Ийкин цветок на окне. Названия его мы не знали, выбирала его в магазине она сама, мне он поначалу совершенно не понравился ни видом, ни ценой — тонкие листья сердечками, простецкие, салатово-зеленые, растут както невпопад, налезая друг на друга, плотно и беспорядочно, да еще и стоил он, как новые босоножки для Ийки. Но она стояла и смотрела на этот цветок. Ей так редко что-то нравится, моей тихой и застенчивой дочке… И я, конечно, купила его. Пересадила в хороший глиняный горшок, небрежно назвала капустой и со временем полюбила смотреть на него. В любое время года Ийкин любимец был бодр, свеж, активно рос, места занимал немного и радовал своим необычным цветом.

Поправляя покачнувшийся цветок, я взглянула в окно.

Он стоял один, прислонившись к березе, и смотрел на меня. У него не было ни цветов, ни подарка, не было даже шапки, хотя на нем хорошо бы смотрелась какая-нибудь стильная темно-синяя бандана с белыми огурцами или, скажем, форменная фуражка. Почему бы ее не надеть, кстати? Хоть раз в год, на мой день рождения. Как будто услышав мои слова, Андрей Алексеич со вздохом выпрямился, достал из-за спины фуражку и надел ее. Да еще у него в руках оказался букет роз, огромных, белых, на длинных темно-зеленых, глянцевых стеблях! Как же это приятно. И даже немного страшно… Белые розы… как будто невесте…

Кто-то из гостей, смеясь, закрыл мне глаза руками, и я почувствовала, как шерстинки от костюма или кофты лезут мне прямо в нос, щекочут и щекочут, а мне так неудобно чихать, когда на меня смотрит Кротов! Я все же чихнула и отбросила руку шутника-гостя…

Моя старая кофта лежала на полу, я лежала на кофте и, приподняв голову, смотрела на себя в зеркале на приоткрытой дверце шкафа. Что это я? Ночью выспалась, пива не пила, вина тем более, и даже валерьянки… А уснула средь бела дня и проспала… не знаю, сколько… Устала, наверное, за последнее время. Я ужасно устала, от всего, и от самой себя, уставшей…

В комнате была открыта форточка, и стало зябко. Я накинула кофту, пахнущую старым шкафом, и подошла к окну. Надо же… Я так реально видела его во сне, видела даже глаза… А вот Ийку видела нечетко… Ладно, чего уж там! Лучше думать, что они изо всех сил рвались ко мне, так старались мне присниться, а я… не вовремя проснулась, не досмотрев сон.

Почему, кстати, я во сне точно знала, что Ирка — свинья? Ирка… Я умылась холодной водой, подключила чайник и набрала ее номер. Напоминать о своем дне рождения ей я не стала. Она точно вспомнит сама, не сегодня, так в ближайшие дни.

— Ирка, я поеду с тобой на Мальту.

— Йес! Ура! — закричала Ирка. — А то я уж решила, что все, никуда не еду. Филимон уперся до невозможности. Говорит: «Только с Сашей или вообще не поедешь!» Сашуня! Я тебя обожаю! Все! Отлично! Собираемся!.. Так, слушай. Ты насчет купальников и ерунды всякой не волнуйся. Там все купим. Главное, с визой успеть. Тебе надо сфотографироваться и заполнить анкету. И все! Я сама отвезу в тур-агентство. Билетов уже нет, но для нас будут. На такой тур уж как-нибудь расстараются и найдут билеты.

— А за визой надо в посольство идти?

— Да прямо! Ты вообще об этом не беспокойся, все без тебя сделают. Завтра с утра. Сегодня никто не работает. Только ты не передумай. Ага?

— Ага, Ирка, — вздохнула я.

Я не очень себя люблю, но все-таки обидно, когда лучшие подружки поздравляют с днем рождения только в моем собственном сне.

Я была неправа. До вечера мне позвонили две другие подружки. Даже моя Ийка прислала сообщение: клише с сердечком и английскими словами «Happy Birthday», повергшими было меня в уныние. Но я все-таки преодолела себя, не расплакалась — ведь она могла и вообще не вспомнить.

По дороге к родителям я зашла в супермаркет и, особенно не шикуя, набрала вкусных продуктов и купила цветов, любимых маминых внесезонных хризантем, с холодным и свежим запахом, чтобы поблагодарить их за то, что они родили и воспитали меня. Вот такую, как я есть.

Наверно, собственное решение ехать с Иркой произвело на меня сильное впечатление. И я, чуть корректируя события и опуская болезненные подробности (в частности, мою встречу с Хисейкиным и горячее желание убить его), рассказала-таки родителям о том, что Иечка решила попробовать пожить с папой.

— Вы же знаете Вадика — он за все хочет большой платы. Пообещал устроить ее в хороший институт.

И вот теперь желает, чтобы Ийка побыла с ним. Они же редко виделись в последнее время.

— Понятно… — Мама с папой переглянулись. — А в какой институт, Сашуня, она хочет поступать?

— Точно не знаю, — бодро улыбнулась я. — Но точно не в медицинский. Может, на дизайн… гм… на компьютерный… Туда трудно поступить.

— А разве Иечка… освоила рисунки на компьютере? — осторожно спросила мама. — Ты же говорила…

— Так вот именно! — нашлась я. — У Вадика специальные программы стоят в компьютере… художественные… И компьютер совсем другой… В нашем памяти мало… Не хватает мегабайтов… Понимаете?

Мама положила руку на папину ладонь и кивнула:

— Хорошо, Сашенька. Наверно, вам виднее.

Не думаю, что родители мне до конца поверили, но, по крайней мере, одна тяжесть с души снята — врать в главном больше им не надо. И можно теперь не беспокоиться, что все откроется, когда я буду в отъезде. Если Ийка вдруг решит приехать к бабушке с дедушкой в гости и начнет рассказывать, что да как происходило в ее жизни в это время… Будет, так же, как и я, выбирать, приукрашивать. Моя ведь школа. Как говорить пятую часть того, что хотелось бы сказать, как молча улыбаться, когда хочется кричать, как принимать из рук Хисейкина бутерброд с вспотевшей белорыбицей и кушать под его ненавидящим взглядом, не подавившись.