Глава 11
Прежде чем приступить к защите, Рэтбоун посетил сэра Герберта, чтобы дать хирургу рекомендации, как вести себя на месте свидетеля.
Нельзя сказать, чтобы он мечтал о подобном разговоре. Его подзащитный был слишком интеллигентным человеком, чтобы не понимать, сколь шатки его шансы и сколь многое зависит от эмоций, предрассудков и симпатий суда. Адвокат умел воздействовать на эти хитросплетения, однако жизнь врача была подвешена на очень тонкой нити. Свидетельства против него было неоспоримыми: даже самый упрямый не мог в них усомниться.
Однако Оливер нашел Стэнхоупа в куда более оптимистичном настроении, чем рассчитывал. Хирург недавно умылся, побрился и переоделся в чистое. Если бы не тени у него под глазами и не нервно подрагивающие пальцы, можно было бы подумать, что медик был готов к своим профессиональным обязанностям в госпитале.
– Доброе утро, Рэтбоун, – проговорил он, как только дверь в камеру закрыли. – Сегодня ваш черед. С чего вы предполагаете начать? Как мне кажется, для Ловат-Смита это дело далеко не идеальное. Он так и не доказал, что это сделал именно я. И не сможет этого сделать. Он не доказал, что это не мог быть Таунтон, Бек, мисс Катбертсон или кто-то еще. Как вы намереваетесь действовать?
Подобным тоном можно было бы обсуждать интересную медицинскую операцию, от которой не зависела его профессиональная репутация… Разве что шея обвиняемого была чуть напряжена и плечи держались как-то неловко.
Оливер не стал ему возражать. С юридической точки зрения Герберт правильно оценивал значимость фактов. Но даже если не ограничиваться одним сочувствием к обвиняемому, по всем практическим причинам было, безусловно, важно, чтобы сэр Стэнхоуп сохранял спокойный и уверенный вид. Страх, проявленный перед присяжными, они истолкуют как признание в преступлении. Зачем невиновному их опасаться?
– Я вызову вас первым, – громко проговорил Оливер, заставляя себя улыбаться с полной уверенностью. – Я предоставлю вам возможность отрицать любые персональные взаимоотношения с Пруденс, и, конечно же, вы заявите, что не убивали ее. Я бы хотел также услышать от вас описание одного-двух конкретных инцидентов, которые она могла неправильно истолковать. – Защитник внимательно поглядел на своего подопечного. – Если вы ограничитесь общими утверждениями и сошлетесь на ее мечтательность или неправильное истолкование реальности, этого будет недостаточно.
– Я пытался вспомнить, – открыто запротестовал сэр Герберт, сузив глаза и вглядываясь в лицо собеседника. – Но ради бога, поверьте – не могу же я вспомнить все тривиальные реплики, брошенные мной по ходу дела! Я не знаю, сколько раз я был с ней больше чем вежлив. Я нередко хвалил ее – но она всегда была достойна похвал! Чертовски хорошая была сестра милосердия.
Сохраняя молчание, Рэтбоун едва заметно скривился.
– Великий боже! – взорвался его клиент, поворачиваясь на пятке – он словно бы собрался пройти по камере, – но потом замерев перед стеной. – Неужели же вы можете вспомнить каждое слово, которым обмениваетесь с клерками и подчиненными? На свое несчастье, я работаю в основном с женщинами. Быть может, и не следовало бы брать их на работу в больницы! – продолжил он внезапно яростным тоном. – Но ухаживать за больными лучше всего женщинам, и – смею сказать – мы не можем подыскать достаточное количество надежных мужчин, желающих выполнять эту работу и имеющих к ней способности.
Опустив руки в карманы, он принял чуть более вольную позу.
– Я самым ответственным образом рекомендую вам не говорить ничего подобного с трибуны свидетеля, – покачал головой его адвокат. – Поймите, что присяжные – люди простые, а потому относятся к медицине с известным трепетом и весьма небольшим пониманием. И потом, после того как мисс Найтингейл стала национальной героиней, что бы вы о ней ни думали, служившие в Крыму сестры получили тот же статус, пусть они и не так известны. Не старайтесь даже косвенно очернить их! Вот самый важный совет, который я могу вам дать. Если вы на это пойдете, не сомневайтесь – вас осудят.
Сэр Герберт поглядел на него блестящими умными глазами.
– Конечно, – проговорил он негромко. – Я понимаю это.
– И говорите только то, о чем я буду вас спрашивать, – не более! Это абсолютно понятно?
– Да-да, конечно, если вы так говорите.
– Еще учтите: Ловат-Смит очень умен, его нельзя недооценивать. Пусть он похож на странствующего актера, но это один из лучших юристов Англии. Не давайте ему оснований зацепиться за ваши слова, отвечая на его вопросы расплывчато… Он может дразнить вас, выводить из себя, говорить умные колкости, если так, по его мнению, можно заставить вас проговориться. Самое важное наше оружие – это впечатление, которое вы производите на присяжных. И Ловат-Смит понимает это не хуже меня.
Врач побледнел, и между его бровей залегла тревожная морщина. Он глядел на Рэтбоуна, словно бы взвешивая какую-то мысль.
– Я буду осторожен, – проговорил он наконец. – Спасибо вам за совет.
Оливер поднялся и протянул ему руку:
– Не тревожьтесь, сейчас самый темный час. Пришел ваш черед, и если мы не допустим какой-нибудь глупой оплошности, победа сегодня останется за нами.
Стэнхоуп схватил его за руку и крепко стиснул ее.
– Благодарю, я весьма доверяю вам. И обещаю в точности следовать вашим инструкциям.
Он выпустил руку и отступил назад. Легкая улыбка легла на его губы.
* * *
До сих пор суд каждый день был набит зеваками и журналистами, но в этот день в воздухе чувствовалось ожидание и даже нечто похожее на надежду. Должна была начинаться защита, что сулило открытия, драмы… и даже свидетельства, указывающие на другого убийцу. Все смотрели вперед. Голосов слышно не было, но кругом скрипела мебель, шелестели ткань и китовый ус, притопывали об пол кожаные каблуки. Рэтбоун подготовился не настолько хорошо, как ему хотелось, но времени у него больше не оставалось. А потому он всем своим видом должен был показывать, что сэр Герберт невиновен и ему известно имя истинного убийцы. Адвокат ощущал на себе взгляды всех присяжных заседателей, взвешивающих каждый его жест, любую его интонацию.
– Милорд, джентльмены! – обратился Оливер к судье и присяжным с тонкой улыбкой. – Я уверен, все вы понимаете: обвинителю легче доказать, что человек виновен в преступлении, чем защите – доказать противоположное, пока неизвестен истинный виновник. К несчастью, я не могу назвать сейчас имя преступника. Однако вполне возможно, что во время предстоящего слушания могут обнаружиться новые доказательства.
Послышался взволнованный шепот. Карандаши репортеров, скрипя, заспешили по бумаге.
– Но даже и на данный момент, – продолжил защитник, – обвинение не сумело доказать, что сэр Герберт Стэнхоуп убил Пруденс Бэрримор. Оно доказало лишь возможность совершения им преступления. Его могли совершить и другие: Джеффри Таунтон, Нанетта Катбертсон, доктор Бек… ограничимся только некоторыми именами. Главное доказательство обвинения, – он небрежно указал в сторону Ловат-Смита, – основано на том, что у сэра Герберта были исключительные мотивы, подтверждаемые письмами Пруденс Бэрримор к своей сестре Фейт Баркер.
Улыбка адвоката сделалась чуточку шире, и он поглядел прямо в сторону жюри присяжных.
– Однако я докажу вам, что письма эти допускают и другую интерпретацию, при которой сэр Герберт оказывается не более виновным, чем любой человек, который мог бы оказаться на его месте… не обладая его мастерством, личной скромностью и постоянной занятостью.
На скамье публики началась суета. Какая-то толстуха перегнулась через поручни галереи, глядя на хирурга.
Прежде чем Харди успел потерять терпение, Рэтбоун перешел к делу:
– Теперь я вызову своего первого свидетеля, самого сэра Герберта Стэнхоупа.
Обвиняемому потребовалось лишь несколько мгновений, чтобы покинуть скамью подсудимых и, спустившись по лестнице, появиться в середине зала суда. Оставив тюремщиков позади, хирург, одетый в безупречный костюм, уверенным шагом пересек свободное пространство, отделявшее его от трибуны свидетелей. В зале примолкли: все словно затаили дыхание. Лишь карандаши шуршали по бумаге, пока журналисты пытались передать словами всеобщее настроение.
Едва сэр Герберт поднялся на трибуну, все немного изменили позы и подались вперед, чтобы поглядеть на него. Подсудимый стоял, расправив плечи и подняв голову, и Рэтбоун читал на его лице уверенность, а не надменность. Адвокат поглядел на присяжных и отметил на их лицах интерес и даже известное уважение.
Клерк принял у обвиняемого присягу, и Оливер, выйдя на середину зала, приступил к делу:
– Сэр Герберт, примерно семь последних лет вы были главным хирургом в Королевском госпитале. За это время вам приводилось работать с множеством сестер, быть может, даже с сотнями. Сколько же их было?
Редкие брови медика поднялись в удивлении.
– Я никогда не думал их считать, – сказал он откровенно. – Но, наверное, вы правы.
– И все они различались усердием и мастерством?
– Боюсь, что вы снова правы, – рот сэра Стэнхоупа почти незаметно сложился в усмешку.
– Когда вы впервые встретились с Пруденс Бэрримор?
Герберт на миг задумался. Суд молчал, и все глаза в комнате были обращены к обвиняемому. Во внимании присяжных не было враждебности: они просто ожидали ответа.
– Должно быть, в июле тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, – сказал врач. – Увы, я не могу уточнить дату. – Он вздохнул, явно собираясь что-то добавить, но потом передумал.
Оливер отметил это с внутренним удовлетворением. Итак, хирург решил повиноваться. Пусть поблагодарит за это Господа!
Он изобразил на лице невинность:
– Итак, вы, сэр Герберт, помните поступление в госпиталь всех сестер…
– Нет, конечно, нет. Их у нас не одна дюжина. Э…
Доктор вновь умолк. С горьким изумлением адвокат понял, что его подопечный повиновался ему с покорностью, выдававшей истинные глубины его страха. Рэтбоун прекрасно понимал, как трудно заставить такого человека покориться кому бы то ни было.
– А почему вы, в частности, отметили появление мисс Бэрримор? – спросил он.
– Потому что она служила в Крыму, – объяснил Стэнхоуп. – Эта благородная женщина посвятила себя заботе о больных, невзирая на все трудности и на опасность для собственной жизни. Она пришла работать к нам не потому, что не имела средств на жизнь, но потому, что хотела служить страждущим.
Защитник отметил негромкий ропот одобрения, рябью пробежавший по публике, и явное согласие на лицах присяжных.
– И она оказалась столь искусной и преданной делу, как вы рассчитывали? – задал он следующий вопрос.
– И даже более того, – ответил Герберт, не отводя глаз от его лица. Он чуть наклонился вперед и взялся сильными руками за поручни, всей своей позой выражая внимание и смирение. Сам Оливер не мог бы дать лучшего совета. – Она не знала усталости в своих трудах, – добавил хирург. – Никогда не опаздывала, никогда не отсутствовала без причины. А еще мисс Бэрримор была одарена феноменальной памятью, она училась с удивительной быстротой. И никто не имел повода заподозрить ее в нарушении требований морали в какой бы то ни было области. Словом, это была во всем великолепная женщина.
– И красивая? – спросил с легкой улыбкой Рэтбоун.
Глаза обвиняемого широко раскрылись. Он явно не рассчитывал на такой вопрос и не продумал точный ответ заранее.
– Да-да, возможно… даже наверное. Но, увы, я замечаю подобные достоинства слабее, чем большинство мужчин. На работе меня больше интересуют деловые возможности женщины, – он с извинением поглядел на присяжных. – Тяжелобольному хорошенькое личико безразлично. Я помню лишь, что у нее были очень красивые руки, – закончил он, не опуская взгляд к своим собственным прекрасным рукам, покоящимся на поручнях трибуны свидетей.
– Итак, ее можно было назвать очень умелой? – спросил адвокат.
– Я уже признал это.
– А допускаете ли вы, чтобы сестра Бэрримор могла самостоятельно выполнить хирургическую операцию?
Медик в полном недоумении открыл рот, чтобы заговорить, но не вымолвил ни слова.
– Сэр Герберт? – поторопил его Оливер.
– Она была великолепной сестрой милосердия, – откровенно высказался хирург, – но не врачом. Поймите, различие между этими профессиями колоссальное. Его нельзя преодолеть просто так. – Он покачал головой. – У нее не было никакой школы. Она умела лишь то, что выучила благодаря наблюдениям на поле боя и в госпитале Скутари. – Стэнхоуп еще немного наклонился вперед в предельном сосредоточении. – Следует понимать разницу между настоящим образованием и знанием хаотичным, неорганизованным, не позволяющем связать причины и следствия. Нельзя предвидеть возможное осложнение, не зная анатомии, фармакологии и историй болезни, наблюдавшихся другими докторами, не отдав годы обучению, практике и усвоению всего комплекса вспомогательных и дополнительных дисциплин. – Он вновь качнул головой, на этот раз уже с легким ядом во взгляде. – Увы, мистер Рэтбоун, она, конечно, была великолепной сестрой милосердия – я не встречал лучшей, – но к врачам ее причислить было нельзя. И сказать вам по правде, – врач сверкнул глазами в сторону адвоката, – с моей точки зрения, все рассказы о том, что она выполняла операции на поле боя, исходили не от нее самой. Она не была ни хвастливой, ни лживой. Скорее всего, ее неправильно поняли или даже просто исказили ее слова.
По залу прокатился вполне отчетливый ропот одобрения. Некоторые зрители, кивая, поглядывали на соседей, а на скамейках присяжных двое мужчин даже улыбнулись.
Этот блестящий с эмоциональной точки зрения ход тактически затруднил следующий вопрос Оливера. Он уже усомнился, стоит ли задавать его, но решил, что подобную уклончивость наверняка заметят.
– Сэр Герберт… – Защитник приблизился к обвиняемому на пару шагов и поглядел вверх. – Свидетельство обвинения против вас основано на известном количестве писем Пруденс Бэрримор к сестре, в которых она пишет о своих глубоких чувствах к вам и полагает, что вы их разделяли и намеревались сделать ее счастливейшей из женщин. С вашей точки зрения, это реалистический взгляд, практичный и честный? Я привел ее собственные слова без искажений.
Хирург покачал головой, и на лице его отразилось смятение.
– Я просто не могу это объяснить, – самым серьезным и грустным тоном сказал он. – Клянусь перед Богом, что никогда не представлял ей даже малейших оснований заподозрить меня в нежных чувствах. Многие часы, даже целые дни, я пытался припомнить хоть какие-нибудь свои слова и поступки, которые могли бы произвести на нее подобное впечатление. И признаюсь откровенно: я не могу ничего придумать!
Он покачал головой, закусил губу и продолжил:
– Конечно, я бываю несколько небрежен в своих речах и манерах и иногда позволяю себе неофициальные разговоры со своим персоналом, но я действительно не могу представить себе причины, позволившей ей интерпретировать мои реплики как выражение личной приязни. Я говорил с нею как с сотрудником, которому доверяю и на которого могу положиться.
Медик замолчал и немного помедлил, прежде чем продолжить. Некоторые присяжные покачивали головой с симпатией и пониманием. По лицам их было видно, что они тоже находили в словах хирурга бесспорный резон. С глубочайшим сожалением в голосе подсудимый заговорил снова самым серьезным тоном:
– Конечно, я проявил невнимательность, но я не романтик по складу натуры. И уже двадцать лет провел в счастливом браке с единственной женщиной, к которой испытывал подобные чувства. – Он продуманно улыбнулся.
Наверху, на галерее, женщины с сочувствием подталкивали друг друга локтями.
– Моя супруга может поведать вам, что я проявляю не слишком много воображения в этой области жизни, – продолжал сэр Герберт. – Как вы можете видеть, я не красавец – ни лицом, ни фигурой. Я никогда не был объектом романтической привязанности со стороны молодых дам. Признаюсь честно, они легко могут найти… – он помедлил, подыскивая нужное слово, – более привлекательный предмет для подобных увлечений. У нас работает достаточное количество молодых медиков… одаренных, привлекательных и имеющих превосходную перспективу. Есть, конечно же, и старшие врачи, больше меня одаренные личным обаянием и манерами. Признаюсь вполне откровенно, мне даже не приходило в голову, что к моей персоне можно отнестись подобным образом.
Рэтбоун принял сочувственную позу: Стэнхоуп прекрасно справлялся с делом, и его помощь не требовалась.
– А мисс Бэрримор никогда не говорила вам чего-нибудь такого, в чем можно было усмотреть скорее ее личное восхищение вами, а не профессиональное? – спросил адвокат. – Как я полагаю, вы привыкли к видимым проявлениям уважения и благодарности со стороны ваших пациентов и персонала. Подумайте как следует, памятуя о случившемся.
Герберт пожал плечами со скромной виноватой улыбкой:
– Поверьте мне, мистер Рэтбоун, я неоднократно пытался это сделать, но уверяю вас: всякий раз, когда мне случалось проводить время в обществе сестры Бэрримор – не спорю, это бывало весьма часто, – мой ум был полностью обращен к медицинской стороне дела. Я никогда не думал о ней!
Он свел брови, словно пытаясь что-то припомнить, а потом продолжил свою речь:
– Я всегда уважал ее, чувствовал к ней полное доверие, полностью полагался на ее усердие и способности, но не испытывал к ней никакого личного интереса. – Хирург потупился. – Увы, я прискорбно ошибся, о чем теперь глубоко сожалею. Как вам известно, у меня есть дочери, но работа всегда отнимала у меня слишком много времени, и воспитанием их занималась мать. Поэтому я не очень хорошо знаком с нравами молодых женщин и не обладаю теми знаниями, которые хорошо известны мужчинам, имеющим возможность постоянно проводить свой досуг дома.
По залу опять пробежал одобрительный ропот.
– Я не хотел этого. – Врач закусил губу. – И, быть может, моя занятость послужила в конечном счете причиной этого трагического непонимания. Я… я не могу вспомнить никаких комплиментов, которые мог сделать сестре Бэрримор. Меня занимали лишь скорби наших пациентов. Однако, уверяю, – его негромкий голос сделался жестким, – я никогда, ни на миг, не испытывал романтических намерений в отношении мисс Бэрримор и не позволял себе никаких непристойностей, ничего такого, что могло бы послужить в глазах непредубежденной личности проявлением или выражением романтических поползновений. В этом я абсолютно уверен – как и в том, что сейчас стою перед вами.
Великолепное выступление! Рэтбоун подумал, что и сам не мог бы написать лучшей речи.
– Благодарю вас, сэр Герберт. Вы объяснили эту трагедию вполне понятным и доходчивым образом. – Оливер с прискорбием оглядел присяжных. – Мне тоже случалось попадать в подобные затруднительные ситуации. И смею утверждать, что они знакомы и джентльменам из числа присяжных. Мечты и упования молодых женщин иногда непонятны мужчинам, которые временами обнаруживают опасную, даже трагическую нечувствительность. – Он снова повернулся к свидетелю. – Прошу вас, оставайтесь на своем месте. Я не сомневаюсь в том, что мой ученый друг обратится к вам с вопросами.
Улыбнувшись Ловат-Смиту, адвокат направился назад к своему столу и сел.
Обвинитель поднялся и разгладил свою мантию, прежде чем выйти на середину зала. Он не глядел по сторонам: глаза его были прикованы к лицу сэра Стэнхоупа.
– Судя по вашим словам, сэр Герберт, вас нельзя назвать дамским угодником. Я правильно понял вас? – Голос Уилберфорса был любезен и гладок и не выдавал паники или поражения. В нем звучало лишь уважение к достойному в глазах собравшихся человеку.
Рэтбоун понимал, что его соперник играет на публику. Ловат-Смит не хуже его ощутил, сколь великолепно выступил в свою защиту хирург. Однако его уверенность невольно встревожила Оливера.
– Да, – осторожно согласился сэр Герберт. – Я не могу причислить себя к подобным людям.
Адвокат закрыл глаза. О боже! Только бы Стэнхоуп не забыл сейчас про его совет! «Короче, короче! – молил про себя Рэтбоун. – Без добавлений и предложений. Не позволяйте ему вести вас, он – ваш враг!»
– Но все же вы должны в достаточной мере понимать женщин… – проговорил Уилберфорс, поднимая брови и широко раскрывая свои светло-серые глаза.
Обвиняемый молчал.
Его защитник облегченно вздохнул.
– Вы женаты, и отнюдь не первый год, – заметил Ловат-Смит. – У вас большая семья… три дочери. Поэтому я бы сказал, что вы скромничаете. Я располагаю неопровержимыми доказательствами того, что ваша семья пребывает в превосходном порядке, а вы – великолепный муж и отец.
– Благодарю вас, – изящно ответил Герберт.
Лицо обвинителя напряглось. Среди присяжных послышался негромкий смешок, мгновенно умолкший.
– Я не намеревался говорить вам комплименты! – резко отозвался Уилберфорс и заторопился под новые смешки из зала: – Я хотел лишь отметить, что вы не столь уж незнакомы с женскими привычками, несмотря на то что хотите заставить нас в это поверить. Вы сами считаете свои отношения с женой великолепными, и у меня нет причин сомневаться в этом. Во всяком случае, ваш брак отличается постоянством и взаимной привязанностью.
Из толпы вновь донесся удивленный смешок… короткий, угасший чуть ли не в тот же миг. Всеобщая симпатия уже принадлежала подсудимому, и обвинитель, осознав это, не стал повторять ту же ошибку.
– А потому я едва ли поверю в вашу невинность. В то, что вы не понимаете женщин и не знаете, как они реагируют на лесть и внимание.
Теперь сэр Герберт уже не мог положиться на наставления адвоката. Хирург остался с глазу на глаз с врагом. Рэтбоун стиснул зубы.
Обвиняемый ненадолго задумался. Харди вопросительно глядел на него.
Ловат-Смит улыбался.
– Едва ли, – наконец ответил медик, поднимая взгляд на Уилберфорса, – можно сравнивать мое отношение к жене и отношение к медсестрам, пусть даже самым лучшим из них, к которым, вне сомнения, принадлежала мисс Бэрримор. Моя жена знает меня и правильно поймет всякий мой поступок и слова. Мне не приходится следить за собой, заботясь, чтобы она поняла меня так, как нужно. Ну, а мои отношения с дочерьми едва ли могут заинтересовать суд. Это совершенно другой вопрос. – Он резко остановился и поглядел на обвинителя.
И присяжные вновь закивали с одобрением и пониманием.
Ловат-Смит чуть переменил направление атаки:
– А кроме мисс Бэрримор, вам приводилось работать с молодыми женщинами из благородных семей, сэр Герберт?
Хирург улыбнулся:
– Сэр, подобные молодые дамы лишь в самое последнее время обратились к занятию медициной. Причиной тому послужил труд мисс Найтингейл в Крыму, и юные леди решили подражать ей. У нас не так много крымских сестер… только покойная мисс Бэрримор и заменившая ее – тоже превосходная сестра – мисс Лэттерли. Кроме них, из женщин благородного происхождения внимание моему госпиталю уделяли только попечительницы – причем их обязанности нельзя назвать работой. Скажем, леди Росс-Гилберт и леди Дэвьет. Их едва ли можно считать романтически настроенными юными дамами.
Оливер облегченно вздохнул. До сих пор его подопечный великолепно справлялся с делом – даже то, что Береника и Калландра далеко не молоды, он высказал в достаточно тактичной форме. Уилберфорс с изяществом воспринял отпор и приступил к делу с новой стороны:
– Если я правильно понимаю, сэр Герберт, в своем госпитале вы привыкли к всеобщему восхищению.
Доктор помедлил.
– Я бы предпочел слово «уважение», – отразил он упрек в явном тщеславии.
– Тем не менее, – улыбнулся Ловат-Смит, обнажая острые ровные зубы, – я имею в виду именно восхищение. Или ваши студенты не восхищаются вами?
– Спросите лучше у них, сэр.
– Ну что вы, не надо, – улыбка обвинителя расширилась. – Зачем эта ложная скромность? Суд – не светский салон, где привыкли к хорошим манерам. – Голос его вдруг сделался жестким. – Вы человек, привыкший к безмерному восхищению. Люди прислушиваются к каждому вашему слову. Суд едва ли поверит, что вы не способны различить низкую лесть и открытое уважение. Кстати, подобное чрезвычайно опасно для личности…
– Практиканты не испытывают ко мне романтических симпатий, – смущенным тоном проговорил подсудимый. – Все они – молодые люди.
Двое или трое присяжных улыбнулись.
– А как насчет медсестер? – настаивал Ловат-Смит, смягчая голосом ожидание в глазах.
– Простите мне излишнюю забывчивость, – терпеливо ответил Стэнхоуп, – но кажется, мы об этом уже говорили. До самых недавних времен к нам поступали женщины не из того класса общества, с кем можно завязывать персональные отношения.
Уилберфорс по-прежнему не обнаруживал разочарования. Он улыбнулся, вновь показав свои зубы:
– А как насчет пациентов, сэр Герберт? Все ли они относились к числу пожилых мужчин и тому социальному классу, с которым не следует завязывать отношения?
Щеки хирурга окрасил медленный румянец.
– Конечно, нет, – сказал он очень спокойно. – Но благодарность пациента – это дело совершенно иное. Мы, врачи, привыкли к понятной и естественной благодарности человека, которого вылечили, желающего воздать должное нашему мастерству, не выражая личных эмоций. Пылкая благодарность быстро проходит и редко длится долго. Большинство медиков привыкли к подобным чувствам и понимают их природу. Глупо даже принимать подобные отношения за любовь.
«Отлично… – подумал Рэтбоун. – А теперь, бога ради, умолкни! Не порть эту мысль продолжением».
Герберт открыл рот… и, словно бы вдруг услышав мысли адвоката, закрыл его.
Ловат-Смит оставался посреди зала. Глядя на свидетеля, он чуть склонил голову набок.
– Итак, невзирая на весь ваш жизненный опыт, усвоенный с женой, дочерьми и вашими признательными и благодарными пациентками, вы испытываете полное удивление, когда речь заходит о том, что Пруденс Бэрримор выражает вам любовь и преданность? А ведь подобная ситуация должна была смутить и встревожить вас – человека, пребывающего в счастливом браке!
Но обвиняемого было нелегко поймать на слове.
– Она ничего не выражала, сэр, – ответил он ровным тоном. – Она никогда и ничего мне не говорила и не делала ничего такого, что могло бы заставить меня поверить в то, что ее отношение ко мне было более чем профессиональным. Я узнал об этих чувствах лишь из ее писем, когда их прочли мне.
– В самом деле? – спросил Уилберфорс, качая головой с явным недоверием. – И вы серьезно рассчитываете на то, что суд в это поверит? – Он показал рукой в сторону присяжных. – Перед вами опытные интеллигентные люди. И я сомневаюсь в том, что они окажутся столь же наивными. – Отвернувшись от свидетеля, он направился к своему столу.
– Я надеюсь на это, – негромко проговорил Стэнхоуп, держась руками за поручни. – Я говорю правду. Быть может, я не замечал в ней молодой романтической женщины и всегда относился к ней только как к сотруднику. Быть может, это и есть мой грех, в котором мне суждено вечное раскаяние. Но это не причина для убийства!
В зале послышались короткие рукоплескания. Кто-то выкрикнул:
– Слушайте, слушайте!
Судья строго поглядел на нарушителя порядка, но один из присяжных улыбнулся и кивнул.
– Не появилось ли у вас новых вопросов к своему свидетелю, мистер Рэтбоун? – спросил Харди.
– Нет, благодарю вас, милорд, – вежливо отклонил предложение Оливер.
Судья поблагодарил сэра Герберта, с достоинством поднявшегося на скамью подсудимых.
Адвокат вызвал нескольких коллег хирурга. Он не стал допрашивать их столь подробно, как сперва намеревался: его клиент произвел на суд настолько удачное впечатление, что не стоило портить его свидетельствами, по большей части не особо относящимися к делу. Поэтому Оливер коротко спрашивал врачей об их отношении к подсудимому, и коллеги без колебаний заверяли суд в его великом мастерстве и усердии. Рэтбоун интересовался его репутацией, и те решительно отвечали, что она безупречна.
Ловат-Смит даже не пробовал затевать длительные расспросы. Пока говорил защитник, он изображал скуку, поглядывал на потолок, а когда наступал его черед, выжидал несколько секунд. Он не утверждал в лоб, что тотальная верность врачей своим начальникам вполне предсказуема, но явно подразумевал это. Обвинитель пытался раздразнить суд и заставить его забыть о впечатлении, произведенном хирургом. Рэтбоун прекрасно понимал это. По лицам присяжных было видно, что они и без того симпатизируют Стэнхоупу и дальнейшее обращение к этому вопросу сочтут за ненужное оскорбление их умственных способностей. Поэтому, поблагодарив очередного врача, Оливер отпустил его, сообщив, что больше не нуждается в выступлениях его коллег, за исключением Кристиана Бека.
Защитник полагал ужасной ошибкой не вызвать этого медика, а кроме того, хотел заронить в умы присяжных подозрение, что и он может быть виновен в убийстве Пруденс.
Кристиан занял место свидетеля, отнюдь не представляя себе, какое испытание ему предстоит. Рэтбоун предупредил его лишь о том, что он среди прочих докторов должен будет дать характеристику сэру Герберту.
– Доктор Бек, вы терапевт и хирург, не так ли? – начал расспрашивать его адвокат.
– Да, – слегка удивился врач. Вопрос явно не относился к его свидетельству.
– И вы практиковали во многих местах, в том числе и в родной Богемии? – Оливер хотел, чтобы присяжные остановили свое внимание на том, что Бек – иностранец, а значит, полная противоположность чистокровному англичанину Стэнхоупу. Это вряд ли понравилось бы самому обвиняемому, однако близость петли производит особенное воздействие на рассудок, и он должен был понять, для чего это нужно.
– Да, – снова ответил Кристиан.
– И вы проработали с сэром Гербертом десять или одиннадцать лет. Это так?
– Около того, – подтвердил медик с почти неразличимым акцентом – он просто не проглатывал некоторые гласные. – Конечно, мы редко работали бок о бок, но занимались одним и тем же делом, и я имею представление о его репутации, как личной, так и профессиональной. Мне приходилось часто встречаться с ним. – В голосе Бека слышалось откровенное стремление помочь хирургу.
– Понимаю, – согласился Рэтбоун. – Я и не имел в виду, что вы с ним работаете бок о бок. Что вы можете сказать о личной репутации сэра Герберта, доктор Бек?
Легкая усмешка проступила на лице Кристиана, однако в ней не было недоброжелательства.
– Его считают напыщенным, пожалуй, чуточку самоуверенным и разумно гордящимся своими способностями и достижениями. А еще великолепным преподавателем и человеком, обладающим полной моральной целостностью. – Он улыбнулся адвокату. – Подчиненные любят за его спиной подтрунивать над ним – это слово, пожалуй, точное, – но от их острых языков достается любому из нас. И я утверждаю, что никогда не слышал никаких, даже самых безответственных, сомнений в его корректности с женщинами.
– А не считают ли его наивным в обращении с женщинами? – В голосе защитника послышались вопросительные интонации. – В особенности с молодыми. Как вы полагаете, доктор Бек?
– Я бы сказал, что они его просто не интересуют, – сказал свидетель. – Но можно воспользоваться и словом «наивность». Я просто не думал об этом. Однако если вы ждете, чтобы я сказал вам о своих сомнениях в романтических чувствах сэра Герберта к сестре Бэрримор или о том, что он мог не заметить ее чувства, я отвечу иначе: мне гораздо труднее поверить в то, что сестра Бэрримор испытывала тайную страсть к сэру Герберту. – Легкая тень легла на лицо врача, и он поглядел на Оливера.
– Итак, вам трудно в это поверить, доктор Бек? – очень четко проговорил Рэтбоун.
– Да.
– И вы не относите себя к наивным и не светским людям?
Рот Кристиана сложился в легкую усмешку, но он промолчал.
– Тогда, если вам трудно понять это, разве не может быть, что и сэр Герберт не замечал никакой влюбленности? – Адвокат тщетно пытался сдержать в своем голосе нотку триумфа.
Свидетель, стоявший со скорбным видом, словно бы удивился словам Оливера:
– Конечно, подобный вывод просто неизбежен.
Защитник подумал о тех подозрениях в отношении доктора Бека, основания для которых дал ему Монк: его ссора с Пруденс, возможность шантажа и, наконец, то, что Кристиан находился в госпитале в ночь перед гибелью Пруденс и его собственный пациент умер перед окончанием смены этого врача… Но все это были лишь подозрения… темные мысли, не более. Доказательств или надежных свидетельств защита не имела вообще. Если он сейчас бросит на Бека тень подозрения, то может этим лишь рассердить присяжных, признав собственную слабость. Скверная перспектива. Пока симпатии суда на его стороне, и, быть может, этого будет достаточно для того, чтобы выиграть дело. Судьба сэра Герберта может решиться в этот момент.
Обвинять ли сейчас Кристиана? Рэтбоун поглядел на его привлекательное и живое лицо с чувственным ртом и изумительными глазами. Этот человек слишком умен. И все же нельзя идти на подобный риск. Ведь пока адвокат побеждал и знал это – как и Ловат-Смит.
– Благодарю вас, доктор Бек, – громко сказал Оливер. – Это всё.
Уилберфорс немедленно вскочил на ноги и направился на середину зала.
– Доктор Бек, будучи терапевтом и хирургом, вы весьма заняты, не так ли?
– Да, – отвечал медик, хмуря брови.
– Много ли своего времени вы уделяете размышлениям о роматических увлечениях ваших сослуживцев и об их собственном отношении к подобным перспективам?
– Нет, – признал Кристиан.
– А вообще вы думаете об этом? – настаивал обвинитель.
Но свидетеля было не так легко сбить с толку:
– Подобные вещи не требуют особого внимания, мистер Ловат-Смит. Это всего лишь наблюдения, от которых нельзя уклониться. Я не сомневаюсь в том, что и вы замечаете своих коллег, даже когда ваш ум углублен в профессиональные размышления.
Возразить против столь патентованной истины Уилберфорс не мог. Он помедлил, словно подыскивая более убедительный аргумент.
– Никого из них не обвиняют в убийстве, доктор Бек, – проговорил он затем не без сожаления. – Больше мне нечего спросить у вас. Благодарю.
Харди поглядел на Рэтбоуна.
Тот покачал головой.
Кристиан оставил место свидетеля и растворился среди публики, оставив Оливера в сомнениях. Адвокат не знал, принял ли он сейчас удачное решение и тем самым избежал возможности выставить себя дураком, или же упустил неповторимую и выгоднейшую возможность.
Ловат-Смит поглядел на него. Свет отражался в его блестящих глазах, скрывая их выражение.
На следующий день Рэтбоун вызвал леди Стэнхоуп. Он не рассчитывал на то, что ее свидетельства добавят что-нибудь важное. Безусловно, она не могла знать никаких фактов, касающихся преступления, но ее появление в суде должно было уравновесить эмоциональное воздействие показаний миссис Бэрримор. Супруга Герберта стояла перед перспективой скорой и позорной смерти своего мужа. Более того, если бы его признали виновным и повесили, ее семье были суждены скандальная известность и дурная репутация, а также внезапная бедность и забвение со стороны общества.
Леди Филомена поднялась на помост не без помощи клерка и нервно поглядела на адвоката. Она была очень бледна и с большим трудом сохраняла спокойствие. Остановившись, женщина вполне преднамеренно обратилась к скамье подсудимых и, встретившись взглядом с мужем, улыбнулась ему.
Сэр Герберт моргнул, ответил ей улыбкой и отвернулся. Нетрудно было догадаться о его чувствах.
Оливер помедлил, давая суду время прочувствовать эту сцену, а потом шагнул вперед и обратился к свидетельнице весьма любезным и вежливым тоном:
– Леди Стэнхоуп, прошу прощения за то, что вынужден просить вас дать показания, быть может, в самое тяжелое время вашей жизни, но я не сомневаюсь, что вы сделаете все возможное, чтобы помочь вашему мужу и доказать его невиновность.
Филомена судорожно глотнула, глядя на него.
– Конечно. Всё… – Она умолкла, не закончив фразу, явно вспомнив наставление адвоката: отвечать на все вопросы покороче.
Он улыбнулся ей:
– Благодарю вас. У меня не слишком много вопросов к вам. Мне хотелось бы воспользоваться вашими знаниями о сэре Герберте, его жизни и характере.
Свидетельница поглядела на защитника, не зная, что сказать.
Подобная перспектива не сулила ничего хорошего. Оливеру следовало с умом направлять разговор, чтобы что-то узнать от жены обвиняемого, при этом не слишком ее перепугав. Впервые переговорив с леди Стэнхоуп, Рэтбоун решил, что в ее лице получит превосходную свидетельницу, но теперь усомнился в этом. Однако ее отсутствие на суде вызвало бы сомнения и кривотолки.
– Леди Стэнхоуп, сколько лет вы провели в браке с сэром Гербертом? – начал адвокат допрос.
– Двадцать три года, – сказала женщина.
– У вас есть дети?
– Да, у нас их семеро: три дочери и четверо сыновей. – Ступив на знакомую почву для разговора, жена Герберта обрела немного уверенности.
– Помните, вы дали присягу, леди Стэнхоуп, – Рэтбоун не столько предостерег свидетельницу, сколько привлек внимание суда к ее словам, – и должны давать честные ответы, даже если это причиняет вам боль. Были ли у вас какие-нибудь причины сомневаться в супружеской верности сэра Герберта за все эти годы?
Филомена казалась слегка ошарашенной, хотя он заранее предупредил ее, что ответ должен быть негативным, иначе этот вопрос вообще нельзя задавать.
– Нет, конечно, нет. – Она неловко покраснела, разглядывая свои руки. – Я никогда этого не замечала. Конечно, во многих семьях дело обстоит иначе, но муж никогда не давал мне никаких поводов для тревоги. – Женщина вздохнула и чуть заметно улыбнулась, глядя на Оливера. – Вы должны понять, как он предан своему делу. Его не слишком увлекают отношения подобного рода. Он любит свою семью, предпочитает ладить с людьми и умеет – поймите меня правильно! – принимать их такими, какие они есть. – С виноватой улыбкой она не отводила взгляда от Рэтбоуна. – Конечно, вы можете все это счесть за лень, однако всю свою энергию мой муж отдает работе. Он спас жизни стольким людям – и, безусловно, это более важно, чем вежливые разговоры, лесть, игры в этикет и манеры, разве не так? – Свидетельница требовала от него одобрения, и защитник уже слышал реплики симпатии и согласия из толпы, одобрительно качавшей головами.
– Да, леди Стэнхоуп, наверное, вы правы, – сказал он негромко. – Я не сомневаюсь, что найдется не одна тысяча людей, которые с вами согласятся. Навряд ли у меня будут к вам другие вопросы, но, быть может, мой ученый друг захочет что-нибудь спросить у вас. Пожалуйста, останьтесь здесь на всякий случай.
Адвокат неторопливо направился на свое место, встретившись взглядом с Ловат-Смитом, пока тот взвешивал, приобретет он или потеряет, допрашивая Филомену. Суд явно симпатизировал ей, и, поставив ее в затруднительное положение, обвинитель мог многое потерять, даже если бы он опроверг ее свидетельство. Сколько же в приговоре будет зависеть от фактов… и как много от чувств, предрассудков, симпатий и антипатий?
Обвинитель поднялся и с улыбкой повернулся к месту свидетеля. Он не умел быть скромным, но знал меру своего обаяния.
– Леди Стэнхоуп, у меня очень немного вопросов к вам, и надолго я вас не задержу. Скажите, случалось ли вам когда-нибудь бывать в Королевском госпитале?
Женщина удивилась:
– Нет-нет, к счастью, мне незачем было туда ездить! У меня много дел дома, а состояние моего здоровья никогда не требовало операции.
– Я имел в виду скорее визит в качестве представительницы общества, а не пациентки. Скажем, из интереса к работе вашего мужа?
– Нет, от меня подобного вовсе не требовалось. Да это и не принято, как вы знаете. – Свидетельница покачала головой, закусив губу. – Мое место дома, с семьей. А там, где работает муж, мне не подобает… – Она смолкла, не зная, как продолжить.
На галерее две пожилые женщины обменялись одобрительными взглядами.
– Понимаю. – Уилберфорс чуть отвернулся в сторону, поглядел на присяжных, а затем вновь обратился к Филомене: – Вы встречали когда-нибудь сестру Пруденс Бэрримор?
– Нет. – Жена обвиняемого была непритворно удивлена. – Конечно же, нет.
– И вы не представляете себе, каким именно образом опытная сестра работает с хирургом и ухаживает за больными?
– Нет. – Леди Стэнхоуп покачала головой, хмурясь от смущения. – Я не представляю этого. – Я… Я не думала ни о чем таком. Мое дело – дом и дети.
– Самая правильная позиция, – согласился обвинитель, чуть кивнув головой. – В ней и ваше призвание, и мастерство.
– Да.
– Но тогда вы не можете судить о том, являлись ли взаимоотношения вашего супруга с мисс Бэрримор личными или нет, не так ли?
– Ну… я… – Теперь женщина выглядела совсем несчастной. – Не знаю.
– Вы никак не можете этого знать, сударыня, – негромко проговорил Ловат-Смит. – Как и любая другая леди, оказавшаяся в подобном положении. Благодарю вас. Больше мне не о чем вас спросить.
Облегчение прикоснулось к лицу свидетельницы, и она поглядела вверх на сэра Герберта. Тот ответил ей слабой улыбкой.
Рэтбоун вновь поднялся со своего места:
– Леди Стэнхоуп, как указал мой ученый друг, вам неизвестны обычаи и порядки, принятые в госпитале. Но вы знаете своего мужа, с которым знакомы почти четверть века.
Филомена кивнула с явным облегчением:
– Да-да, конечно.
– И вы можете сказать, что он добрый, верный и преданный муж и отец… Человек, с головой ушедший в дела, лишенный светских дарований, отнюдь не дамский угодник. Не из тех, кто поощряет мечтательных молодых женщин, не так ли?
Леди грустно улыбнулась и с тревогой поглядела на скамью подсудимых:
– Вы совершенно правы, сэр.
Тень облегчения и едва ли не удовлетворения пробежала по лицу обвиняемого. Суд воспринял с одобрением подобное переплетение эмоций.
– Благодарю вас, леди Стэнхоуп, – проговорил Оливер с новой уверенностью. – Весьма вам благодарен. Теперь всё.
Последним свидетелем, выступившим в тот день, была Фейт Баркер, сестра Пруденс, на этот раз вызванная защитой. Когда Рэтбоун в первый раз говорил с ней, она была полностью убеждена в вине сэра Герберта. Ее позиция была твердой: тому, кто убил ее сестру, прощения не было. Но адвокат долго разговаривал с Фейт, и в конце концов она несколько смягчилась. Правда, лишь несколько… и сэр Герберт в ее глазах по-прежнему не заслуживал никакого снисхождения. В этом молодая дама оставалась непреклонной, и Оливер шел на риск ради того, что рассчитывал от нее получить.
Подняв голову, миссис Баркер заняла место свидетеля. На ее бледном лице было заметно глубокое горе. Гнев ей скрыть не удавалось: Фейт бросала в сторону подсудимого взгляды, полные неприкрытой ненависти. Присяжные почувствовали смущение, и один из них кашлянул, неодобрительно прикрыв рот рукой. Рэтбоун заметил этот жест с радостью. Итак, они верили сэру Герберту, а горе Фейт Баркер лишь смущало их. Ловат-Смит также заметил это. Он поиграл желваками и прикусил губу.
– Миссис Баркер. – Адвокат выговаривал слова четко и очень вежливо. – Я знаю, что сейчас вы находитесь здесь по меньшей мере против собственной воли. Однако я вынужден просить вас заставить себя отнестись к делу со всей прямотой ума и с той честностью, которой вы, вне сомнения, наделены не меньше, чем ваша сестра, и ограничиться лишь ответами на мои вопросы. Не надо предлагать нам ваше собственное мнение или эмоции. В подобное время они могут выражать лишь вашу глубокую боль. Мы все симпатизируем вам, но также симпатизируем и леди Стэнхоуп вместе с ее семьей… И вообще всем, кого затронула эта трагедия.
– Я поняла вас, мистер Рэтбоун, – резко ответила свидетельница. – И обещаю вам воздержаться от злых слов.
– Благодарю вас. Я не сомневался в этом. А теперь прошу вас вернуться к вопросу отношения вашей сестры к сэру Герберту, и к тому, что вы знаете о ее характере. Все, что мы слышали о ней от самых разных свидетелей, обращавшихся к воспоминаниям о различных обстоятельствах, в которых они ее знали, изображает нам женщину, полную сочувствия к чужим бедам и обладающую цельным характером. Мы не слышали ни о какой жестокости или эгоизме с ее стороны. Похоже это на ту сестру, которую вы знали?
– Безусловно, – ответила Фейт без колебаний.
– Она была превосходной женщиной? – добавил защитник.
– Да.
– Без малейшего изъяна? – Он приподнял брови.
– Нет, конечно же, нет. – Свидетельница отклонила это преположение с легкой улыбкой. – Среди людей нет безупречных.
– Можете ли вы, не нарушая родственной верности, в которой я не сомневаюсь, рассказать нам о ее недостатках?
Ловат-Смит поднялся на ноги:
– Простите, ваша честь! Подобные вопросы едва ли относятся к делу и не могут внести в него какую-то ясность. Пусть бедная женщина покоится с миром, учитывая ее мученическую кончину.
Харди поглядел на Оливера.
– Неужели ваши вопросы и впредь будут столь же бессмысленны и безвкусны, мистер Рэтбоун? – спросил он с явным неодобрением на худощавом лице.
– Нет, милорд, – заверил его защитник. – Задавая миссис Баркер подобный вопрос, я имею весьма конкретную цель. Обвинение против сэра Герберта покоится на определенных допущениях о характере мисс Бэрримор, и я должен иметь возможность исследовать их, чтобы выполнить свои обязанности перед клиентом.
– Тогда к делу, мистер Рэтбоун, – настоятельно проговорил судья, и выражение его лица сделалось чуть менее строгим.
Адвокат повернулся к свидетельнице:
– Миссис Баркер?
Та глубоко вздохнула:
– Временами сестра была чуточку бесцеремонной. Она не умела терпеть дураков, а поскольку была чрезвычайно умна, для нее чересчур многие попадали в эту категорию. Нужны ли еще недостатки?
– А были они?
– Пруденс была очень отважной, как физически, так и морально. Она не любила иметь дело с трусами… и могла проявлять поспешность в своих суждениях.
– Была ли она честолюбива? – спросил Рэтбоун.
– По-моему, это не недостаток. – Фейт поглядела на него с нескрываемым неодобрением.
– С моей точки зрения, тоже, сударыня. Это был просто вопрос. А не замечали ли вы в ней безжалостности в стремлении к своей цели, невзирая на цену и последствия для других?
– Если вы имеете в виду жестокость или обман, то подобного не было никогда. Пруденс никогда не стремилась удовлетворить свои желания за чей-либо счет.
– Случалось ли вам узнавать, что она вынуждала или уговаривала кого-нибудь предпринять жест или поступок, не отвечающий его интересам?
– Нет, я не слышала об этом!
– Быть может, она использовала преимущество, которое предоставляли ей ее знания, чтобы оказать давление на людей?
На лице Фейт Баркер появилось заметное раздражение:
– Это был бы шантаж, сэр, совершенно недостойный поступок. Я глубоко сожалею, что вы позволяете себе упоминать столь греховное действие рядом с именем Пруденс! Вы не знали ее, иначе бы поняли, насколько отвратительно и смешно такое предположение.
Свидетельница с каменным видом поглядела в зал – сперва на Стэнхоупа, а потом на присяжных – и продолжила:
– Нет, она презирала трусость, обман и все поступки аналогичной природы. И подобные средства достижения цели не имели в глазах Пруденс никакой цены. – Она яростно поглядела на адвоката и снова перевела взгляд на присяжных. – Неужели вы полагаете, что она могла шантажировать сэра Герберта… пытаться заставить его жениться на себе? Что за нелепая мысль! Какая честная женщина, пребывая в здравом уме, пожелает добыть себе мужа подобным путем? Жить с ним будет невозможно, получится настоящий ад!
– Да, миссис Баркер, – согласился удовлетворенный Оливер с мягкой улыбкой. – Я с вами согласен. И не сомневаюсь, что Пруденс была не только слишком честна, чтобы прибегнуть к подобному методу, но и вполне представляла себе те пожизненные несчастья, которые принесет подобный поступок. Благодарю вас за проявленное мужество. У меня больше нет вопросов к вам. Быть может, мой ученый друг добавит что-нибудь? – Он с улыбкой поглядел на Ловат-Смита.
Тот блеснул зубами в ответной улыбке. Один лишь Рэтбоун во всем зале знал, что за этой улыбкой не скрывалось никаких эмоций.
– Конечно, у меня есть вопросы. – Обвинитель поднялся на ноги и направился к трибуне. – Миссис Баркер, ваша сестра писала домой обо всем, что приключилось с ней в Крыму?
– Да, конечно, хотя не все ее письма попадали ко мне, поскольку она иногда ссылалась на некоторые события и мысли как на известные мне, а я о подобном не помнила. – Фейт казалась озадаченной, она явно не понимала причин такого вопроса. Даже на лице Харди проступало сомнение.
– Но вы получили значительное количество ее писем? – настаивал Уилберфорс.
– Да.
– Достаточное для того, чтобы в вашем уме сложилось представление обо всем пережитом ею, о ее занятиях медициной и о том, как испытания повлияли на нее?
– Наверное, да. – Свидетельница явно не понимала намерений обвинителя.
– Тогда вы прекрасно понимаете ее характер?
– Кажется, я уже признала это, отвечая мистеру Рэтбоуну, – сказала Фейт, нахмурив брови.
– Да, в самом деле. – Ловат-Смит сделал шажок-другой в ее сторону и остановился перед нею. – Ваша сестра, наверное, была весьма удивительной женщиной: не так уж легко было добраться до Крыма во время войны, не говоря уже о том, чтобы заниматься там подобным делом. Не встречались ли на ее пути трудности?
– Конечно же! – воскликнула молодая женщина едва ли не со смехом.
– Что вас так развеселило, миссис Баркер? – поинтересовался Уилберфорс. – Неужели мой вопрос кажется вам абсурдным?
– Откровенно говоря, сэр, да. Я не хочу вас обидеть, но подобный вопрос в ваших устах свидетельствует, что вы не представляете себе, какие препятствия возникали перед молодой незамужней женщиной из хорошей семьи, в одиночестве отправившейся на военном корабле в Крым, чтобы выхаживать там раненых. Все мы были против этого, кроме разве что отца, но и тот изъявлял сомнения. Если бы это была не Пруденс… мне он попросту запретил думать об этом.
Рэтбоун напрягся. Что-то тревожно зажжужало и зашевелилось у него в мозгу… Он поднялся на ноги:
– Милорд, мы уже установили, что Пруденс Бэрримор была удивительной женщиной. Дальнейшие уточнения кажутся неуместными и являются пустой тратой времени. Если мой ученый друг желает, чтобы миссис Баркер еще раз подтвердила это, хочу напомнить, что у него была такая возможность, когда свидетельница выступала от обвинения.
Харди поглядел на обвинителя:
– Я вынужден согласиться, мистер Ловат-Смит. Это пустая и бесцельная трата времени. Если у вас есть вопросы к этой свидетельнице, продолжайте. В противном случае уступите место защите.
Ловат-Смит улыбнулся, на этот раз с неподдельным удовольствием:
– О нет, милорд! Я хочу вернуться к последним вопросам, которые мой ученый друг задал миссис Баркер. Речь шла о характере ее покойной сестры. Кажется, свидетельница сомневалась в том, что ее сестра была способна настоять на собственном мнении. – Улыбка его сделалсь шире. – Или я ошибаюсь?
– Приступайте к делу, мистер Ловат-Смит, – указал судья.
– Да, милорд.
Сердце Оливера екнуло. Он понял, что именно задумал его оппонент.
Адвокат не ошибся. Обвинитель вновь поглядел на Фейт:
– Миссис Баркер, ваша сестра была женщиной, способной преодолеть великие трудности, несмотря на противодействия других людей. Когда она пылко желала чего-то, ничто не могло помешать ей.
Общий вздох обежал комнату. Кто-то сломал карандаш.
Фейт Баркер побледнела. Теперь она тоже поняла цель вопроса:
– Да, но…
– Хватит одного «да», – прервал ее Ловат-Смит. – А ваша мать одобряла это ее приключение? Разве не беспокоила ее судьба дочери? В подобной позиции ее окружали одни опасности: следовало считаться с возможностью кораблекрушения, ушибов и переломов от падения груза и ног лошадей… А уж грубых солдат, направлявшихся навстречу неизвестной судьбе, незачем и упоминать! Эти простые люди оставили дома собственных женщин и могли больше не вернуться к своим семьям… вы понимаете, о чем я? И все эти опасности угрожали мисс Бэрримор еще до того, как она попала в Крым!
– Но все эти события не обязательно должны были случиться… – неуверенно возразила свидетельница.
– Я говорю не о реальных фактах, миссис Баркер, – прервал ее Уилберфорс. – Я говорю об их восприятии вашей матерью. Разве она не беспокоилась за Пруденс? Разве не страшилась за нее?
– Конечно, она боялась…
– Кроме того, ее, безусловно, пугало все, что могло произойти с ее дочерью возле поля боя и в самом госпитале? Что, если бы победили русские? Что тогда могло бы случиться с Пруденс?
Призрачная улыбка прикоснулась к лицу Фейт Баркер.
– Не думаю, чтобы мама допускала возможность победы русских, – спокойно проговорила она. – Она полагает, что мы непобедимы.
Комнату обежал веселый шепот, но, встретив улыбку на лице Харди, шум немедленно стих.
Обвинитель закусил губу.
– Вероятно, – проговорил он, чуть качнув головой. – Наверное. Прекрасная мысль, разве что, быть может, не слишком реалистичная.
– Вы хотели знать мнение моей матери, сэр, а не то, насколько оно правдоподобно.
Раздался короткий смешок, исчезнувший в молчании, словно камень, плюхнувшийся в стоячую воду.
– Тем не менее. – Ловат-Смит вновь взялся за дело. – Разве не была ваша мать серьезно обеспокоена за Пруденс, даже испугана?
– Да.
– А вы сами? Вы не боялись за нее? Вы не пытались представить себе все, что могло с ней случиться, страшась неизвестного?
– Да.
– И ваше расстройство, ваша тревога не остановили ее?
– Нет, – сказала Фейт, и в ее голосе впервые послышалась явная нерешительность.
Глаза обвинителя расширились.
– Итак, ни физические препятствия, ни предельная опасность для жизни, ни возражения властей, ни волнения и тревоги семьи не помешали ей? Выходит, в характере ее было нечто безжалостное?
Свидетельница медлила.
Публика волновалась, обнаруживая признаки беспокойства.
– Миссис Баркер? – поторопил молодую женщину Ловат-Смит.
– Я прощаю вам слово «безжалостность», – холодно отозвалась та.
– Это не всегда привлекательное качество, миссис Баркер, – согласился обвинитель. – Те самые сила и порыв, которые, одолев все препятствия, привели ее в Крым и сохранили среди жуткого кровопролития, повседневных смертей и отважных мужчин, в мирное время могут показаться качествами, которые трудно понять и которые не вызывают восхищения.
– Но я…
– Конечно. – Обвинитель вновь остановил Фейт, прежде чем та успела договорить. – Пруденс была вашей сестрой. Вы не можете думать о ней плохо. Но я не могу иначе истолковать факты. Благодарю вас, у меня нет дальнейших вопросов.
Вновь поднялся Рэтбоун. В суде настало полное молчание. Даже на скамье для публики никто не шевелился. Не слышно было ни шороха, ни скрипа ботинок, ни прикосновения карандашей к бымаге.
– Миссис Баркер, Пруденс отправилась в Крым, невзирая на тревоги всей вашей семьи и, в частности, вашей матери, – заговорил адвокат. – Однако я не слышал, чтобы вашу сестру что-нибудь принуждало к этому. Должно быть, она приятным тоном объяснила свои стремления и не пожелала слушать никаких возражений.
– Вы правы, сэр, – быстро проговорила свидетельница. – Мы не смогли ее остановить.
– Но она пыталась убедить вас в своей правоте?
– Да, конечно же, она полагала, что делает правое дело. Пруденс желала отдать свою жизнь, служа больным и раненым. И не думала, чем все это закончится для нее самой. – Горе вновь вернулось на лицо Фейт. – Она часто говорила, что предпочла бы умереть, совершив какой-то прекрасный поступок, чем, ничего не сделав, дожить до восьмидесяти в тепле и уюте и умереть, ощущая свою бесполезность!
– Я не усматриваю в этом особой безжалостности, – проговорил Оливер очень мягко. – Скажите мне, миссис Баркер, зная свою сестру – на ваше мнение можно положиться в этом вопросе, – можете ли вы предположить, что она была способна шантажом принуждать человека жениться на ней?
– Абсолютно не могу, – едко ответила женщина. – Подобное не только… вообще бессмысленно и глупо, но и полностью не отвечает ее характеру. Пруденс ничего похожего даже и в голову не пришло бы! Какой бы она вам ни представлялась, такого о ней сказать нельзя.
– Действительно, – согласился защитник. – Благодарю вас, миссис Баркер. Это всё.
Судья Харди наклонился вперед:
– Уже поздно, мистер Рэтбоун. Мы заслушаем оставшиеся у вас аргументы завтра. Заседание окончено.
По залу прокатился облегченный вздох, и все закивали. Как только журналисты повскакивали на ноги, пытаясь первыми выскочить на улицу, чтобы побыстрее добраться до своих редакций, у дверей началась толчея.
* * *
Хотя Оливер этого не заметил, Эстер провела в зале суда три последних часа и слышала показания Фейт Баркер о полученных от сестры письмах, а также ее мнение о характере Пруденс. Когда судья закрыл заседание, она надеялась переговорить с Рэтбоуном, но тот исчез в одном из многочисленных кабинетов, и поскольку ничего особенного девушка ему сказать не могла, ждать адвоката было глупо.
Эстер вышла из зала. Мысли ее вновь и вновь возвращались к услышанному… к собственному восприятию настроения присяжных и поведения сэра Герберта и Ловат-Смита. Мисс Лэттерли ощущала душевный подъем. Конечно, пока еще возможен любой исход дела и ручаться за что-либо рано, пока не вынесен приговор. Но девушка почти не сомневалась в победе Оливера. Мешало только одно: до сих пор они так и не выяснили, кто именно убил Пруденс. Это пробудило ее в душе боль: ведь преступником мог оказаться и Кристиан Бек! Она так и не узнала, что произошло с ним в ту ночь… незадолго до смерти мисс Бэрримор, когда внезапно умер его пациент. Бека видели расстроенным; быть может, он виновен в какой-то небрежности или даже допустил еще более серьезную ошибку? Что если Пруденс знала об этом?.. А потом вдруг в голову мисс Лэттерли пришла еще более болезненная мысль: не знает ли сейчас об этом Калландра?
Эстер спустилась по широким каменным ступеням к выходу на улицу, когда заметила перед собой Фейт Баркер, на сосредоточенном лице которой отпечатались смятение и расстройство.
Лэттерли шагнула вперед:
– Миссис Баркер…
Фейт застыла на месте:
– Мне нечего сказать. Прошу вас оставить меня в покое.
Эстер не сразу осознала, за кого приняла ее эта женщина.
– Я сестра милосердия из Крыма, – негромко проговорила она, минуя прочие объяснения. – Я не очень хорошо знала Пруденс, но работала с нею на поле боя. – Она увидела, как Фейт удивленно вздрогнула, повинуясь новой надежде и боли. – Но я, безусловно, знала ее достаточно и понимаю, что Пруденс никогда не стала бы шантажировать ни сэра Герберта, ни кого бы то ни было еще ради замужества. – Ее речь становилась все более торопливой. – На самом деле мне труднее всего поверить в то, что она вдруг решила выйти замуж! Мне казалось, что она полностью посвятила свою жизнь медицине, а замужество и семья для нее находились на последнем месте. Она отказала Джеффри Таунтону, которому, как я полагаю, достаточно симпатизировала.
Баркер поглядела на нее.
– Вы действительно там были? – проговорила она с затуманенными от умственного напряжения глазами, словно пытаясь разрубить гордиев узел переплетающихся у нее в голове идей. – В самом деле?
– В Крыму? Да.
Фейт снова застыла без движения. Вокруг них на полуденном солнце группами стояли люди, обсуждавшие новости и спорившие разгоряченными голосами. Мальчишки-газетчики выкрикивали последние известия Парламента и Двора, из Индии и Китая, сообщали о светских, спортивных и заграничных событиях… Двое мужчин ссорились из-за кеба, торговец пирожками предлагал свой товар, женщина звала убежавшего ребенка…
Миссис Баркер все еще смотрела на Эстер, словно пытаясь запомнить каждую деталь ее внешности.
– А почему вы отправились в Крым? – спросила она наконец. – О, я понимаю, что это неуместный вопрос, но прошу вашего прощения! Я не думаю, что могу объяснить такое желание себе, но отчаянно хочу понять Пруденс, потому что любила ее. Однако не могу этого сделать. Она всегда была такая блестящая, полная энергии и идей…
Фейт улыбнулась, но было заметно, что она вот-вот разрыдается.
– Пруденс была на три года старше меня… девочкой я обожала ее, – стала рассказывать она дальше. – Сестра была для меня каким-то волшебным созданием, полным высоких чувств и благородных порывов. Я вегда думала, что ее ждет самое блестящее замужество… какой-нибудь герой. Ничего меньшего Пруденс не подошло бы. – Молодой человек в плоском котелке натолкнулся на стоящих посреди улицы женщин, извинился и заторопился дальше. Фейт его как будто бы не заметила. – Но вдруг оказалось, что сестра совершенно не собирается замуж. – Она скорбно улыбнулась. – Я тоже люблю помечтать, но всегда понимала, что грезы мои нереальны. Я никогда не стремилась отправиться к истокам Нила, чтобы отыскать их, или чтобы обращать в христианство африканских язычников… Ничего подобного. Я всегда знала, что если мне повезет встретить действительно достойного человека, я буду любить его… выйду за него замуж и воспитаю детей.
Посыльный с конвертом в руках спросил у них с Эстер дорогу, получил ответ и отправился дальше.
– Когда мне было около шестнадцати, я поняла, что Пруденс и в самом деле решила воплотить в жизнь собственные мечты и… – продолжала Фейт, словно бы никто не мешал ей.
– Выхаживать больных? – вставила ее собеседница. – Или отправиться куда-нибудь вроде Крыма – на поле боя?
– Нет, она хотела стать врачом, – ответила Фейт. – Конечно, это невозможно. – Она улыбнулась собственным воспоминаниям. – Пруденс так злилась на то, что родилась женщиной! Ей хотелось быть мужчиной, который легко может стать медиком. Но, конечно, подобные размышления были бессмысленными. Сестра никогда не тратила много времени на бесполезные страдания или сожаления. Она смирялась со своим положением. – Пытаясь сохранить самообладание, молодая женщина всхлипнула. – Просто… просто я не могу представить, как она могла предать все свои идеалы, пытаясь заставить сэра Герберта жениться на ней! Ну, чего, скажите, она могла добиться, даже если бы он согласился? Это же такая глупость! Что случилось с ней, мисс… – Она сделала паузу, и лицо ее выдавало боль и смятение.
– Лэттерли, – подсказала ей Эстер. – Я не знаю, что с нею случилось, но я не остановлюсь, пока не выясню это. Кто-то убил ее – и если это был не сэр Герберт, значит, это сделал кто-то еще.
– Я хочу знать, кто это сделал, – весьма серьезным тоном проговорила миссис Баркер. – Больше того, я хочу знать причины! Все это не укладывается в голове…
– Вы хотите сказать, что та Пруденс, которую вы знали, не могла вести себя подобным образом? – спросила мисс Лэттерли.
– Именно, именно так! Вы меня понимаете.
– Если бы мы только могли вновь получить эти письма! Мы могли бы прочесть их заново и увидеть, нет ли какого-нибудь намека на природу подобного преображения.
– Но в суде находятся не все письма! – быстро проговорила Фейт. – Я отдала им лишь те, где упоминался сэр Герберт и их взаимоотношения. У меня есть много других.
Забывая обо всех приличиях и о том, что их знакомство было весьма коротким – всего лишь десять минут, – Эстер схватила ее за руку.
– Они у вас с собой? В Лондоне?
– Конечно. Некоторые письма адресованы не мне, но сейчас они все лежат в моей квартире… Вы хотите просмотреть их?
– Да, я хотела бы сделать это, если вы не возражаете, – сразу согласилась Лэттерли, не стараясь соблюдать внешние приличия и вежливость. Подобные мелочи сейчас ничего не значили. – Можно ли это сделать прямо сейчас?
– Конечно, – согласилась Фейт. – Но нам придется взять кеб: до моей квартиры достаточно далеко.
Эстер повернулась на каблуках и бросилась к краю тротуара, протолкалась мимо спорящих мужчин и женщин, обменивавшихся новостями, и закричала во все горло:
– Извозчик! Сюда!
* * *
Квартира Фейт Баркер оказалась тесной и не новой, но предельно чистой, а домохозяйка без возражений накормила обеих женщин обедом. Отдав минимальную дань приличиям, новая знакомая вручила Эстер остальные письма, и та, устроившись на единственной софе, приступила к чтению.
Изрядная часть этих писем была посвящена медицинским познаниям убитой. Лэттерли обнаружила, что Пруденс знала много больше ее самой, хотя и своими познаниями Эстер тоже могла похвастаться. Выражения, которые она читала, напоминали ей о Пруденс так остро, что девушка, казалось, слышит ее голос.
Мисс Лэттерли вспомнила, как, завернувшись в серые одеяла, сестры милосердия укладывались на узкие койки и при свете свечей обменивались своими переживаниями, слишком ужасными, чтобы вынести их в одиночестве. Те месяцы выжгли ее невинность, сделали из нее женщину, и Пруденс, безусловно, тоже была частью того времени, а потому оставалась частью собственной жизни Эстер даже после своей смерти.
Однако письма мисс Бэрримор не обнаруживали никаких свидетельств изменения ее идеалов. Упоминания о сэре Герберте были весьма объективными и относились исключительно к его медицинскому мастерству. Несколько раз Пруденс хвалила его за отвагу в применении новых методик, за мастерство в постановке диагноза и за ясность, с которой он объяснял все практикантам. Еще она хвалила хирурга за благородство, с которым он делился с нею своими познаниями. Едва ли в этих письмах можно было усмотреть более теплые чувства, чем простую благодарность. Однако Эстер, находившая медицинские подробности понятными и интересными, отчетливо замечала, как рос энтузиазм Пруденс, набиравшейся знаний от своего начальника. Она тоже могла бы ощутить подобные чувства к медику, столь щедро делившемуся ими.
В каждом письме светилась любовь мисс Бэрримор к медицине, восхищение всеми достижениями этой науки и безграничная вера в будущие возможности врачей. Люди нуждались в помощи, и их страдания и страхи смущали ее, но лишь сама медицина заставляла биться ее сердце и возвышала ее душу.
– Ей действительно нужно было стать врачом, – вновь проговорила мисс Лэттерли, улыбаясь собственным воспоминаниям. – Пруденс, вне всяких сомнений, была блестяще одарена!
– Вот потому-то внезапное и отчаянное стремление выйти замуж совершенно на нее не похоже, – отозвалась Фейт. – Если бы после брака ее взяли на медицинский факультет, тогда я бы в это поверила! Ради своей медицины она сделала бы все что угодно. Впрочем, это невозможно, я знаю. Никто не принимает туда женщин.
– Интересно, а что, если это можно было бы сделать? – очень медленно проговорила Эстер. – Если бы достаточно влиятельный хирург – например, кто-нибудь вроде сэра Герберта – дал ей такую рекомендацию?
– Никогда! – не задумываясь, замотала головой миссис Баркер, но затем в глазах ее вспыхнул интерес.
– А вы уверены? – проговорила ее гостья, подавшись вперед. – Вы уверены, что Пруденс не поверила бы, что такое возможно?
– Вы хотите сказать, что именно этого она пыталась добиться от сэра Герберта? – Глаза Фейт расширились, и в них забрезжило понимание. – Итак, речь шла не о замужестве, но о том, чтобы он помог ей получить медицинское образование… стать врачом? Да-да, это возможно! И отвечает характеру Пруденс. Она была способна на это… – Лицо молодой женщины скривилось. – Но как? Сэр Герберт осмеял бы ее и приказал забыть про такую нелепость!
– Я не знаю, как это было, – проговорила Эстер, – но подобный поступок был бы в ее характере, не так ли?
– Да-да, конечно.
Мисс Лэттерли вновь вернулась к письмам. Теперь, в свете того, до чего они додумались, стало ясно, почему в них были столь подробно описаны операции и почему так точно воспроизводилась каждая процедура и каждая реакция пациента.
Мисс Лэттерли прочла еще несколько писем с описаниями операций, приведенными во всех технических подробностях. Фейт безмолвно выжидала.
И вдруг Эстер застыла. В трех описаниях приводились одни и те же подробности. При этом не было ни диагнозов, ни симптомов. Девушка заново перечитала эти отрывки – самым внимательным образом. Все трое больных были женщинами.
И тут она поняла, о чем шла речь в этих местах. Три аборта – и сделаны они были не потому, что жизнь матерей находилась под угрозой, а просто из-за того, что они по каким-то личным причинам не хотели ребенка! В каждом случае – подобно ритуалу – Пруденс пользовалась одними и теми же словами.
Эстер пробежала остальные письма, подбираясь ближе к самым последним событиям. Она обнаружила еще семь операций, описанных слово в слово точно таким же образом… В каждом случае приводились лишь инициалы пациентки, но не ее имя или описание внешности. В других случаях мисс Бэрримор прибегала к известным деталям и нередко давала больным личную оценку, кого-то называя, например, привлекательной женщиной, кого-то – властным мужчиной.
Было очевидно одно: Пруденс знала об этих операциях, но сама на них не ассистировала. Ей сообщали лишь то, что полагалось знать сиделке через несколько часов после завершения операции. И свои заметки она вела по каким-то другим причинам.
Шантаж! Эта мысль была холодной и болезненной, но неизбежной. Вот как сестра Бэрримор могла оказать воздействие на главного хирурга! И вот почему хирург убил ее! Пруденс попыталась воспользоваться своей властью, перегнула палку… и сильные крепкие руки врача обхватили шею девушки и стискивали ее до тех пор, пока в груди у нее не осталось воздуха!
Мисс Лэттерли сидела в небольшой комнате, а за окном угасал дневной свет. Ей вдруг стало холодно, словно она наелась льда. Так вот почему сэр Герберт столь сильно недоумевал, когда его обвиняли в любовной интрижке с Пруденс! Смехотворная и абсурдная мысль, насколько же далека она была от правды!
Мисс Бэрримор стремилась заставить Стэнхоупа сделать из нее врача и для этого воспользовалась своими знаниями о его нелегальных операциях, за что и заплатила своей жизнью.
Эстер поглядела на сестру Пруденс. Та тоже не отрывала глаз от ее лица.
– Итак, вы все поняли? – проговорила Фейт. – В чем же дело?
Мисс Лэттерли объяснила ей все, о чем только что догадалась, – со всеми подробностями.
Миссис Баркер застыла… в ее глазах на пепельном лице темнел ужас.
– И что вы намереваетесь делать теперь? – спросила она, когда ее новая знакомая закончила рассказ.
– Пойти к Оливеру Рэтбоуну и сказать ему правду, – ответила та.
– Но он же защищает сэра Герберта! – Фейт была потрясена. – Он же на его стороне! Почему бы не пойти прямо к мистеру Ловат-Смиту?
– С чем же? – спросила Эстер. – Эти факты ничего не доказывают. Мы с вами поняли смысл писем лишь потому, что знаем Пруденс. И в любом случае Ловат-Смит закончил свои слушания. Мы же не получили новое свидетельство, а всего лишь бросили иной свет на дело… Нет, я пойду к Оливеру. Он подскажет, что делать.
– Он просто замолчит эти факты! – в отчаянии проговорила Баркер. – Неужели вы думаете, что поступаете правильно?
– Не сомневаюсь. И пойду к Оливеру сегодня же вечером. Не исключено, что мы ошибаемся, но, скорее всего, подобное невозможно. Наверное, так и случилось. – Девушка поднялась на ноги, на ощупь отыскивая накидку, взятую в расчете на теплый день и слишком тонкую для вечерней прохлады.
– Но вам прилично идти к нему одной? – засомневалась Фейт. – Где он живет?
– Я вполне могу к нему приехать, и сейчас не время для приличий. Я возьму кеб. Нельзя терять времени. Весьма благодарна вам за то, что вы мне разрешили взять с собой эти письма. Я верну их, не сомневайтесь, – пообещала Эстер и, не тратя времени, убрала бумаги в свой большой ридикюль, после чего обняла миссис Баркер и вылетела из гостиной по лестнице на прохладную и еще людную улицу.
* * *
– Должно быть, вы правы, – с сомнением в голосе проговорил Рэтбоун, держа письма в руке. – Но женщина на медицинском факультете!.. Неужели Пруденс и в самом деле считала, что такое возможно?
– А почему бы и нет? – яростно бросила Эстер. – У нее хватало мастерства и ума, а уж опыта было куда больше, чем у большинства начинающих студентов… И даже тех, которые заканчивают обучение!
– Но тогда… – начал было Оливер и умолк, встретив ее взгляд. Наверное, собственный аргумент показался ему слабым, а скорее всего, адвокат заметил выражение на ее лице и решил, что лучше будет промолчать.
– Да? – спросила его гостья. – Что же еще вас смущает?
– Но интеллектуальная стойкость, физическая способность выдержать подобное напряжение… – начал перечислять Рэтбоун, с опаской глядя на девушку.
– О, вы сомневаетесь в этом! – В голосе ее слышался сарказм. – Что ж, она была всего лишь женщиной. Занималась в библиотеке Британского музея, отправилась в Крым, выжила там на поле боя и в госпитале, работала среди кровопролития, увечий и эпидемий, грязи и инфекций, истощения и голода, среди недоброжелательного армейского начальства… После всего этого я не сомневаюсь, что она могла одолеть курс медицины в университете!
– Ну хорошо, – согласился юрист. – Я сказал глупость. Прошу прощения. Но вы смотрите на дело с ее точки зрения. Я же пытаюсь рассматривать его с точки зрения властей, которые дают разрешение на учебу, пусть даже эта точка зрения и ошибочна. И скажу откровенно, пусть это и несправедливо в отношении именно к Пруденс, но я полагаю, что у нее не было на это ни единого шанса.
– Было или не было – трудно сказать! – с пылом возразила Эстер. – Тем более если бы сэр Герберт походатайствовал за нее.
– Об этом мы уже никогда не узнаем. – Адвокат прикусил губу. – Но вы пролили новый свет на все дело. Теперь понятно, почему он так недоумевал, когда речь шла о том, что Пруденс вдруг влюбилась в него. – Он нахмурился. – А отсюда следует, что со мной он был менее чем откровенен. И наверняка прекрасно знал, что именно она имела в виду.
– Какая уж тут откровенность! – взорвалась мисс Лэттерли, всплеснув руками.
– Все-таки он мог бы сказать мне, что дал ей какую-то надежду – пусть и ложную – на то, что ее могут допустить изучать медицину, – рассудительным тоном проговорил Рэтбоун. – Но, быть может, Стэнхоуп подумал, что суд едва ли поверит в это… – И с явным смятением он продолжил: – Но это не мотив для убийства. Ничего не понимаю.
– Великий боже! А я понимаю! – Эстер почти задыхалась. Ей хотелось встряхнуть адвоката так, чтобы у него застучали зубы. – Я прочла остальные письма Пруденс самым внимательным образом. Я знаю, что в них написано. Я знаю, какой властью над ним она обладала! Он выполнял аборты, и она привела некоторые подробности: имена пациентов, даты, лечение – всё! Он убил ее, Оливер. Он виновен!
Юрист протянул руку, лицо его побледнело.
Девушка извлекла письма из сумки и подала ему.
– В них нет доказательства его вины, – заключила она. – В противном случае я бы предоставила их Ловат-Смиту. Но, прочитав их, можно понять, как все было на самом деле. Миссис Баркер согласна со мной. Возможность учиться и получить образование врача являлась единственной вещью, которая настолько волновала Пруденс, чтобы она могла воспользоваться этими сведениями подобным образом.
Рэтбоун молча прочел все письма, которые Эстер дала ему. Прошло примерно десять минут, прежде чем он оторвал от них взгляд.
– Вы правы, – согласился он. – Однако это не доказательство.
– Но это сделал хирург! Стэнхоуп убил ее.
– Да, я согласен.
– И что вы намереваетесь делать? – с гневом в голосе осведомилась Лэттерли.
– Не знаю.
– Но вы теперь знаете, что он виновен!
– Да… да, я знаю. Но я его адвокат.
– Но… – Девушка умолкла. На лице Оливера был заметен какой-то итог размышлений, и она смирилась с его молчанием, так и не поняв, о чем он думал. В конце концов, Эстер кивнула. – Ну что ж, хорошо.
Юрист вяло улыбнулся ей:
– Благодарю вас. А теперь мне надо подумать.
Адвокат вышел вместе с ней на улицу, подозвал для нее экипаж и усадил в него гостью. Та уехала в полном смятении.
* * *
Когда Рэсбоун вошел в камеру, сэр Герберт приподнялся из кресла, в котором сидел. Выглядел он спокойным, как будто бы спал хорошо и рассчитывал, что новый день наконец принесет ему оправдание. Он поглядел на посетителя, явно не замечая полной перемены в его манерах.
– Я заново перечитал письма Пруденс, – проговорил адвокат, не ожидая приветствия, голосом колким и резким.
Заключенный уловил эту новую нотку, и глаза его сузились:
– В самом деле? Но какое они теперь имеют значение?
– Их прочел человек, знавший Пруденс Бэрримор и обладающий медицинским опытом.
Выражение на лице хирурга не переменилось. Он молчал.
– Пруденс во всех подробностях описывала ряд операций, которые вы делали женщинам… в основном молодым. Судя по ее записям, вы выполняли аборты.
Брови Стэнхоупа поднялись.
– Совершенно верно, – согласился он. – Но Пруденс никогда не посещала операций, да и пациенток она видела либо до, либо после них. Выполнять эти операции мне помогали сестры, не обладающие достаточной квалификацией, чтобы понять, что я делаю. Я говорил им, что удаляю опухоли, и ничего другого они не думали. Записки Пруденс ничего не доказывают.
– Но она знала о них! – отрывисто выговорил Рэтбоун. – И, пользуясь этими сведениями, пыталась воздействовать на вас, не ради брака – наверное, она не вышла бы за вас, даже если бы вы ее умоляли, – а для того, чтобы вы своим профессиональным авторитетом помогли ей получить медицинское образование.
– Но это абсурдно. – Герберт отмахнулся от этой идеи движением руки. – Ни одна женщина никогда не изучала медицину. Бэрримор была превосходной сестрой, но никогда не могла бы стать кем-либо другим. Женщина не способна сделаться врачом. – Он скептически улыбнулся. – Для этого нужно обладать физической силой и духовной стойкостью, присущими только мужчинам, не говоря уже об эмоциональной уравновешенности.
– А еще – честью и совестью, вы забыли про них, – сказал Оливер с пренебрежительным сарказмом. – Когда же вы убили ее? Когда она принялась угрожать вам разоблачением, если вы не дадите ей рекомендацию для учебы?
– Да, – проговорил подсудимый, с полной решимостью встречая взгляд своего защитника. – Она бы пошла на это и тем самым погубила меня. Я не мог допустить этого.
Рэтбоун завороженно глядел на хирурга. А тот… улыбался.
– Но теперь вы ничего не можете поделать, – очень спокойно проговорил сэр Стэнхоуп. – Вы не можете ничего заявить – и не можете отказаться от дела. Тогда моя защита будет дискредитирована, вас лишат звания адвоката и в любом случае потребуют пересмотра дела. Вы ничего не добьетесь.
Он был прав, и Оливер знал это. А поглядев на гладкое спокойное лицо своего подзащитного, он увидел, что и тот прекрасно это понимает.
– Вы – блестящий адвокат, – открыто заявил врач и опустил руки в карманы. – Вы защищали меня с явным успехом, и теперь вам осталась только заключительная речь, с которой вы справитесь самым превосходным образом, поскольку не можете поступить иначе. Я знаю закон, мистер Рэтбоун.
– Возможно, – бросил юрист сквозь зубы. – Но вы не знаете меня, сэр Герберт. – Он поглядел на хирурга с такой ненавистью, что желудок его стиснуло, дыхание застыло у него в груди, а сомкнувшиеся зубы заныли. – Суд еще не окончен.
И, не дожидаясь ответа заключенного, оставив его без каких-либо наставлений, защитник повернулся и вышел из камеры.
