В субботу утром сестры Николсон (за исключением Дафны, которая была в Лос-Анджелесе на съемках, но обещала прилететь в Лондон «как только меня отпустят») перевезли Дороти в «Зеленый лог». Роуз переживала, что не может отыскать Джерри, Айрис, которой всегда надо было чувствовать себя главной, объявила, что уже звонила ему в колледж. Там сказали, что Джерри уехал «по очень важному делу», и пообещали оставить ему сообщение. Пока Айрис вещала, Лорел машинально вытащила телефон и принялась вертеть его в руках, гадая, почему до сих пор нет никаких сведений о докторе Руфусе. Однако она сдержалась и не стала набирать рабочий номер брата. Джерри действует своими методами, в своем темпе, да и трубку наверняка не возьмет.

К двенадцати Дороти уложили в постель, и она тут же уснула; венчик седых волос на темно-малиновой подушке казался ангельским нимбом. Сестры переглянулись и молча решили ее не будить. Выглянувшее солнце припекало не по сезону, и они устроились на скамье-качалке; было хорошо сидеть в саду, уплетать булочки, которые испекла Айрис, отгонять мух и радоваться последнему в этом году теплу.

Выходные прошли спокойно. Сестры читали или тихонько разговаривали, один раз даже начали играть в «Скрэббл», но не закончили партию (Айрис, как всегда, возмутилась, что Роуз помнит столько редких двухбуквенных слов). Однако бо́льшую часть времени они просто по очереди дежурили рядом со спящей матерью. Лорел думала, хорошо, что они перевезли маму домой. Дороти всегда любила «Зеленый лог» – нелепый, старый, приветливый дом, который увидела случайно и полюбила с первого взгляда. «Я всегда мечтала о таком доме, – частенько повторяла она и всякий раз широко улыбалась. – Когда-то я думала, что упустила свой шанс, но в конечном счете все устроилось как надо. Я сразу поняла, что хочу жить здесь…»

Интересно, думала Лорел, что вспоминала мама, подъезжая сюда в субботу? Тот ли далекий день в сорок седьмом году, фермера, наливавшего им с папой чай, птиц, смотревших из заколоченного камина, себя молодую, бегущую от прошлого? Или Дороти думала о лете шестьдесят первого и том, что от прошлого не скроешься? А может, Лорел все нафантазировала и это была просто старческая слезливость?

Так или иначе, переезд из больницы очень утомил Дороти; почти все выходные она спала, ела мало, говорила еще меньше. Лорел, когда пришло ее дежурство, мечтала, что мама проснется, откроет усталые глаза, узнает старшую дочь и возобновит прерванный разговор. Что же все-таки она взяла у Вивьен Дженкинс? Явно именно в этом – ключ к разгадке. Генри был абсолютно прав, утверждая, что его жена погибла не случайно, что ее преследовали мошенники. («Мошенники» во множественном числе, отметила Лорел. Что это – просто фигура речи, или мама действовала в сговоре с кем-то еще? Может быть, с Джимми, которого любила и потеряла? Не здесь ли причина, по которой они расстались?) Впрочем, оставалось только ждать понедельника, потому что мама молчала. Лорел, глядя, как ветер колышет над спящей оконные занавески, думала, что мама, возможно, уже прошла через невидимую дверь туда, где призраки прошлого не могут ее потревожить.

Только раз, в ночь на понедельник, Дороти вновь посетили страхи, мучившие ее последние недели в больнице. Роуз и Айрис разъехались по домам. Лорел пришлось вскочить и на ощупь искать в коридоре выключатель. Сколько раз мама вот так же бежала на ее крики, чтобы прогнать ночных чудовищ, а потом долго сидела, гладя дочку по голове, и шептала: «Ш-ш-ш, маленькая моя. Ш-ш-ш, все хорошо». Несмотря на все, что Лорел узнала за последнее время, она считала своим почетным долгом утешить маму, как та когда-то утешала ее. И правильно, что эта обязанность легла именно на старшую дочь. В какой-то мере она искупает то, что сбежала из дома, что не была тут, когда умер отец, что всю жизнь думала только о себе и своем искусстве.

Лорел забралась к маме под одеяло и прижала ее к себе – крепко, но бережно. Дороти была в испарине, ночная рубашка взмокла от пота, сухонькое тело дрожало.

– Это я виновата, Лорел. Я виновата во всем.

– Ш-ш-ш, – утешала дочь. – Все хорошо.

– Она погибла из-за меня.

– Знаю, знаю. – Лорел вспомнила Генри Дженкинса и его уверения, что Вивьен обманом заманили туда, где она погибла. – Не надо, мама. Все давно в прошлом.

Дороти задышала ровнее, и Лорел задумалась, какое же странное чувство – любовь. Она выяснила о маме столько плохого, а любит ее все так же крепко. Страшная правда не уничтожила дочернюю привязанность… Да, но крах иллюзий раздавил бы Лорел, если бы она ему поддалась. Крах иллюзий, стыд и беспомощность. Не то чтобы Лорел ждала от матери святости. Она не ребенок и, в отличие от Джерри, не думает, будто Дороти Николсон каким-то чудом окажется ни в чем не виновна, просто потому, что она – их мать. Вовсе нет. Лорел – реалистка, она понимает, что мама – живой человек и когда-то совершала дурные поступки, в точности как сама Лорел. Однако картина прежней жизни Дороти, которая складывалась у Лорел в голове, все тягостные последние открытия…

– Он пришел за мной.

Лорел настолько ушла в свои мысли, что слабый мамин голос заставил ее вздрогнуть.

– Что такое, мам?

– Я пыталась спрятаться, но он меня разыскал.

Лорел поняла, что мама говорит о Генри Дженкинсе. Разговор вновь приблизился к тем событиям шестьдесят первого года.

– Его больше нет, мам. Он не вернется.

Шепот:

– Я убила его, Лорел.

У Лорел перехватило дыхание. Она зашептала в ответ:

– Я знаю.

– Простишь ли ты меня?

Этот вопрос Лорел себе даже не задавала и сейчас, в темной тишине маминой спальни, смогла выговорить только:

– Ш-ш-ш. Теперь все будет хорошо, мам. Я тебя люблю.

Несколькими часами позже, когда солнце только-только вставало над деревьями, Лорел передала эстафету Роуз и направилась к зеленому «мини».

– Снова в Лондон? – спросила Роуз, провожая ее по садовой дорожке.

– Сегодня в Оксфорд.

– А, в Оксфорд? – Роуз потеребила бусы. – Еще какие-то исследования?

– Да.

– Подбираешься ближе к тому, что ищешь?

– Знаешь, Рози, – сказала Лорел, усаживаясь за руль и захлопывая дверцу, – кажется, да. – Она улыбнулась, помахала рукой и дала задний ход, радуясь, что может ускользнуть, не дожидаясь новых вопросов, а значит, не должна экспромтом сочинять какие-нибудь сложные уклончивые ответы.

В пятницу сотрудник читального зала Британской библиотеки как будто даже обрадовался ее просьбе найти «малоизвестные мемуары» и еще больше оживился, когда Лорел задала следующий вопрос: есть ли способ узнать, что сталось с письмами мисс Кэти Эллис после ее смерти. Он решительно нахмурился, глядя в компьютерный экран, и принялся делать пометки в блокноте. Надежды Лорел вспыхивали и гасли с каждым движением его бровей. Наконец такое пристальное внимание утомило библиотекаря, и он сказал, что поиски займут некоторое время, и не могла бы она пока заняться чем-нибудь другим. Лорел поняла намек, вышла на улицу выкурить сигаретку (ну, если совсем честно, три) и минут двадцать нервно расхаживала перед зданием, прежде чем вернуться в читальный зал.

Поиск оказался успешным. Сотрудник с торжествующе-усталым видом марафонца, одолевшего дистанцию, придвинул Лорел листок и сказал: «Нашел вашу Кэти Эллис». Во всяком случае, он нашел, где лежат ее бумаги. Все они хранились в библиотеке Нью-колледжа в Оксфорде. Кэти Эллис писала там докторскую, и после ее смерти в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят третьего года архив покойной передали в библиотеку. Там же имелся и экземпляр мемуаров, но Лорел рассудила, что скорее найдет нужные сведения в самих письмах.

Она оставила «мини» на стоянке в Торнхилле и села на оксфордский автобус. Водитель посоветовал сойти на Хай-стрит напротив Квинс-колледжа, что Лорел и сделала, потом прошла мимо Болдлианской библиотеки, по Холлиуэлл-стрит, и оказалась перед главным входом в Нью-колледж. Она никогда не уставала восхищаться удивительной красотой университета: каждый древний камень, каждая башенка и шпиль рвались в небеса, – однако сегодня ей было некогда глазеть по сторонам. Лорел сунула руки в карманы, нагнулась, пряча лицо от холодного ветра, и заспешила к библиотеке.

Внутри ее встретил молодой человек с кудлатыми иссиня-черными волосами. Лорел объяснила, кто она и зачем пришла, добавив, что в пятницу сотрудник Британской библиотеки звонил сюда и договаривался о встрече.

– Да, да, я с ним и разговаривал, – ответил молодой человек, уже успевший сообщить, что его зовут Бен и что он практикант. – Вас интересует архив одного из наших выпускников.

– Бумаги Кэти Эллис.

– Да-да. Я принес их для вас из башни.

– Здорово. Спасибо.

– Не стоит благодарности. Я рад любому предлогу забраться на башню. – Он улыбнулся и заговорщицки подался вперед. – Там винтовая лестница, а вход на нее через потайную дверь в стене главного зала. Как в Хогвартсе.

Лорел, разумеется, читала «Гарри Поттера» и не хуже других понимала очарование старых зданий, однако часы работы библиотеки не резиновые, а письма Кэти Эллис лежали в двух шагах отсюда. Она не готова была потратить на обсуждение детских книг или архитектуры даже одну минуту, поэтому улыбнулась с притворным непониманием (Хогвартс?), Бен глянул на нее жалостливо (маггл), и с этим было покончено.

– Письма сейчас в читальном зале архива, – сказал Бен. – Я вас провожу, хорошо? Тут такой лабиринт, с первого раза не найдешь.

Всю дорогу по длинному каменному коридору он увлеченно рассказывал историю Нью-колледжа. Наконец, после множества поворотов, они оказались в комнате со столами. Ее окна выходили на заросшую плющом средневековую стену.

– Ну вот, – сказал Бен, останавливаясь перед столом, на котором лежали штук двадцать одинаковых коробок. – Удобно вам тут будет?

– Думаю, да.

– Вот и отлично. Рядом с коробками есть перчатки – наденьте их, прежде чем трогать документы. Если я понадоблюсь, то я здесь. – Он указал на стол в углу, заваленный грудой документов. – Расшифровываю.

Из опасения нарваться на лекцию Лорел не стала спрашивать, что это значит, и Бен, кивнув, отошел.

Лорел выждала минутку и негромко присвистнула в гробовой тишине библиотеки – наконец-то она наедине с письмами Кэти Эллис! – потом размяла пальцы (почему-то ей показалось, что начать надо именно с этого), надела очки, натянула белые перчатки и приступила к поиску ответов.

Коробки были одинаковые, из бурого экологичного картона, размером с том энциклопедии. На каждой стояли какие-то буквы и циферки – надо понимать, каталожный номер. Лорел подумала было проконсультироваться у Бена, но слушать увлеченный рассказ об истории архивного дела ей не хотелось. Вроде бы коробки лежали в хронологическом порядке… Лорел решила, что разберется по ходу дела.

В коробке номер один оказалось несколько конвертов. Лорел открыла первый: там лежало штук двадцать писем, перевязанных ленточкой, и кусок картона, чтобы они не мялись. Она еще раз оглядела всю стопку. Кэти Эллис, очевидно, вела обширную переписку, но с кем?

Надо думать, письма разложены по дате получения. Но наверняка же есть способ найти искомое, не перерывая все подряд!

Лорел задумчиво побарабанила пальцами, глянула поверх очков на стол и тут же улыбнулась, поняв, что не заметила главного: карточки с указателем. Там, как и ожидала Лорел, оказались списки корреспондентов и адресатов. Она медленно провела пальцем по списку, но не обнаружила там ни «Вивьен», ни «Лонгмейер», ни «Дженкинс».

Лорел проглядела список еще раз, внимательнее. В указателе не было писем ни от Вивьен Дженкинс, ни от Вивьен Лонгмейер. И тем не менее отрывок из мемуаров, приведенный в биографии Генри Дженкинса, явно на них указывал. Лорел достала ксерокопию, сделанную в Британской библиотеке. Вот, черным по белому: «Во время долгого морского путешествия мне удалось войти в доверие к Вивьен и установить с ней дружеские отношения, которые продолжались много лет. Мы регулярно переписывались до самой ее трагической смерти». Она стиснула зубы и еще раз проверила указатель.

Ничего.

Бред какой-то. Кэти Эллис утверждает, что они переписывались всю жизнь, причем регулярно. Где же письма? Лорел глянула на склоненную спину Бена и решила рискнуть.

– Здесь все письма, которые мы получили, – сказал он, выслушав ее объяснения.

Лорел показала ксерокопию. Бен сперва наморщил нос и согласился, что это странно, потом просветлел.

– Может, она перед смертью уничтожила эти письма? – Он не знал, что сминает надежды Лорел, словно сухой листок. – Так иногда бывает, особенно если люди планируют завещать свою переписку. Они тщательно следят, чтобы ничего лишнего не попало в публичный доступ. Как вы думаете, у нее могли быть для этого причины?

Лорел задумалась. Возможно, письма Вивьен содержали нечто чересчур личное или даже инкриминирующее. Теперь Лорел уже ничего не могла исключить. Чувствуя, что у нее плавятся мозги, она спросила:

– А не могут они быть где-нибудь еще?

Бен помотал головой.

– Нет, весь архив Кэти Эллис передан в библиотеку Нью-колледжа. Здесь все, что она оставила.

Лорел готова была расшвырять коробки по комнате, к испугу бедного Бена. Подобраться к разгадке так близко и упереться в стену – попробуй тут не взбесись. Бен сочувственно улыбнулся, и Лорел уже собиралась вернуться к столу, когда ее осенило.

– Дневники, – быстро сказала она.

– Что?

– Дневники. Кэти Эллис вела дневники – она упоминает их в мемуарах. Вы не знаете, они входят в ее собрание?

– Знаю. Входят. Я их вам принес.

Бен указал на стопку книг на полу рядом со столом. Лорел, сдержавшись, чтобы его не расцеловать, вернулась на место и взяла первый из переплетенных в кожу томов. Он был датирован тысяча девятьсот двадцать девятым годом. Лорел помнила, что в том самом году Кэти Эллис сопровождала Вивьен Лонгмейер в долгом морском путешествии из Австралии в Англию. На первой странице золочеными уголками, теперь потускневшими и облезлыми, была закреплена черно-белая фотография девушки в длинной юбке и строгой блузке. Волосы – на снимке, конечно, не определишь, но Лорел прочему-то предположила, что они рыжие, – были расчесаны на косой пробор и завиты в кудряшки. По одежде – типичный синий чулок, однако в глазах горела отвага. Девушка смело выставила подбородок и не столько улыбалась в объектив, сколько выглядела довольной собой. Лорел решила, что мисс Кэти Эллис ей нравится, и еще больше укрепилась в этом впечатлении, когда прочла подпись под снимком: «Маленькое и нахальное тщеславие, но автор помещает здесь фотографическую карточку, сделанную в брисбенском салоне Хантера и Гулда, в качестве документального образа молодой женщины на пороге ее великих приключений в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот двадцать девятое».

Лорел открыла первую страницу, исписанную аккуратным красивым почерком и датированную пятнадцатым мая тысяча девятьсот двадцать девятого года. Наверху стояло: «Неделя первая. Новое начало». Она улыбнулась легкой высокопарности стиля, и тут же в глаза ей бросилось имя – «Вивьен». Между сухими описаниями жизни на корабле: каюты, других пассажиров и (особенно подробно) меню – Лорел прочла следующее:

Моя спутница в путешествии – восьмилетняя девочка Вивьен Лонгмейер. Это крайне необычный ребенок, который постоянно ставит меня в тупик. Она миловидна: темные волосы, расчесанные на прямой пробор и ежедневно заплетаемые (мною) в две косы, очень большие карие глаза, пухлые вишневые губы, которые постоянно плотно сжаты – что это означает, строптивость или силу характера, мне еще предстоит узнать. Девочка горда и своевольна – это видно по тому, как она прямо смотрит мне в глаза. И, разумеется, тетя меня предупредила, что ее племянница дерзит и пускает в ход кулаки; пока, впрочем, я не видела обещанной драчливости, и слов, острых или каких-либо еще, почти не слышала. Она определенно непослушна и дурно воспитана, однако, по какому-то странному капризу человеческой природы, удивительным образом располагает к себе. Я чувствую, как сердце мое тянется к Вивьен, хотя она ничего не делает, просто сидит и смотрит на море, и дело не во внешней красоте, хотя ее смуглое личико, безусловно, очень привлекательно, а в каких-то скрытых свойствах натуры, которые проявляются невольно и совершенно завораживают.

Должна добавить, что она держится неестественно тихо. Другой ребенок бегал бы по палубе, она же забивается в уголок и сидит почти неподвижно. Это очень странно, и я оказалась решительно к такому не готова.

Очевидно, интерес Кэти Эллис к девочке не ослаб, потому что между дальнейших путевых заметок и планов будущих уроков то и дело появлялись сходные наблюдения. Кэти Эллис изучала Вивьен издалека, общаясь с нею только по мелким бытовым надобностям, пока в записи от пятого июля тысяча девятьсот двадцать девятого года не обозначился новый поворот в их отношениях.

Сегодня утром жарко, ветер северный, слабый. После завтрака мы сидели на палубе, и между нами произошел удивительный разговор. Я сказала Вивьен сходить в каюту за учебником, поскольку обещала ее тете, что девочка будет заниматься (думаю, та опасается, что английский дядюшка найдет Вивьен недостаточно образованной и сразу отошлет обратно). Наши уроки – нелепая пародия и всегда проходят одинаково: я силюсь понятнее растолковать материал, а Вивьен, скучая, наблюдает за моими мучениями.

Впрочем, я обещала и не намерена отступаться. Сегодня утром (и уже не в первый раз) Вивьен не сделала, что я сказала, и даже не соизволила поднять голову, так что я вынуждена была повторить во второй и в третий раз, все более строгим голосом. Вивьен по-прежнему не обращала на меня внимания. Тогда я чуть ли не в слезах попросила объяснить, почему она часто ведет себя так, будто меня не слышит.

Возможно, то, что я утратила власть над собой, тронуло девочку, потому что она вздохнула и объяснила причину. Глядя мне в глаза, Вивьен сказала, что я – всего лишь часть сна, плод ее воображения, и она не считает нужным меня слушать, когда моя «болтовня» (ее слово) ей неинтересна.

Из уст другого ребенка это звучало бы издевательством и заслуживало подзатыльника, но Вивьен – не обычный ребенок. Например, она никогда не врет. Даже тетя, охотно перечислившая мне все недостатки девочки, признала, что я не услышу от нее и слова лжи («правдива до грубости»), так что я была заинтригована. Стараясь говорить спокойным и безразличным голосом, будто спрашиваю, который час, я попросила объяснить, что значит «часть сна». Девочка заморгала большими карими глазами и ответила: «Я заснула у ручья и до сих пор не проснулась». Все, что произошло потом, объяснила она, – известие о гибели родных в автомобильной аварии и то, как ее, будто ненужную вещь, отправили в Англию на пароходе с одной только незнакомой учительницей – просто долгий дурной сон.

Я спросила, почему она не просыпается и как человек может спать несколько месяцев, и Вивьен ответила, что все это – магия буша. Что она уснула под папоротниками на берегу заколдованного ручья («того, где огоньки и туннель, ведущий через машинное отделение на другую сторону Земли»), потому-то и не просыпается так долго. Я спросила, как она узнает, что проснулась. Девочка посмотрела на меня, словно на дурочку, и ответила: «Когда открою глаза и увижу, что я дома». Ее маленькое серьезное личико выражало полнейшую уверенность в своих словах.

Лорел по диагонали проглядела несколько страниц дневника и нашла запись, сделанную двумя днями позже.

Я продолжаю – очень осторожно – расспрашивать Вивьен про ее «сон». Мне хочется понять, как ребенок сумел интерпретировать мучительные воспоминания таким образом. По тому немногому, что я услышала, можно заключить, что она создала в своем воображении сумеречную страну, которую надо пройти, чтобы вернуться к себе спящей «в настоящем мире» на берегу ручья в Австралии. Девочка говорит, что иногда бывает очень близка к пробуждению: если сидеть очень-очень тихо, то можно заглянуть в «настоящий мир»: она видит и слышит, как ее родные занимаются будничными делами, не ведая, что Вивьен стоит по другую сторону завесы и смотрит на них. По крайней мере, теперь я знаю, почему она так часто сидит совершенно тихо и неподвижно.

Теория сна – одно. Я прекрасно понимаю, что ребенок инстинктивно ищет убежища в вымышленном мире. Куда больше меня тревожит, что Вивьен с радостью принимает наказание. Вернее, не с радостью, это неточное слово, но с готовностью, почти с облегчением. Вчера пожилая дама набросилась на нее за то, что девочка якобы взяла ее шляпку, которую на самом деле (и я сама это видела) только что унесло ветром за борт. На моих глазах – я настолько опешила, что утратила дар речи, – старуха песочила Вивьен и даже собиралась ее побить, а девочка стояла и слушала, будто так и надо. Тут я пришла в себя и ледяным голосом сообщила, что произошло со шляпкой, а потом взяла Вивьен за руку и увела в безопасное место. Однако выражение ее глаз еще долго не давало мне покоя. Почему ребенок охотно принимает наказание, тем более несправедливое?

Несколькими страницами дальше Лорел прочла следующее:

Кажется, я нашла ответ на свой самый животрепещущий вопрос. Вивьен иногда кричит во сне; обычно просто вскрикивает, но тут же поворачивается на другой бок и засыпает. Однако вчера ночью мне пришлось вскочить с постели, чтобы ее успокоить. Вцепившись в меня, девочка заговорила быстро-быстро; еще ни разу я не слышала от нее столько слов подряд. Я поняла, что она вбила себе в голову, будто виновна в гибели родных. По взрослым меркам – полнейшая чушь: они разбились на автомобиле, когда девочка была от них за много миль; впрочем, у детей своя логика и свои мерки. Каким-то образом (я почти убеждена, что не без помощи тети) Вивьен внушила себе эту нелепую мысль.

Лорел подняла глаза от дневника. Бен собирал бумаги, и она в отчаянии глянула на часы. Без десяти час – скоро библиотека закроется на обеденный перерыв. Лорел хотелось выискать все упоминания Вивьен – она чувствовала, что ухватилась за какую-то ниточку, – но время поджимало. Пришлось быстро пролистать все описание путешествия. Дальше шел кусок неровным почерком – очевидно, Кэти Эллис писала его в поезде по пути в Йорк, где ее ждала работа гувернантки.

Подходит кондуктор, так что быстро, пока не забыла, опишу странное поведение моей подопечной. Вчера, когда мы сошли на берег и я озиралась, соображая, куда идти, Вивьен плюхнулась на четвереньки (в том самом платьице, которое я старательно вычистила для встречи с ее дядей) и приложила ухо к земле. Меня не так легко смутить, и вскрикнула я не от возмущения таким неприличием, а от страха, что ее затопчут люди или лошади.

– Что ты делаешь? Вставай! – испуганно закричала я.

Ответа, разумеется, не последовало.

– Что ты делаешь? – повторила я.

Она мотнул головой и сказала быстро:

– Я больше их не слышу.

– Чего не слышишь? – спросила я.

– Крутящихся колес.

Я вспомнила, что она рассказывала мне про машинное отделение в центре Земли и туннель, по которому вернется домой.

– Я их больше не слышу.

Разумеется, девочка начала осознавать необратимость своего положения: что ей, как и мне, предстоит прожить на чужбине долгие годы, а если она и вернется на родину, это будет уже совсем другой мир, не тот, куда она мечтает снова попасть. И хотя сердце у меня обливалось кровью, я не стала поддерживать ее лживыми утешениями, поскольку лучше ей поскорее вырваться из плена своих фантазий. Мне оставалось только ласково взять упрямицу за руку и отвести туда, куда по договоренности с ее тетей должен был подойти английский дядюшка. Однако душа у меня была не на месте: я видела, какая буря клокочет в девочке, и притом близился миг нашего расставания.

Быть может, сейчас я тревожилась бы меньше, если бы почувствовала в ее дяде хоть чуточку больше теплоты. Увы. Новый опекун Вивьен – директор Нордстромской школы в Оксфордшире. Возможно, из профессиональной (мужской?) гордости он сразу воздвиг между нами барьер: не обращая на меня внимания, мельком глянул на девочку и сказал ей, что надо идти скорее – времени, мол, в обрез.

Нет, он не показался мне человеком, который способен предложить понимание и сочувствие впечатлительной девочке, пережившей столько несчастий.

Я написала о своих сомнениях австралийской тетке, но вряд ли та поспешит на помощь и заберет девочку обратно. Пока же я пообещала Вивьен, что буду ей регулярно писать, и намерена держаться своего обещания. Как жаль, что моя новая работа в другом конце страны; больше всего мне хотелось бы спрятать девочку под крыло и уберечь от любых невзгод. Вопреки моим собственным убеждениям и девизу моей профессии: наблюдать, но не принимать близко к сердцу, – я искренне к ней привязалась. Очень хочется верить, что обстоятельства – быть может, дружеское участие? – исцелят глубокие раны, нанесенные горем. Допускаю, что именно сильные чувства заставляют меня видеть все в черном свете и поддаваться худшим опасениям, но боюсь, это не так. Для Вивьен очень велика опасность целиком уйти в вымышленный мир и окончательно выпасть из реального; в таком случае, повзрослев, она станет легкой добычей всякого, кто захочет так или иначе использовать ее в своих целях. Невольно возникает вопрос (хотя, возможно, во мне просто говорит подозрительность): почему дядя согласился стать опекуном девочки? Из чувства долга? Не исключено. Из любви к детям? Безусловно нет. При том, что Вивьен обещает вырасти красавицей и, насколько я поняла, с возрастом унаследует немалое состояние, у нее будет много такого, на что другие смогут позариться.

Лорел оторвалась от страницы и, кусая ноготь, невидящим взглядом уставилась в средневековую стену. Слова вертелись и вертелись в голове. «Будет много такого, на что другие смогут позариться». Вивьен Дженкинс оказалась богатой наследницей. Это меняет все. Она была состоятельной женщиной и, судя по словам Кэти Эллис, легкой добычей для тех, кто решит поживиться за ее счет.

Лорел сняла очки, закрыла глаза и потерла намятую переносицу. Деньги. Один из старейших побудительных мотивов, разве не так? Она вздохнула. Так низко, так предсказуемо. Мать, какой Лорел ее знала, не завидовала чужому достатку и уж тем более не стала бы хитростью выманивать у других деньги, но то сейчас. Девятнадцатилетняя Дороти Николсон, потерявшая всех родных под бомбежкой и вынужденная как-то выживать в военном Лондоне, была совсем другим человеком.

Безусловно, все мамины слова о раскаянии и ошибках вполне укладывались в эту теорию. И как она говорила Айрис? «Никто не любит девочек, которые хотят получать больше остальных». Может быть, это урок, усвоенный на собственном горьком опыте? Чем дольше Лорел об этом думала, тем более неизбежным казался вывод. Мама нуждалась в деньгах, именно их она и пыталась выманить у Вивьен Дженкинс, но все обернулось трагедией. Интересно, был ли Джимми сюда замешан, и не потому ли они расстались, что план провалился? И какую именно роль этот план сыграл в смерти Вивьен? Генри винил Дороти в гибели жены. Мама старалась жить честно, чтобы искупить былой грех, однако безутешный вдовец ее разыскал. Что было дальше, Лорел видела собственными глазами.

Бен стоял у нее за спиной и тихонько покашливал. Минутная стрелка стенных часов уже скакнула на следующий круг. Лорел, делая вид, будто ушла в чтение, продолжала раздумывать, что пошло не так с маминым планом. Вивьен ли обо всем догадалась, или произошло что-то более страшное? Лорел скользнула взглядом по корешкам, ища дневник за тысяча девятьсот сорок первый год.

– Я бы вас здесь оставил, честное слово, – сказал Бен, – только главный архивист повесит меня за ноги. – Он хохотнул. – Или за что похуже.

У Лорел заныло под ложечкой, и она мысленно выругалась. Придется где-то убить пятьдесят семь минут, в то время как разгадка, быть может, совсем близка.