Глава 60

– Разве обыватели живут без будущего? – спросил я.

– Конечно. Они бродят все по тому же кругу. И декорации те же, и мысли... Только с годами прибавляется старческое брюзжание на всех, кто моложе и бодрее, да еще – суетливое чувство превосходства перед теми, кто уже умер. А в доме напротив... Да, его называют «Замком снов».

– Кажется, вы не одобряете того, что там происходит?

– Мадам Карлсон извращает божественное назначение мужчин и женщин, особенно женщин.

– И в чем это назначение? Продолжать род людской?

– Спасать друг друга. От гордыни, одиночества, тоски. Быть опорой друг другу. Раньше было именно так.

– Я думаю, раньше, как и теперь, по-всякому было.

– Бог с вами, молодой человек. Я давно уже отвык осуждать кого бы то ни было. Просто успех в этом мире в виде дохода, денег – приносит только то, что люди могут употребить. Или то, что поднимает их представление о самих себе. То, что престижно. Некогда один мой преподаватель говорил так: некоторым университетский диплом не просто не нужен, но вреден: он дает им основания думать о себе то, что они собой совершенно не представляют. И – это всего лишь диплом, бумажка. А есть еще автомобили, яхты, украшения... Саратона – парад кичливых торговцев, только и всего. А «Замок снов» – просто еще одна лавка, торгующая посредственным товаром.

– Мне показалось, вам нравится Саратона.

– Я люблю остров и людей, живущих здесь. Но живем мы и кормимся от всей этой расфранченной черни.

– Черни?

– Конечно. И это не зависит от их должностей, богатств, регалий или представлений о себе.

– По-моему, вы просто раздражены, Шарль.

– Еще бы.

– Это из-за соседства? – Я кивнул на «Замок».

– Вовсе нет. На «Замок» мне обижаться нечего. Просто...

– Просто – что?

– Просто здесь всем – до себя. Мне ведь и самому – до себя и ни до кого больше. С тех пор как умерла моя Мадлен... Порой мне кажется, что я понимаю эту жизнь всю, без остатка, а порой – что я даже не начинал жить. Так, сидел где-то на обочине и варил кофе путешествующим в далекие и прекрасные страны. А наверное, стоило бы хоть раз попытаться умчать туда самому.

– Что вам мешало?

– Как и всем остальным: жажда достатка и покоя. И страх неизвестности.

– Но не «Замок»?

– Нет.

– А кому он все-таки принадлежит?

– Принадлежит? Кажется, О. Генри сформулировал: если тебя окружает роскошь, не важно, кому она принадлежит. Эта мысль ложна. Кому что принадлежит – это и есть самое главное. Особенно если дело касается роскоши. Она – развращает. И делает людей ее безвольными рабами. А если эта роскошь принадлежит не им... их рабство становится абсолютным.

Роскошь... Мокошь... Было такое языческое божество в Древней Руси. И ведало лихом и нездоровьем... К чему это? Слова похожи? Слов у людей несметно...

– А «Замок», – продолжал Шарль, – принадлежит Сен-Клеру. В Саратоне все так или иначе принадлежит Сен-Клеру.

– Младшему?

– Младший никогда ничем не владел. Он был лишь сыном старшего. А вчера приказал долго жить. С молодыми смерть случается куда чаще, чем со стариками.

– Разве?

– Когда уходят старики, это никого не удивляет. Их уход считается почему-то естественным. А что может быть естественного в том, что человек становится глуховат, подслеповат, забывчив? И выглядит он порой как изношенный и никуда уже не годный костюм?

У молодых – все по-другому. Им принадлежит мир, но они отказываются от его навязчивой опеки, как отказался молодой Сен-Клер. Это от страха старости. И одиночества. – Шарль помолчал, добавил: – В этом смысле мне бояться уже нечего. А вообще... Не понимаю, с чего Эдгару вздумалось топиться.

– Вы знали Эдгара Сен-Клера?

– Как многих. Он любил у меня посидеть.

– Может быть, одиночество все-таки настигло его?

– Не думаю. В последнее время он бывал у меня с весьма юной и веселой особой.

– Девушка из «Замка» напротив?

– О нет. Этих я знаю почти наперечет. Они часто засиживаются у меня поболтать. С клиентами здесь они никогда не встречаются. А девушка Сен-Клера была птичка вольная. И беззаботная. Мне, признаться, нравится беззаботство.

– Наверное, как всем.

– Потому что мало кто может себе это позволить. Вернее... Все мы были некогда беззаботными – давно, в ранней юности, но не замечали этого, нам казалось это естественным, и потому мы считали, что это будет с нами всегда. Как и то, что весь мир будет принадлежать только нам. – Старик притоптал табак в трубке, вздохнул. – Я люблю юных и веселых особ. Когда на них смотришь, мир кажется сияющим. И сам согреваешься в этом веселье. Это важно. Иначе пережидать холод ночей было бы совсем невмоготу.

– Разве на Саратоне холодные ночи?

– Для того, кто один, – да.

– А сны?

– Я сплю мало. Совсем мало. Да и сны в моем возрасте томительны. Потому что видишь себя таким, каким не будешь уже никогда. И тех, с кем никогда уже не встретишься. Но самое грустное – не это. Самое грустное – просыпаться каждое утро в пустоте. И знать, что это уже навсегда.