Глава 42

И что ж мне так горько? Оттого, что в каждом из нас живет ребенок и каждый хочет игры, соревнования и – победы?! Или оттого, что в каждом из нас живет взрослый, который знает еще до начала игры: победитель не получает ничего?

Над шоссе стелилось мутное марево зноя; ветер, что врывался в полуоткрытое окно, казался мне теперь жестким и даже шершавым, глаза слезились или… Или всем нам суждено попадать из скорлупы собственного мучительного уединения в незнакомый и пугающий мир, который мы видим только с одной точки и оттого не можем ни предвидеть события, ни влиять на них… И – зачем тогда живем? Чтобы исполнять чьи-то приказы? Просьбы? Собственные прихоти? Или мы все просто бежим от самих себя, от рутины собственных представлений о жизни, чтобы попасть в рутину чьих-то чужих, нам неведомых, незнакомых и оттого столь жестоких к нам?.. И отчего этот зной похож на мираж, на сон, на небытие?.. Ведь мертв тот, кто нападал, а я – жив!

Я жив. Просто мне страшно. Мне страшно умереть, так ничего не создав и не воплотив, даже не попытавшись это сделать… Мне страшно умереть, так никого и не согрев, и чувствовать, что душа моя не сгорает даже, как принято писать в романах – в пламени страстей или пороков, так – истлевает угольями во влажной и стылой нездешней ночи… А я… Я мчусь через сонное марево зноя, и мне начинает казаться, что того, что случилось несколько минут назад, что того, что случилось за весь этот день, что того, что случилось за всю мою жизнь, – не было вовсе… Так, приснилось нечто невнятное…

«Ты попал в тень города и в город теней»… Так, кажется, в сказке про волшебную лампу, исполнявшую любые желания… У меня желание всего одно: поспать. Ибо я совершенно перестал понимать, что происходит.

В Бактрию я въехал через старый город. Катил по его кривоколенным проулкам, но сказать, что не сбил кого-то чудом, было бы неправдой… Чудом здесь было встретить живых.

Набережная открылась вдруг, я вынырнул на нее с абсолютно недопустимой скоростью, кое-как разминулся с маршруткой и тут же едва не протаранил алый «феррари». Морис элегантно притормозил, поравнялся со мной, повернул голову, улыбнулся безукоризненно очерченными губами, вполне дружелюбно, а вот глаза… Они опять не улыбались. Или – он действительно не умел улыбаться?

– На ловца и зверь бежит, – сказал Морис.

– И кто из нас зверь? – резко спросил я и сам почувствовал, как напряжен голос. И немудрено…

– Оба. И оба – охотники. У итальянцев есть поговорка…

– …если ты на кого-то охотишься, то кто-то охотится на тебя. Ты хотел меня найти, Морис?

– Да.

– Зачем?

– Не договорили.

– Это нужно?

– Важно. Я не за того тебя принял.

– В этом мире все не то, чем кажется. Искал зачем? Только не говори «извиниться». Или – «отомстить». Это не про тебя.

– Жажда мести, как и зависть, присуща каждому.

– Ты кому-то завидуешь, Морис?

– Скажу «нет» – скажу неправду. Только не думай, что лучше меня. Ты такой же.

– Другой.

– Тебе так кажется. Каждый мужчина по жизни хищник. Ему нужно крушить, ломать, подчинять.

– И только?

– И только. Все мы – вольные стрелки. Остальные – невольные жертвы. Притом все люди душат друг друга – за место под солнцем. Как деревья в лесу. Вот и вся правда.

– Вся?

– Нет, конечно. Где-то я прочел: в человеческом мозгу девять миллиардов клеток. Люди, дожившие до глубокой старости, свершившие открытия и деяния, умирают, и выясняется, что они использовали только полтора миллиарда этих самых клеток. Остальные даже не просыпались.

– Качество ума определяется не числом клеток мозга, а количеством связей между ними. И они загораются, как фонарики, у кого-то – тусклым масляным светильником, у кого-то – взрывом иллюминации! У некоторых на слово «вино» лишь две ассоциации: «стакан» и «их горла». А можно увидеть и «Красные виноградники» Ван Гога, и пиршественные симпозиумы Перикла, и артистическое буйство Нерона и Каракаллы, и первое причастие Марии-Антуанетты, и блоковскую «Незнакомку», и «Незнакомку» Крамского, и вакханалии Лесбоса, и Сафо, и Лота с дочерьми, и комнату с зажженною свечой, и обнаженную девчонку, любившую искренно и безнадежно, и Александра, пирующего на развалинах Персеполя, и Сталина, провозглашающего здравицу уже приговоренным соратникам, и чудовище, выползающее из темных углов тоски, когда вино уже не имеет вкуса и аромата, и золотой блик заходящего солнца, играющий в пурпурном бокале, и Тайную вечерю, и снова – причастие… – Я замолчал, мотнул головой… И чего меня понесло вдруг? Нервы. Перенапряжение. Стресс.

Юноша смотрел на меня странно. Как на больного. Потом тоже мотнул головой, словно стряхивая наваждение, сказал:

– Когда я умру, я хочу, чтобы в моем мозгу не осталось незажженных и непроснувшихся…

– Воспоминаний? Чувств? Прозрений?

– Всего. В этом и есть моя правда.

– Людям нужна не правда, а видимость благопристойности.

– Тебе тоже, Дрон?

– Да. Мне тоже. Вот только является ли правдой то, что унижает в людях человеческое? Или это придумали подлые, чтобы не просто оправдывать свою подлость, но и заражать ею окружающих?