Глава 39

«Ищи человека». Кого? Женщину? Мужчину? Ребенка? Или – выросшего ребенка, пораженного высокомерием и гордыней, наделенного многими блестящими способностями и потому возомнившего себя достойным соперником Создателя?

«Ищи человека». Пример Диогена, бродившего по Синопу с зажженной лампой, – не вдохновляет. Да и кто такой этот Диоген Синопский? Философ? Мыслитель, презревший богатство и власть? Нищий, растерявший волю к жизни и даже вожделение к ней?.. Или – гениальный импровизатор?

Эжен появился на террасе кафе тихо, сел за столик; официант принес ему большую чашку кофе со сливками, яичницу с беконом, булочку, свежее масло. Похоже, Эжен завтракал тут ежедневно. Он стал долговяз, длинноволос, рассеян, близорук: очки в металлической «ленноновской» оправе носил явно не для имиджа. Ел быстро, глотал почти не пережевывая, но не потому, что куда-то спешил: просто был поглощен своими мыслями или миром, что жил в нем.

Признаться, к музыкантам и математикам я всегда относился и отношусь с суеверным почтением. И те и другие – словно колдуют, извлекая бесконечные миры, одни – из семи нот, другие – из десяти цифр; и миры эти живут своей гармонией, иногда – понятные и нам тоже, чаще – разумеемые полностью лишь их создателями, но как я всегда не понимал математику, так всегда – чувствовал музыку и в воображении своем уходил в неведомые страны и отдаленные века…

Эжен закончил завтрак, закурил, прошелся по мне рассеянным взглядом, узнал, привстал, поклонился церемонно; я ответил столь же церемонным поклоном. А он – помялся в нерешительности, встал, подошел к моему столику, спросил:

– Можно?

– Конечно, Эжен.

– Я просто посижу с вами, и все. Со мной никто не дружит. Не знаю, почему так. И я – всегда один. И почему – я знаю. Мне не нужен никто. Никто, кроме Анеты. Но я ей не нужен. Это неправильно. Нужно это исправить.

Не успел я опомниться от столь насыщенного и немного бессвязного монолога, как Эжен спросил:

– Она вас любит?

– Кто?

– Анета.

– С чего вдруг?

– Вот и я думаю… А сердце – не на месте. И зачем вы только приехали… У меня не было конкурентов. А так…

Долговязый, пахнущий спиртным, явно не злоупотребляющий водными процедурами и зубным порошком, курящий дрянные сигареты и одетый в поношенное тряпье Эжен, как и положено влюбленным и гениям, был слеп. По крайней мере, в сравнении себя с окружающими. Незаурядная красавица Анюта, дочь австралийского миллионера, может выбирать из таких атлетов и умниц, что… Впрочем, любовь не только слепа, но и, как утверждает молва, зла.

– Ты считаешь, на этом побережье я твой главный конкурент по части привлекательности? – не удержался я от иронии.

– Не стремитесь показаться глупее, чем есть, – жестко оборвал меня Эжен. Как отчитал за плохо выученный урок.

А я и не стремился. Но Эжен уже продолжал тоном преподавателя катехизиса:

– Ценность человека в этом мире определяется вовсе не внешностью. А тем вкладом, какой он может внести в мировую культуру. И тем – в изменение мировой цивилизации.

Я даже поперхнулся. Глотнул кофе и ответил честно:

– Не обижайся, Эжен, но я не чувствую себя в силах внести куда бы то ни было – будь то культура или сбербанк – столько, чтобы изменить мировую цивилизацию. Так что можешь спать спокойно.

– Я никогда не сплю спокойно. И – очень мало. Сон нейдет. Меня мучают звуки. И мысли. И – глумливые рыла тех, кого мне приходится развлекать. Они считают, что музыка – развлечение! И принимают меня за обслугу! Они… – Эжен сделал в воздухе движение кистью руки, но официант не поторопился. Тогда юноша взял десертный нож и начал требовательно и громко стучать по краю пепельницы.

Официант появился с уже наполненным стаканчиком, посмотрел на музыканта с плохо скрываемым, да что скрываемым – демонстративным презрением и поставил перед ним выпивку. Эжен дернул головой, как взнузданный коник, выговорил:

– Надеюсь, вы не намешали сюда ничего? Если я требую виски, то это должно быть виски!

Официант глянул на меня, и во взгляде этом читалось: «Видите, как все запущено?..»

– Мне счет, пожалуйста, – попросил я.

– Все оплачено. Вы – гость Александра Петровича. У вас – открытый счет. Можете заказать еще – все, что пожелаете.

Пока он произносил эту не особенно длинную фразу, Эжен успел выпростать стакан, дергая костистым кадыком, выдохнул, скривился:

– Намешали!

– Сегодня у тебя ответственное выступление в клубе «Три карты». Ты должен быть в форме, – методично отчеканил официант.

– Не тыкай мне! Я – всегда в форме!

– Тем лучше. Если ты позволишь себе лишнего, тебя в нее возвратят. В форму. Не очень нежно, но надежно.

– Пшел вон, халдей!

Официант глянул на долговязого Эжена так, словно оплеуху отвесил. И вполне может статься, отвесил бы, если бы не я. Он учтиво мне поклонился, спросил:

– Закажете что-то еще?

– Спасибо, нет.

– Дронов, не будьте свиньей! Так хочется хорошего коньяку! И я – не ребенок, чтобы меня учили всякие там… – Лицо Эжена нежданно сморщилось, он уронил голову на руки и заплакал… – И все думают – напился… И это со слезами выходит хмель… Это душа моя выходит… Я устал… Устал ждать… Человека… который смог бы меня расслышать и понять… А еще и Анета… «Хороших нет вестей, дурные – тут как тут: Анета влюблена…» О, я знаю ее тысячу лет. Она влюблена. Всю эту тысячу лет. В выдуманный ею образ. И она любит его больше, чем я – свою музыку. Но ведь мы способны существовать только вместе, но… Нет на этой земле ни правды, ни справедливости, мне это ясно…

– «…как простая гамма», – не удержался я, процитировав из пушкинского Сальери. Эжен даже не отреагировал.

– Мир подл, жвачен и самодоволен. И ты, Дронов, теперь думаешь так же, как все… Так же, как она! Спивающийся неудачник, недоучка… А я… У меня и души-то не осталось, кроме музыки… Просто я устал терпеть пренебрежение этого мира. И – готов с ним покончить. Но – не сегодня. Сейчас я пойду на площадь. И буду играть. Потому что только на случайных слушателях можно отточить мастерство так, чтобы… мир моей музыки стал для вас всех важнее всего остального в нем! Так и будет!

Эжен застыл на мгновение, встал прямо во весь свой немалый рост, поклонился и пошел к выходу; обернулся и сказал негромко:

– Зря ты сюда приехал, странник. Этот город отстал на целый век. И вокруг – или мертвецы, или глумливые рыла тех, что мнят себя господами… Пока они танцуют… на собственных похоронах… но еще не знают об этом. Уходи отсюда. Тебе здесь ничего не понять. А потому – не выжить.

Он извлек из внутреннего кармана пиджака простую деревянную флейту, посмотрел на меня заговорщицки, подмигнул и заиграл:

И – ушел.

«Ходи, прохожий, вдоль стены, велю сейчас налить кувшин вина…» Не могу сказать, что от общения с музыкантом мне стало легче на душе. Или веселее.

«Тебе здесь ничего не понять. А потому – не выжить». Можно, конечно, все отнести к пьяной истерии неуравновешенного субъекта, вот только…

Безумство в нашем сумасшедшем мире могут позволить себе только очень здравомыслящие люди.