Двое идут по кромке волн, осторожно переступая через оставшиеся после шторма лужи. Оба — в изрядном подпитии.

— Вот, блин… Юг, называется… Колотун, как в Мурманске.

— Да ладно тебе…

— Чего — ладно?! Отвалить столько бабок за путевку, и что?! «Море, телки, винище — рекой…» Кто базлал?

— Тебе что, вина здесь мало?

— Да этой «грязи» я мог и в Костомукше обожраться!

— Не скажи… Портвешок что надо! Сырец, девятнадцать оборотов, и башка после него не трещит! Да и цена — дешевле, чем у нас за молоко!

— Блин, Серый, да у меня уже конец опух от пьянства, ты понял?! Дом отдыха, блин! Тетки — как свиноматки перекормленные, трапеции, блин!

— Колян, ты забодал уже своим воем! Чего надо-то?

— Чего и всем: вина, баб и моря!

— Моря — вот оно, плескается, вина — щас возьмем, хоть залейся, ну а бабы…

— Не, ты мне скажи, куда отсюдова все классные шмары повыводились? Сашка Манохин лет пять назад в аккурат сюда ездил, рассказывал — блядей, как мастей!

— Насвистал соловейка, да и был таков.

— Ты это, Серый, ты на Сашку не кати, он мне кореш, четыре года в одном забое. Можно запросто и в лоб схлопотать! У меня не задержится!

— Да ладно, я так… Да и какой мужик не приврет по этому-то делу…

— Я те сказал, Серый, не тяни на Сашку! Не стал бы он корешу вкручивать!

Понял? Он — не ты!

— Да ладно, остынь. Когда он был-то здесь?

— Я ж тебе сказал — пять лет назад. Или шесть.

— Во. Пять лет назад пчелы были с гуся, по три ведра меда давали и жалом каску на лету пробивали! Рубли-то были хоть деревянные, да не фантики все ж карамельные! И зарплаты в шахте плюс северные плюс от бабы заныканные…

— Серый, не язви душу…

— Да это я к тому, что Сашка тот сюда не иначе как «пятихатку» привез!

Пол-«Жигулей», на месяц-то, а? Ротшильд Аль-Гарум! Вот девки вокруг него и вились!

— Да не… Просто и правда — время было другое… Душевнее с девками было, не то что теперь.

— Оно так. Красивая девка, мил друг, щас тоже понимает, что все бабок стоит! А уж это дело — в особенности.

— Так что ж теперь, в узелок завязать?

— Твой завяжешь… Не, ты посуди сам… Наша загородка с вагончиками как называется? База отдыха «Волна». Вот мы и волнуемся, где жорево взять да как порево отыскать. А в десяти кэ-мэ — «Лазурный берег». Теннис-пенис, бары-рестораны… И телок там, как грязи… Только вопрос: почем?

— Здесь шлюх нет.

— Шлюха — не профессия, а способ прожить. Потому они есть везде. Только сюда братаны со своими наезжают.

— С постоянными, что ли?

— А это по фигу: постоянные или переменные, а сделаны — суши весла! И в день она тому братанку обходится, что твоя путевка!

— Суки!

— Оно так, а без них скучнее.

— Слушай, Серый, а может, по станице отыщем?

— Вилы в задницу?

— Да я серьезно…

— Да и я не шучу. В станице кто живет?

— Как это — кто? Люди.

— Понятно, что не еноты. Какие люди?

— Серый, ты что-то шибко умный стал… В глаз давно не получал, да?

— Так я ж тебе растолковать стараюсь… Тут три категории населения: казаки, татары и вольнопоселенцы. Вот и поприставай к их девкам — это смотря что получить хочешь: нож в брюхо или шесть картечных дырок из двух стволов… А вольнопоселенцы, которые отдыхающие, баб своих не для тебя привезли, пасут что надо… Усек картину битвы?

— Да пошел ты!

— Только вместе с тобой. И то — за винцом к деду. Вино у деда — путевое!

— А чего ему? Сиди сивуху продавай дурачкам вроде нас да мошну набивай…

Чем не жизнь?

— Да ладно тебе. Ты глаза его видел? Я так себе думаю: получил он когда-то по жизни полной меркою…

— Торчал, скажешь? Да раньше вся страна — по лагерям, подумаешь…

— Подумаешь не подумаешь… Ты свои два года по хулиганке тянул считай что дома, а как, сладко показалось?

— Тебе б того сахара…

— То-то. А раньше и сроков таких не было. Червончик или четвертной. А если ж уж совсем не виноватый — пятерик. Смекай. Крученый тот дед, это точно.

— Крученый не крученый… Знаешь, Серега… Время точно переменилось… Я порой думаю — да что б хоть год так пожить, как те «новые» щас живут — я б кому хошь башку бы проломил… Хоть деду, хоть соседу — по хрену…

— Год, говоришь… То ли год, то ли день… Тут не угадаешь…

— А уж как повезет!

— А никак не повезет… Ты помнишь, в апреле братанки своих хоронили…

Только и утеха мамашкам, что гробы полированные. По мне — лучше уж так…

— Как — так? Зарплату по полгода не дают, это — так? Под землей корячимся, как кроты, и что с этого, деньги какие видим? Или радости особые?

— Знаешь, бабка моя завсегда сказывала: радость, она внутри человека сидит. Он ее или к людям повернет, или в пятки схоронит да давить ее будет каждым шагом… Брось, Колян… Это ты недоопохмелился… Щас мы винчика пару баллонов возьмем, да по жилушкам ка-ак разойдется, а там — и солнышко покажется… Непогода здесь по три дня, больше и не бывает… В море покупаемся, рыбку посмотрим — зря, что ли, снасти в такую даль тащили?

— Рыбка-щучка, девка-сучка…

— Ну тебя и взяло за живое!

— Блин! — Рослый запнулся о валун, упал грузно навзничь. Поднял голову, глянул на море:

— Е-мое… Мертвяк!

— Где?!

— Да глаза разуй! Вишь между камнями? И оглоблина какая-то там же.

— Точно! Слушай, или живой?

— Живые так не лежат.

— Может… Вытащим?

— Сильно надо — жмуров таскать. Не дембель — надрываться!

— Да ты погодь… Что ж, так и пройдем?

— А что, наше дело? Вон у нас в подвале по весне двух бомжей нашли, видать, с январских околевши, так их последняя хронь за водяру вытаскивать отказалась — сильно надо заразы нахвататься! Так и воняли, пока солдатиков из жмур-команды не подослали.

— Да брось ты, этот, видать, и утоп недавно… Вишь, в одежке… Знать, свой брат алкан по-пьяни с пирса навернулся или еще откуда… Ты как хошь, а вытащить надо… А то и дедово вино мимо глотки пойдет — не по кайфу… Что мы, басурмане?

— Ладно… Только в воду лезть — мокрые будем по яйца… Водяра осталась?

— Полбутылки.

— Давай.

Рослый приложился основательно.

— Ты совесть бы поимел!

Напарник получил бутылку, когда в ней осталось на глоток. «На раз» подмел остаточек, выдохнул:

— Сучок, а не водка!

— Это точно. Полезли?

— Полезли.

— Чудес не бывает. Говорил же — мертвяк. — Рослый дернул лежащего за руку, пытаясь высвободить из расщелины между камнями. — Чего стал, как не родной? — поторопил он приятеля. — Помогай, блин! Как гундеть — «по-людски надо», «свой брат алкан», так ты первый, а как жмура таскать…

— «Прибежали дети в хату. „Э-ге-гей! — зовут отца. — Тятя, тятя, в наши сети затянуло мертвеца…“

— Слушай, Серый, ты че, озверел? Вода — яйца сводит, а ты — песни поешь!

Может, спляшешь еще? Давай шевелись, одному мне такого кабана не выволочь!

— Да камни острые, блин, никак зайти не приноровлюсь!

— А это мне — по барабану! Двигай клешнями-то, говорю же — конец отстудил!

— Может, тебе и на пользу…

— Нет, Серый, чует мое сердце, допросишься ты сегодня!..

— Да шучу я, ты че, шуток не понимаешь?

— Шутник, блин… Сучок ты гнутый, понял? Все у тебя не по-людски, с подвывертом…

— Это, брат, подтекст называется. Не для всяких умов.

— Да?! — Рослый угрожающе двинулся к напарнику, сжав пудовые, со сбитыми до округлости костяшками кулаки. Тот испугался, отпрянул резко, едва не рухнув в воду:

— Да прекращай, Колян! Мы же вроде корефаны с тобой. Третью неделю кентуемся, ты ж меня знаешь… Если и базлаю чего, так не со зла, а для веселости. Смотри, лицо у этого — в месиво! Родная мать — и та не узнает! Об камни его этак приложило, что ли?

— Серый, ты на жмура «стрелку» не переводи! С него уже спросу нет. Об камни не об камни… Больше предупреждать не буду: еще чего сморозишь, хрясну по мусалам, и вся недолга! Вывеска вон как у него в аккурат и станет! Ущучил, кентуля?

— Так чего я? Я — ничего…

— Ну то-то ж. И не кент ты мне. Винище с тобой я жру, а вот в подписку за тебя — это шалишь… Хлипкий ты, и при гнилом раскладе такой и сам в непонятку попадет, и других затянет.

— Да ладно, Колян, я ж сказал.

— Сказал-показал… Берем жмура — и ходу! Я уже ступней не чую! Курорт, блин!

— Это штормяга воду со дна поднял…

— Да хоть из преисподней! Берись, говорю!

Мужики с двух сторон подняли неподвижное тело.

— Да в нем че, тонна, что ли?

— Погодь… Этак мы его не своротим. Вишь, за корягу он ухватился мертво, а она в самый раз в расщелине, между камнями. Давай, я приподниму, а ты пальцы ему отжимай.

— Да пошел он! Что я, нанялся?

— А фиг ли орать уж? Все одно — до жопы мокрые! Дергай, я отчеплять буду, раз ты такой чистоплюй!

— Колян…

— Да я всю жизнь Колян, а толку?

— Это ты не сбрехал!

— Вытягивай!

Один приподнял тело, другой взялся отжимать пальцы…

— Колян! А говорил я-не зря полезли! Кольцо у него на пальце. С камушком… Готово, — отбросил корягу в сторону, — потащили, под две руки…

Приятели вытянули тело на берег, положили на гальку.

— Ну и чего с ним делать теперь?

— А хрен его знает… Сигарету дай, мои, блин, промокли в куртке.

— Держи.

Мужики закурили, затихли.

— Вот она, жизнь… Сегодня ты — бародствуешь, а завтра — похоронствуешь.

— Серый… Я вот все не пойму, когда ты подкалываешь, когда — серьезно говоришь…

— А чего уж тут подкалывать… Так оно и есть. От косой не убережесся…

— Знаешь… — Колян затянулся крепко, на треть сигареты, выдохнул, не разжимая рта. — С месяц назад захожу я к корефану одному… Вернее, двое их было, Сашка с Вовкой» двойняшки… Росли вместе, на Северном, на поселке, что за вышками…

— Да знаю я…

— Ну вот… Пацанами, значит, играли… В древних людей — еще в овраг забирались, под старым мостом, пещера у нас там была своя… А постарше стали — все удаль выказывали: теплицу школьную бульниками раздолбили, траву по весне на откосе у «железки» запалили — чуть цистерну с соляркой не пожгли… Ну а потом… Потом моим квартиру на Стрелке дали… Виделись когда — от случая к случаю, через год на третий… А тут — забрел я на тот Северный по жуткой пьяни, к какой-то тетке присоседился, утром проснулся — общага бабская, мат-перемат, похмелили кое-как и спровадили… Шапку я еще потерял или снял кто с пьяного — иду, башка мерзнет, сам знаешь, в мороз-то…

— А то…

— Ну и вспомнил… Зайду к Кузьминым, шапку займу, что ли, а то башку выстудит напрочь — дело совсем хреновое… Захожу, Сашка отворяет… А они, братья, значит, Сашка с Вовкой, справно всегда жили, торговали там по чуть-чуть, ясное дело, не большие баре, но и не нам чета… И мамашка у их всю жизнь — по торговле… Захожу, значит, бурчу что-то под нос… Смотрю — на Сашке лица нет… Спрашиваю — чего грустный такой, а он меня как поленом по башке: «Вовка умер. Три дня, как схоронили».

Сел я, слова сказать не могу… И такая тоска!.. Вовке тому — тридцать три всего, как раз исполнилось, а на другой день и помер. Ходил чего-то, маялся, потом лег на диван… Все думали — уснул. А он умер. Сердце остановилось. Такие дела.

Сижу курю, и тоска, аж глохну… И знаешь отчего? Вокруг — все то же: сервант, приемник, телевизор, в шкафу — тетка из журнала наклеена, артистка какая-то… Ковер — на нем мы играли втроем в солдатиков… Все, ты понимаешь, все осталось, а Вовки нет! А тогда — чего все стоит? А, Серый?..

— М-да… А ты не думай. Живешь — живи, и вся философия. Как там поют?

«Эх, пить будем, гулять будем, а смерть придет — помирать будем!» Вот так-то. А раньше смерти — и поминать ее нечего.

— А я не об смерти. Об жизни я толкую: коптим, коптим, а потом — раз, и нет ничего. Как и не было. — Колян кивнул на тело:

— Что этот паря, что кусок бревна. А ведь свитер на нем справный, свитер — целехонек, а человека нет.

Как-то все несправедливо это…

— А ты, Колян, в церкву сходи, к попу. Он тебе и заявит, что будешь жить вечно, коли пить-курить бросишь да баб «топтать» перестанешь… Нужна тебе такая жизнь?

— Да ладно. Серый, не трогай ты попов. Сдается мне, знают они что-то такое, чего мы не знаем… А может, знали когда, да позабыли. Вот и мечемся по той жизни, что пащенки слепые: туда носом — тырь, сюда — тырь… Повезет — в молоко уткнешься, не повезет — дак в дерьмо…

— Оно и всегда так было: чет-нечет, как свезет.

— Не… Деды наши, те тоже ведали. Как-то, еще пацаном, ездил я с дядькой на приработки, под Архангельск. Вроде тот же Север, да не тот: у нас со всей матушки-России, кого за что в свое время понагребли, а те — те коренные. Церкву мы подрядились ремонтировать, дядька мой, значит, по плотницкому, а я — подсобником. А мне тогда — что церква, что шалман — все едино…

Дядька из интересу замок старинный начал разбирать — не работал тот, а красивый, с насечкой, с чеканкой по полотну — залюбуешься… Снимает тихонечко «щечку» — а там механизм немудреный, и на щечке той, с внутренней стороны — тоже все отшлифовано да узором, не таким затейливым, попроще — а все ж разукрашено… Дядька меня и пытает:

«Ну че, понял?»

«А чего понимать — все одно никто не видел!»

«Люди — нет. А Он-то — все видит. И коль спроворил ты где и мастерство свое уступил, поленился, поспешил, пожадничал, абы кончить да деньгу сшибить — кого ты обманул? Выходит — себя, и мастерство унизил, дар унизил, а дар тебе — Божий, его обманул… Смекаешь?»

«Это че, для Бога, что ли, изукрасил? Да что у него, делов других нет?»

«Дурила ты, Колян. Ты замочек-то этот попомни, как прижмет. Пригодится, может…»

Вот и думаю я, Серый… Потому все у нас в тарары летит, что не по совести живем, и работаем не по ней… Вот и не складывается…

— Да? Ты че гонишь? Уголек ты как, хрустальной вагонеткой таскать предложишь? Или — чего?

— Да не о том я…

— Не надо было жадничать и водку хлебать на вровень. Вот тебя и завернуло.

Скажи лучше, что со жмуром делать? Раз вытащили.

— Ментам сообщим. Пусть бумаги пишут, — пожимает плечами напарник.

— Да? Да мы остатные полторы недели вместо рыбалки те бумаги и будем марать: да что, да когда, да почему?.. На трезвую голову. Нам надо?

— Оно никому не надо.

— Это одно. А другое — ты ладони его видел?

— Кого?

— Да мужика этого!

— Ладони как ладони. Крупные.

— Хренупные! Ни мозоли, ни заусенца. Перстень на пальце…

— Думаешь, братан?

— А ты сам посуди… Здешних раскладов мы не знаем, а у кого дом в станице самый богатый? У милицейского начальника. Да и вообще, особняки на западной оконечности усек — расстроились? Не, нам в это дело влезать — никак!

— Думаешь — замочили братанка?

— Ничего я не думаю. И знать не хочу.

— Слушай, Серый, не пойму я тебя: то полезли вытаскивать — ты ж базлал, я не хотел, то сам и гундишь, что нашли, дескать, приключения на свою задницу…

— Диалектика.

— Че-го?

— Я вот что себе думаю. Слазали не зря: перстенек-то «рыжий», да и камушек…

— Это ты чего, сука?! О высоких материях вкручивал, а сам думал, как мертвяка обобрать? А по рогам получить?!

— Да ты не кипятись, Колян! Дослушай.

— И дослушивать нечего! Гнида ты, понял? Козел! — Неожиданно быстро Колян бросил кулак вперед. Серый успел дернуться, удар пришелся вскользь, но и этого хватило — боком свалился с голыша, на котором сидел, закрыл лицо руками.

Колян потер костяшку, сплюнул:

— И пить я с тобою больше не буду. Лучше пойду вон, с алканами на «пятачке» заквашу, чем с такой гнидой поганой! Пес!

Похоже, Серый вовсе не обозлился на напарника: помотал головой, стоя на четвереньках, вытер рукавом губы, потрогал место на голове, куда пришелся удар:

— Шишка теперь будет. Ладно, я не в обиде — земеля все же. Колян, знаешь, за что ты сел?!

— Кто «крестил», тот знает. Мне ни к чему. А тебе — и подавно.

— Руки у тебя работают раньше головы! Понял?

— Да пошел ты!

— Давай мы мужика этого к деду и оттащим.

— К деду?

— Ну. Он местный, если чего заявит — так с него и спрос другой. А кольцо…

— Я сказал…

— Да не то я. Хотя… Не мы заберем, так менты… — Бросил скорый взгляд на Коляна, быстро добавил:

— Пусть дед забирает. Но выпивку он нам выставить должен!

— Выпивку?

— Ну да!

— Вообще-то…

— Вот. И посуди сам: мужику этому кольцо вовсе ни к чему, а за то, что мы его из воды выволокли и не рыбам на корм пойдет, скажешь, ему бы кольца жалко стало? Ты бы — пожалел?

— Ты покаркай еще, ворона!

— Не, я к тому, что по справедливости чтоб…

— А ну как дед пошлет нас и с кольцом, и с покойником?

— Не. Не пошлет. Он — старик правильный. Ну че, несем?

— А че делать-то? — Порыв ветра плеснул в лицо Коляну холодные острые брызги, тот сплюнул:

— Курорт, блин!