Когда под рукой отдыхает «калькулятор для окончательных расчетов», жизнь вовсе не кажется прекрасной и удивительной. Скорее — наоборот. Но и времени философически размышлять о ее суетности уже нет. Совсем.

На хорошенькой такой скорости качу от Москвы в сторону «Хозяйства „Первомайское“. Седьмое чувство подсказывает мне, что встретят меня там не банкетом, — а что делать? Как мудро выразилась Галина Вострякова, тайфун, ураган, президент фирмы имени себя и просто очаровашка, охота пуще неволи.

Особенно царская. Еще ее называли: «царская потеха».

Как говаривал когда-то государь Алексей Михайлович Тишайший, и делу — время, и потехе — час. В древнерусском слова «время» и «час» — идентичны. То есть удели время и работе, и отдыху. Мы же, в скоростной и замотанный век, изречение, ставшее поговоркой, осовременили: делу, работе, дескать, все время, а потехе, удовольствию — всего ничего… Да и потехой тогда на Руси называлась царская соколиная охота. Когда зоркая, стремительная птица стрелой взмывала вверх и оттуда камнем падала на добычу… И делу время, и потехе — час…

Царской соколиной охоте…

Еду в гордом и отрешенном уединении, вернее, вдвоем: с автоматом Калашникова; ну да он — скорее психологическая поддержка, и вообще — «собачка».

Его должны отобрать первые же бдительные стражи у врат этого «рая».

«Собачку» придумали люди творческие во времена заседаний цензурных парткомитетов. Скажем: заседают облеченные дяди и тети, в должном количестве и с должными регалиями; каждой твари по паре: ветераны строительства фабрики имени Сакко и Ванцетти, бойцы невидимого фронта в отставке, партийцы-идеологи, комсомольцы-молодежеведы, старички-пионерознавцы, морально устойчивые задорные старушенции, сплошь — члены партии с девятьсот пятого года, людоведы и душелюбы; короче — узкий круг ограниченных лиц. Представил им, к примеру, художник, картину. Иллюстрацию к знаменитому блоковскому: «Ночь. Улица. Фонарь.

Аптека…» А каждый из уполномоченного собрания имеет свои вкусы в том, что они считают искусством, да надо еще и возможную крамолу какую на Советскую власть не пропустить, а то, известное дело, все эти художники — «пидорасы», как указывал Никита Сергеевич. И вообще, все собравшиеся индивиды горят желанием самовыразиться и научить художника писать картины, писателя — книги, поэта — стихи.

Смотрят: да, все в наличии — ночь, улица, фонарь, аптека… Бессмысленный и тусклый свет — как и положено в обществе, описанном поэтом, где эксплуатация человека человеком, и вооще-е-е… Вот только — под фонарем сидит грустная такая глазастенькая собачка неизвестной породы. В ошейнике.

Обсуждение идет довольно-таки вяло, пока какой-то бдительный не восклицает вдруг: «А собачка — зачем?!»

«Собачка — это очень важно! — начинает с жаром доказывать художник. — Я работал над ее образом шесть месяцев, долго искал натуру…»

И — пошло-поехало! Вся номенклатурная свора бросается на собачку, как на врага народа Троцкого!

«Это безвкусица!»

«Это — моральное разложение, намек на то, что животные в Советском Союзе несчастны, а это не так! Никакая собака не живет в мире капитала так, как люди у нас!»

«Это — влияние разлагающегося буржуазного псевдоискусства!»

«Это вообще — коллаж!»

Услышав незнакомое, но явно неприличное слово, вся комиссия вздрагивает, замолкает на минуту, слово берет маститый Председатель:

«Товарищи! Давайте не будем, так сказать, смешивать понятия… Художник Петров человек, конечно, беспартийный и в тонкостях идеологической борьбы разбирается не вполне, но он — лауреат премии Ленинского комсомола за серию работ о строительстве Братска… Вполне надежный товарищ. Конечно, согласен: собачка здесь совсем ни к чему; ну а в целом художник совершенно верно отразил выраженную в стихотворении пролетарского поэта — смотрит в бумажку — А.А. Блока мысль о вырождении капиталистического строя, общем кризисе капитализма и крахе всей этой человеконенавистнической системы и неизбежной смене ее прогрессивным и передовым социалистическим строем, о чем ежедневно свидетельствует практика реального социализма!»

Собачку дружно вычеркивают, художник Петров, страшно довольный, что картину приняли, уже думает над тем, что бы такое «всобачить» в заказанные ему иллюстрации к роману Оноре де Бальзака, чтобы бабушки с дедушками и «амо-ралку» ему не пришили, и принципиальность сумели проявить, и гравюры бы не испортили своим крючковатым вмешательством…

Так что расстанусь я с «калькулятором» не просто легко: это запланировано.

Тем более, если мозгов в голове нет или работают они вяло, никакая железяка, даже столь популярная на пространствах мирового сообщества, как «калаш», финансисту не подмога. А присутствие оружия скажет «понимающему человеку», что банкир Дорохов от перенесенных потрясений мозгов и полученной лошадиной дозы наркоты совсем сбрендил и готов переть врукопашную на танк. С примкнутым штыком. А мы в это времечко постараемся поработать головой, как футболист Лужков на очень товарищеских встречах команд Моссовета и Госкомимущества.

Прежде всего ее, голову, предстоит сунуть в пасть тигру, да так умело, чтобы злобное животное поперхнулось и сдохло. Тяжела ты, жизнь российского банкира! Ну да — «такова уж наша боярская доля… Мы, бояре, народ работящий…» Тем более Мадам Турфирма «Туда-сюда-обратно» все одно решила скормить меня аллигаторам!

К тому же меня не оставляет любопытство: что же все-таки такое заныкано в моей отнюдь не нобелевской бестолковке, шта-а-а-а… Впрочем, одна мысль на этот счет у меня есть, и я ее думаю.

Несмотря на бодрое настроение, как у правоверного самурая-камикадзе перед Перл-Харбором, тревога за девчонку не покидает. Единственное, что утешает в этой гнуснейшей ситуации, — им нужна не она, а я. Собственной персоной. И персону эту они будут иметь несчастье лицезреть воочию через четверть часа.

Удачи им в этом.

Никакая информация не стоит слез девочки. Это просто и понятно, как солнышко. Мне. Им — нет. На этом мы и сыгранем партейку… Да, давненько не брал я в руки шашки… Равно как и пешки, костяшки и прочие тяжелые предметы.

Скорость хорошая. А в голове навязчиво вертится знакомый с детства мотивчик: «Возле города Пекина ходют-бродют хун-вейбины…» Ну что ж, как говаривал другой известный поэт, как раз самый что ни на есть китаец: «Огонь по штабам!»

Подъезд к этому законспирированному колхозу имени праздника всех трудящихся Земли — можно хуже, но некуда. Впрочем, Галин «мере», на котором мы поменяли номера на совсем «левые», справился с этой задачкой легко, даже не поскребся ласково днищем о дорогу, как это принято у иноземных «мыльниц» на просторах российского Нечерноземья в сторону от любого большака.

«Первомайское». И чего его так нарекли? Впрочем, и праздник всех трудящихся, благодаря демонстрации озабоченных своей беспросветной жизнью в Чикаго пролетариев, пришелся на очень шабашное число: как раз первого мая ведьмы, ведьмаки и ведьмачки слетались на лысые горы районного и мирового значения, чтобы там оторваться всласть. Ну а красный день нынешнего календаря России, сиречь праздник независимости ея (от своих правителей? или — наоборот?), записан на двенадцатое июня; в народе этот день называют «змеиный поезд», или день змеиных свадеб. Змеи выползают спозаранку из всех нор и чешут на свои фуршеты и презентации… Хотя есть от них давний заговор: «Змея Медяница! Зачем ты, всем змеям старшая и большая, делаешь такие изъяны, кусаешь добрых людей?.. Нашлю на тебя грозную тучу, она тебя каменьем побьет, молнией пожжет. От грозной тучи нигде ты не укроешься: ни под землею, ни под межою, ни в поле, ни под колодою, ни в траве, ни в сырых борах, ни в темных лесах, ни в ямах, ни в дубах, ни в норах. Сниму я с тебя двенадцать шкур с разными шкурами, сожгу тебя, развею по чисту полю. Слово мое не прейдет ни ввек, ни вовек!»

Стоп. Хватит лирики. Первый пост. Чтой-то ребятки на нем какие-то сумрачные. Торможу. Выходит вроде старший, остальные… Остальные навели стволы «Калашниковых» на авто и, судя по лицам, готовы шмальнуть и раскрошить эту дорогую германскую колымагу, даже не дожидаясь вышестоящего указания. Нервные какие-то…

— Куда направляетесь?

Так и хочется сказать: «На кудыкину гору…», да ребятишкам в камуфляже совсем не до шуток. Впрочем, мне тоже… Так куда я направляюсь?.. Закрываю на мгновение глаза… Громада крепости с единственным огоньком в самой высокой башне… Взять ее невозможно…

— В Замок, — брякает язык сам по себе. Благо — без костей. Охраняла переглядывается с коллегами:

— Ваши документы?

Так и хочется сказать, что мой папа — турецкоподданный, тем более документов у меня за последнее время не прибавилось. Поэтому брякаю дальше, безо всяких умствований:

— Приоритет Альбера.

Старшой скрывается в коробочке поста, что-то докладывает по линии в толстую железную трубу. В это время двое работяг в «комби», забросив автоматы за спину, скоренько скатали «колючку», отодвинули массивную железную загородку.

М-да… Не иначе — что-то совсем неладное в Датском королевстве… Интуиция подсказывает — здесь палили, причем из очень автоматического оружия и густо.

«Предчувствия его не обманули!» — как поется в детской оперетке про зайчика, который вышел погулять в самое неурочное времечко и поймал пулю.

Внушительные ворота — явно «со следами насилия на лице», да и приварены «взад» недавно, «на живую нитку». Подъезжаю. Охранник подходит к машине, распахивает дверцу, корректно, но неотвратимо просит поднять руки. Поднимаю: мне нечего скрывать от народа. Профессионально проводит вдоль складок одежды сначала приборчиком, потом — ладонями: тренированная рука в поисках скрытых сюрпризов куда надежнее любой, даже высокоразумной железяки. Все равно я их удивляю, ибо сюрприз — я сам! Неулыбчивый, так и не проронив ни слова, отворяет калиточку и делает приглашающий жест дланью, добавляя:

— О машине не беспокойтесь.

Наивняк! Во-первых, железка — она железка и есть, а во-вторых, ну кто из нормальных бизнесменов будет беспокоиться о чужой машине? Да хоть на дрова поруби! Ну а в-третьих… Не, о грустном и вечном — не будем.

Прохожу. Ну да. Войнушка была нешуточная. И как и полагается, развалины дымятся. Впрочем, только на подступах к основной группе зданий. Окруженных собственным заборчиком. Куда и устремляюсь.

За мною тенью скользит мужчина в черном. На глазах этого «монашествующего»

— темные очки, на ушах — «лапша». Какие, интересно, указания на мой счет он получает? Впрочем, чего ему беспокоиться? Судя по всему, вход в это заведение — рупь, выход — пять… Если он вообще существует. Хм… Но запасной-то — должен быть!

Во обставились, а?! Третьи ворота. А за ними, за четырехметровым забором, угадывается… Замок. Е-мое!.. И башенка наличествует. Только огня в ней — никакого… Ничего. Была бы башенка, а огонек мы им устроим — мало не покажется. За пол-«лимона» «зелени» голодный офицер, малость контуженный на чеченской разборке, не то что какой-то там «новорусский» замок. Кремль спалит не икнув!

Меня встречает еще один в черном, громадного роста, осведомляется вежливо:

— Как доложить Альберу?

— Финансист.

— Больше ничего?

Ну разве я виноват, что не лауреат ни одной из премий, не член ни одной из партий, не нардеп самой Государственной из Дум и даже не рыжий?! Никаких регалий, все просто и рационально: председатель правления «Дорэксбанка». И сопутствующих предприятий. Но здесь — в другие погремушки играют. Потому произношу значимо:

— Приоритет Банкир.

Черный кивает, снимает трубку аппарата связи, докладывает:

— Приоритет Банкир вызывает приоритет Альбер. А я в это время демонстрирую жизнеутверждающий оскал камере внутреннего наблюдения, дабы вызвать у Аль-Гапоне положительные эмоции: не ждали? А мы — туточки! «Глазам не верю, неужели, в самом деле, ты пришел… Моя потеря, ты нашлась…»

Бран смотрел на экраны. На них — все комнаты и закоулки Замка. А сейчас — он смотрел прямо в глаза Сергею Дорохову… За веселым взглядом — несокрушимая решимость… Ну что ж… Сын своего отца.

Бран перевел взгляд на монитор, где отображался «белый Кабинет». Девушка спала, укутавшись в простыню. Бран бегло просмотрел справку на нее: увлечения, связи, характер… Задумался… Поднял трубку аппарата связи и отдал приказ.

Замок на двери щелкнул, и Лена сразу проснулась. Вернее — она даже не была уверена, что спала: это было похоже на забытье. Огляделась на белый кабинет, на дверь и быстро натянула простыню до подбородка.

В комнату вошли двое. Совершенно невероятных размеров мужчина, одетый во все черное, и маленький, щуплый человечек в белом халате.

— Что вам нужно? — Девушка вскинулась на кушетке. Не произнеся ни слова, здоровый обхватил ее могучими руками и уложил обратно, притиснул так, что она не могла не только шелохнуться или закричать, но даже вздохнуть глубоко.

Маленький в белом халате извлек заранее приготовленный шприц, смазал руку ватой со спиртом, аккуратно ввел иглу в вену.

— Порядок, — произнес он, закончив.

Крупный отпустил ставшее безвольным тело девушки. Накрыл простыней, и оба вышли. Щелкнул автоматический замок.

Девушка лежала вытянувшись, не в силах пошевелиться, и смотрела широко раскрытыми глазами в потолок. Из глаз ее текли слезы…

— Альбер ждет вас, — произнес человек-гора, и я шагнул за дверь.

Альбер… Ну и рожа у этого рыцаря удачи! Прямо монумент какой-то, а не человек! Массивная челюсть, в амбразуре узкого рта зажата дымящаяся сигарета. В нем чувствуется настоящая сила. А кто сказал, что я слабее? Усаживаюсь на стул, закуриваю. Памятник вперил в меня тяжелый взгляд. Ну, вот уж нет: в «гляделки» я сегодня играть не намерен. Чиркаю зажигалкой, стараясь выпустить дым колечком. Не получается. Снова стараюсь. Когда-то должно получиться?!

Сидим. Молчим. Вообще Молчалин мне куда ближе во всех отношениях, чем Чацкий. В школьном литературном курсе, как и в трудах бесчисленных грибоедоведов, в постановках классических и авангардных Молчалин — фигура, без сомнения, отрицательная: приживал, льстец и прочая бяка. А между тем… «Один Молчалин мне не свой, и то — затем, что деловой», — говорит о нем Фамусов.

Де-ло-вой. Умный, расторопный, вникающий в суть вопросов и умеющий доводить дела до конца! Блестящая характеристика! Что еще о Молчалине? «То моську вовремя погладит…» Чацкий произносит это уничижительно: дескать, Молчалин желает подольститься к «сильным» мира московского… А если он делает это искренне? Много ли нужно пожилым, усталым людям? Только внимание… Они успели утратить и молодость, и здоровье; внимание как раз и является тем лекарством, какое заставит кровь быстрее бежать в жилах, которое подтвердит их сегодняшнюю нужность, ненапрасность прожитой жизни — в трудах, в военных лишениях… Ведь Чацкий не находит ничего лучшего, как оскорблять стариков: «А судьи кто? — За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима, сужденья черпают из забытых газет времен очаковских и покоренья Крыма». Эти старики победили в войне, и, возможно, их суждения не так уж ретроградны и поверхностны, как представляется их критику, юному, румяному, злоречивому и… глупому. Да и что такого сделал Чацкий в своей «свободной жизни»? Болтался по Европам и балаболил? Злословный, язвительный в своем неуемном тщеславии самому быть судией всем, он и получает то, что заслужил: презрительное прозвище человека неразумного…

С какой энергией он обрушивается на Софью — только за то, что юная девочка отказалась любить его, отсутствующего фанфарона, и влюбилась в Молчалина…

Что еще? Ну да, самохарактеристика Молчалина, которая кажется литературознавцам «саморазоблачающей»: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь». А вот эту фразу — смотря как сказать! Что, если произнес ее Молчалин и-ро-ни-чно? Да к тому же скорее всего не доверяет он болтуну и пустомеле Чацкому, не желает ни о чем рассуждать с ним серьезно… Тот не замечает иронии и «чешет» себе дальше, слушая только одного человека — самого себя…

А он, Молчалин, их имеет, свои суждения, но не треплет языком, а поступает так, как считает нужным! Делает!

Бросаю взгляд на «визави»: если бы он узнал, какие идиотские изыски бродят сейчас в моей бестолковке, то охренел бы разом! А может… А может, и нет, и это я его недооцениваю. «Посторонние мысли» при «паузе» — специальном приеме, выводящем из равновесия человека, оказавшегося в неясной ситуации, являются спасительными: сохраняют свежесть восприятия и скорость реакции на любой поворот в «непонятке».

А голову уже ведет знакомый полухмельной накат. Сейчас…

— Ну так что привело вас к нам, господин Банкир? — разлепляет губы сидящая скульптура. Отвечаю просто и почти искренне:

— Деньги.

— Возможно, вы более разумный человек, чем хотите казаться, — произносит Альбер.

Вот уж чего нет — того нет. Кто-то знаменитый давно заметил: человек на девяносто процентов — чувства и только на десять — разум. Американцы и те дотумкались: проверяя своих недорослей на всякие уровни интеллекта, они как-то дошли и взялись выяснять, а чего-таки достигли в жизни юные вундеркинды, у которых просто «стрелку зашкаливало» — так щелкали они головоломки и прочие премудрости… Выяснилось: по жизни «вундеры» устроились очень средненько…

Интеллект-то есть — ума Бог не дал. А ум — в сердце. Во имя Прогресса и Разума (всенепременно с заглавной буквы) было совершено столько подлого и бесчеловечного, что и вспоминать не хочется. Ум — в сердце. Умей — это от «ум».

Умей жить другим, умей быть другом… А любить и жить — это вообще одно и то же… Вот только монументальному Альберу этого, возможно, не объяснить. Да и нужно ли уже?..

Потому отвечаю просто:

— В некоторых вопросах — я просто клад.

— Да?

— А то бы чего вам взбрело в голову гоняться за мной по всему Средиземноморью, Причерноморью и окрестностям? Да еще — с выкрутасами?.. То-то.

— Сергей…

— Можно просто — Банкир. Так сказать, вашему приоритету от нашего приоритета — баночку с вареньем.

— Что так?

— Не люблю фамильярностей в денежных делах, Альбер…

— Ну что ж… Будем без фамильярностей.

— Да уж. Лучше — без них. В денежных делах нет места сантиментам.