— Ты умеешь водить? — спрашивает меня Вострякова.

— Если не «боинг», то — легко.

— Не «боинг».

Мы вышли, я уселся за руль «Мерседеса-600», Галя — рядом, сделала знак рукой, чтобы отворили ворота; мотор завелся сразу, заурчал мощно и ровно.

— Неплохая бибика.

— Брось прибедняться, Дорохов! Ведешь себя как невинная овечка, а сам — натуральный козел пегой масти: из-за каких-то твоих художеств может пропасть хорошая девка, а ты лупаешь на меня бесстыжими глазенками, как примерный ученик на старую деву-директрису, и метешь пургу насчет «мерса»! «Неплохая бибика», — передразнила Галя. — Да твоя «ходка» в Неметчину за этими ладьями на колесах в хрестоматию афер еще войдет, будь спокоен! Самое удивительное, что все тогда остались довольны и счастливы: и чины, которым первыми достались самые крутые на ту пору «колеса», и дяденьки-немцы, и бандиты — ты же им золотую жилу указал; да и сам, поди, внакладе не остался, а? Что ты застыл?! Трогай, Гагарин хренов!

Кажется, что автомобиль не едет, а плывет в муторном мареве из дождя и снега. И не понять уже — где верх, где низ… Погода не балует. Как поется в какой-то песенке: «Сверху — гнусно, снизу — грязно, посредине — безобразно…»

Или наоборот. Не разберешь. Вокруг так же слепо и вяло шастают похожие «агрегаты», и если бы не тонированные стекла, в глазах и водителей, и пассажиров можно было бы прочитать только одно: скука скучная…

Перед выездом мы успели продумать диспозицию. Или — рекогносцировку.

Первая задача — не допустить «схода лавин»: чтобы к Замку не слетелась вся милиция и все столичное ФСБ, решили учинить легкое хулиганство: показательные выступления силами братанков Бехтерева близ малого подмосковного городка в противоположной от «Хозяйства „Первомайское“ стороне от кольцевой. Тем более там после „завала“ местного авторитета власть меняется по три раза на неделе, да и уставшие от безделья на исторической родине „чехи“, существенно оттесненные еще в девяносто третьем от прибыльных московских кладовых, похоже, решили побряцать оружием, поиграть мускулами и вернуться в обжитые ранее места.

Так что стрельба из всех видов автоматического оружия будет смотреться достоверно. Вполне. Главная задача у бехтеревцев — это не ввязаться «на дуру» в натуральную разборку с местными. Впрочем, начальник Галиного «педсовета» обещал подстраховать это дело и переговорить с авторитетными людьми, чтобы не принимали пальбу на свой счет.

Перед отбытием из офиса Вострякова поинтересовалась:

— Как у тебя с деньгами, банкир?

— На жизнь вроде хватало.

— Меня не интересует, как ты живешь, с кем и на что. Задаю конкретный вопрос: ты можешь добыть полмиллиона «зелени»? Естественно, «налом» и быстро?

— Столько стоят услуги курдов?

— Не только. Столько стоит позаимствовать вертолет со всеми причиндалами.

Плюс команда. Которую потом придется переправить отсюда. В места совсем отдаленные.

— Укокошить?

— Мы же с тобой не живодеры, Дорохов. Я понимаю, что труп молчаливее эмигранта, но есть у меня на примете боец со славным вертолетным прошлым; его святое желание — отвалить за дальний бугор, и побыстрее. После угона винтокрылой машины и той заварухи, что та может устроить, его будут искать. Но не найдут. Парень очень хочет воевать, и не где-то — на просторах Африки. Ну а молчать об этом маленьком инциденте будет как рыба об лед… Иначе и в Африке станет — не жилец. Ну да ты понимаешь… Так как с деньгами?

— С деньгами — хорошо, без денег — плохо. Пол-«лимона», да и «лимон», полагаю, наскребут, и быстро, вот только… Я ведь уже с полгода как — без вести живой…

— В смысле?

— Пропавший.

— В бегах, что ли?

— Галя, это та самая история, которую ты просила опустить, чтобы не загружать. И не отвлекать от основного мероприятия.

— И я — права.

— Кто бы спросил…

— То есть ты не можешь взять бабки из собственного банка?

— Там тоже телефоны имеются. Мое безвременное воскрешение может только осложнить ситуацию с Леной.

— Поняла, не дура. Дай извилинами пошевелить…

Думала она ровно секунд тридцать…

— Пиши вексель.

— На пять сотен штук?

— Боюсь, дешевле эта «пьянка» не обойдется. Если за все про все… Да и небольшой резерв не повредит.

— На чье высокое имя адресовать?

— На мое.

— Галь… Дело покамест складывается так, что, может статься, отдавать будет некому… А мои собственноручные каракули даже «Дорэксбанк» не примет…

— Дорохов, я девушка рисковая… Может статься — и получать будет некому, так что… Ладушки. Чтобы не подставлять партнеров, заскочим к юристу, пусть на расписон «портрет набьет», гербовый.

— Паспорта у меня нет.

— Ничего. Этот нотариус прямо в коридоре отыщет два десятка прощелыг, которые клятвенно подтвердят, что писали с тобой в горшок, пили брудершафт, и вообще — ты их родственник с пеленок.

Галя сняла трубку, набрала несколько цифр:

— Ефим Лазаревич? Ну а кто же еще?! Дельце минутное, расписочку собственноручную мне завизируй… Да, у клиента с собой паспорта нет, но он — это он… Ты правильно понимаешь, подсуетись. Со временем у меня полная напряженка… Как говорил рабби Гальперсон, хочешь кушать цимэс, имей мозги в голове! Он этого не говорил?.. Ну и не важно. Через тридцать минут.

Глянула на часы, секунду подумала:

— И — еще звоночек.

Автоматический набор пропел все семь цифр.

— Гусик? Дай-ка мне самого. Ничего, побеспокой… Владимир Маркович?..

Галя… Да понимаю, что баня — святое, а делишки не ждут… Тут закавыка маленькая… Ровно на пол-«лимона» «зелени»… На пару дней. Когда? Сейчас!

Владимир Маркович, какие вопросы? Как говорят одесские французы — не делайте мне улыбку, делайте мне дело… То, что ты — натуральный налетчик, я знаю с детства, но десять процентов в сутки — это не процент, это счетчик!.. Семь — ближе к истине, а вот пять — будет в самый раз… Владимир Маркович, на голом месте пятьдесят «косых» поднимаешь, и это ты называешь «плохой бизнес»? Сам понимаешь, охота пуще неволи… Как какая охота? Знамо дело, царская. У нас что — другая бывает? Через час у тебя. Целую нежно.

Вострякова встала из-за стола:

— Вот и славно. «Стрелка» с бойцами невидимого фронта освобождения Курдистана у нас через два часа, на все про все — успеваем, если поторопимся.

Подробности обговорим по дороге.

Лена была в смятении. Мучительно хотелось закурить; она встала, оглянулась на глазок в двери и показала ему язык. Завернулась в простыню, встала, взяла пачку сигарет со стола, распечатала, вытащила сигарету, чиркнула кремнем зажигалки и — замерла, так и не коснувшись пламенем ее кончика. А вдруг они что-то подмешали в табак?..

Обессиленно уселась на кушетку, подумала немного… А зачем? Зачем им что-то туда подмешивать, если она и так полностью в их власти… Она прекрасно осознавала, что никаких пыток она просто не выдержит, боялась жутко… Но…

Ее, как ни странно, теперь успокаивала мысль, что Сережа пропал, что его не достали… Ей почему-то казалось, что, пока не достанут его, и ей не причинят зла… И еще… Еще она знала почти наверняка, что небезразлична ему, что…

Или… Или — ей это только показалось?..

Ни о чем уже не думая, она чиркнула кремнем и пыхнула сигаретой. Если так — то все равно… Пусть… Теперь она плакала, словно о чем-то ушедшем, не сбывшемся, или о своем детстве, или об отце, или о собачке Ладе, попавшей под колеса грузовика, когда ей самой-то было лет шесть, или Бог еще знает о чем…

Говорят ведь: не родись красивой, родись счастливой… А она никогда и не считала себя красавицей… Кем ее только не обзывали, особенно в возрасте «гадких утят»: и «журавлем в юбке», и «целкой-недотрогой», а пацаны-погодки дразнили: «Эй, девушка, что это у вас за две нитки болтаются?..» Потом делали круглые глаза и добавляли как бы удивленно:

«Так это ноги?!» Под восторженное ржание крашеных давалок и презрительные плевки вслед «мамкиной целке»…

Все изменилось за год. Она уехала в Москву, в медучилище, а когда вернулась в Покровск — взрослой, шестнадцатилетней красавицей, словно шагнувшей с обложки иноземного журнала в патриархально-пьяную жизнь райцентрика, — у ее бывших одноклассников только что челюсти не поотпадали… К ней стал клеиться главный местный братан со странной кличкой Ящур; у Лены тогда хватило ума представиться подружкой крутого московского парня, и Ящур отлез мгновенно. Зато пошли про нее слухи, один горше другого; бабы глядели осуждающе и злорадно, девки, которые перетрахались со всеми племенными и сутулыми «жеребцами» городка, обзывали ее «позорной шлюхой»: они-де чистые бляди, они — по симпатии, а эта длинноногая — за деньги! Иначе — откуда у нее такой крутой прикид?

А «крутой прикид» Ленка честно заработала, дежуря у постели больной старушки Вероники Павловны Кривцовой; сын ее занимался бизнесом в каком-то кооперативе, платил очень неплохо; на все домогательства нестарого еще и довольно спортивного мужчины она ответила отрицательно и однозначно, а Вероника Павловна, смертельно больная и не подозревавшая об этом — боли снимал наркотик, — полагала, что Лена — невеста сына, радовалась, что ее «беспутный кот» наконец-то решил жениться, и строила планы, как будет нянчить внуков… Умерла она тоже на руках у Лены…

…А в конце того каникулярного лета она просто-напросто влюбилась в парня. Вернее — это он влюбился в нее, а девочка так устала уже от завистливых или осуждающих пересудов, что внимание видного паренька ей было просто необходимо… Ему она и отдалась вечером после купания в реке Стремне, спокойно и нежно… Парень, кажется, был потрясен тем, что подруга оказалась девственницей, сиял от гордости, как чайный самовар, немедля растрезвонил об этом всему городу; ему не поверили, а он во всеуслышание объявил Одинцову своей невестой. Тут уже подключились и ее родители, а ей настолько наскучила вся эта местечковая возня, что она, сославшись на необходимость наверстать какие-то не сданные ею курсы в училище, укатила в Москву за две недели до начала учебы… И еще через неделю познакомилась с Галей Востряковой и ее мужем, Алексеем Тишайшим…

Потом… Потом годы понеслись, как скаковые лошади… Все было интересно; был успех, были деньги, были мужчины, незаурядные мужчины, а вот любви… Любви не было… Вот только теперь… Может быть, для того, чтобы это почувствовать, нужно было просто подрасти?.. И понять самое простое: отдавать куда приятнее, чем брать?.. Вот только… Если она ошиблась снова… Да и если не ошиблась — все равно…

Она огляделась… Белые стены, белые шкафы со стерильными инструментами, белые покрывала… И поезд, и Дорохов, и все остальное, прошлое, показалось только сном, а явью, жуткой явью была эта безлико-стерильная комната, в которой никто никого не лечит… В которой — только умирают… Мучительно умирают…

Внезапно ей показалось, что она сидит здесь бесконечно долго, сутки, трое!..

Стоп! Еще не вечер, и нечего распускать нюни… Какие сутки! Пять выкуренных сигарет — это час или чуть меньше, плюс время полной прострации — это еще час… Ничего, все еще будет хорошо… Она встала, подошла к шкафчику с инструментами, стараясь рассматривать их с профессиональным интересом медика, обнаружила маленькую дверцу — за ней оказался туалет и умывальник…

Ополоснув лицо холодной водой, Лена почувствовала себя вполне сносно.

Выключила свет… Снова включила… Снова выключила… Какая-то мысль болталась в голове, но она так и не смогла ее внятно разобрать…

Неожиданно Лена почувствовала, что устала. Очень устала. Подошла к кушетке, решив немножко полежать, завернулась в простыню и незаметно для себя уснула. Ей снилась мама.

Альбер прошел по коридору, склонился к глазку на дверце. Девушка спала, завернувшись в простыню. Оперативник закурил неизменную сигарету, задумался. Он выполнил все указания Брана. У девчонки сейчас — сильнейшее нервное истощение.

Чего добивался Бран, Альбер догадался легко: профессионалы знают, что психическое воздействие для достижения той или иной цели куда предпочтительнее физического; ожидание насилия, истязания, особенно в соответствующем интерьере, заставляет работать воображение «клиента» и превращает его в тряпку к моменту решающего разговора… Тем более если вы предполагаете использовать объект впоследствии, вам не нужна физическая развалина, вам нужна послушная «кукла».

Именно для того, чтобы девушка ощутила свою абсолютную беззащитность перед чужой, неведомой ей и, возможно, злой волей, ее заставили раздеться донага и оставили такой в белой комнате, где не было ничего, кроме никелированного металла и небьющегося стекла…

Прошло уже часа два, как девушка пребывает в «медкабинете»; за это время она успела «дойти»; потом, Альбер знал это по опыту, наступает безразличие и сонливость, и если человек засыпает, то сон — краткий и беспокойный… При пробуждении человек чувствует себя особенно плохо: он беззащитен, обескуражен, испуган неизвестностью до последней крайности… Вот тогда-то с ним и нужно начинать работать. Любой, кто предложит выход из ситуации, кажущейся глухим тупиком, представится пленнику, уже поверившему в обреченность собственного положения, если и не другом и спасителем, то хотя бы человеком, не желающим ему зла: мнимые ужасы, которые пленник пережил в своем воображении, уже закрепились в его подкорке, и вербовщику остается только «освободить сидельца» из пут вымышленного страха и набросить на него куда более крепкий аркан…

Эта девка была абсолютно безразлична Альберу. Так, разменная «восьмерка» в колоде, где играют девять тузов и пять джокеров… Он — в игре, и ставка здесь — власть. Не та, телевизионно-экранная ее версия, когда хорошо оплаченные статисты четко следуют прописанному сценарному действу, а власть истинная, настоящая, которая для игроков является синонимом жизни. А потому игра становится фатальной для любого из его участников при любом повороте «барабана судьбы»… Только в отличие от «русской рулетки», где проигравший выбывает, а выигравшие продолжают так же тяготиться унылым существованием, при котором победитель не получает ничего, в рулетке властной — получаешь все… Или — это только иллюзия? Но тогда и весь мир наш — иллюзия, и не больше того… «И в руки масть крапленая идет, а значит — душу класть на отворот, на карту, мерцает разум тучею хмельной, ты выбрал случай — жгучее вино азарта…» Где-то он это слышал? Ну да, на той кассете, где был записан Доктором допрос финансиста…

«Лучше один раз напиться живой крови, чем всю жизнь питаться падалью…»

Он, Альбер, — в игре; ставки растут, на банке — очень много, и непонятная «восьмерка», девчонка, выпавшая из неизвестно кем крапленной колоды, беспокоила Альбера только потому, что он знал: в такой игре, как эта, может сыграть любая карта… И еще — Альбер помнил: Бран делает свою игру, он, Альбер, свою, но исход любой ставки в поединке всех со всеми, именуемом жизнью, чаще решает не плеть, но меч. И — горе побежденным.