— Над седой равниной моря гордо реет глупый пингвин, он и сам уже не помнит, как сумел с земли подняться… — декламирует Лена. — Как стишки?

— Классные. Я что — сильно похож на персонаж?

— Есть немного. Когда у тебя озадаченный вид. Автор стиха мне неизвестен, а вот «категорию состояния» он сумел выразить вполне.

— Чего?

— Есть такая штука в английском языке.

— А по-моему, тебе просто нравится сравнивать людей с животными.

— Еще бы. Люди, сами того не замечая, копируют «братьев меньших». Куда чаще, чем наоборот. — Она прикурила сигарету. — Так что есть Грааль? Слушай, давай по порядку, а то ты не освободишься от своих снов никогда.

— Попробуем.

— Робер де Борон, Кретьен де Труа, Вольфрам фон Эшен-бах… — перечисляет Лена.

— Девушка, откель таковые знания при карьере фотомодели и славном медицинском прошлом?

— А я закончила филфак педуниверситета. К тому же, как всякую романтическую провинциальную барышню, меня сильно волновали одно время времена рыцарства, несмотря на тяжелые переживания и связанные с ними эксцессы раннего подросткового возраста… Персиваль, двор короля Артура, королева Миневра, Корнуэлл… Еще — любила старые валлийские предания… Лланфабон, где жил народ эльфов. Долина Остановленного Времени, Коплен и Гвин, король Иного Мира и Дивного Народца… Все это даже звучит волшебно… Помнишь притчу о Коллене и Маленьком Народце?

— Не вполне…

— Слушай… Коллен жил давным-давно в Уэльсе; у него была келья на склоне горы, где он и размышлял. А вообще — он хоть и стал мыслителем, а был из рода воинов, очень влиятельного на Островах.

Однажды к нему пришел посланец от Гвина, сына Нидда, короля Иного Мира — Аннуна и Дивного Народца. И пригласил его от имени правителя пройти на высокий зеленый холм.

И вот на следующий день Коллен отправился на вершину холма и, к своему удивлению, увидел там большой и прекрасный замок; вокруг него был раскинут парк, стояли отряды воинов в сияющих доспехах, пели барды и менестрели, танцевали гномы в удивительных нарядах; девушек, высоких и элегантных, веселых и резвых, сопровождали юноши в расшитых золотом камзолах… Перед Копленом появился сам король Гвин и предложил ему наслаждаться великолепием дворца и всем, что в нем, и приказывать воинам, одетым в голубые и красные одежды, и посылать их на битвы… Но Коллен не согласился; он ответил, что красный цвет есть пламя, а голубой — лед, а он не желает ни сгореть, ни замерзнуть… И вынул флягу со святой водой и брызнул ею вокруг — и вмиг исчезло все: не стало ни Замка с воинами, ни прекрасных девушек, ни музыки, ни песен, ни мира — ничего, кроме зеленого холма и полуденного солнца…

— Все дети любят сказки…

— Знаешь, я не уверена, что это сказки…

— И зачем ты мне это рассказала?

— Ты бредил замком. Как и Граалем.

…Плащ Великого Мастера несется под сводами Замка, словно снежный смерч, заставляя подданных застывать ледяными статуями… Алый крест змеится по белому полю плаща, будто живой паук… И с чем это у меня ассоциируется? Война Алой и Белой Розы?.. А по кельтской традиции — это характерные цвета Иного Мира… Где и правил король Гвин, сын Нидда, властитель Дивного Народца…

Красный… Цвет власти, любви, силы, несокрушимой воли, цвет жизни и крови, цвет активный, блистающий, царственный… Вернее — там все оттенки пурпурного, а здесь — алый… В сочетании алого и снежно-белого — эстетика смерти?..

Белый… Белый как снег… Как сахар… «То не сластью на пиру сахар колотый — красит небо поутру землю черную Мне бы ветер бы вдохнуть, да в Царь-колокол, словно — душу переврать в гладь озерную…»

Гладь озера… А в нем — отражение города… Православные храмы, звон колоколов, песнопения… Город, исчезнувший по молению жителей, укрытый дланью Господней, охраняемый Пресвятой Богородицей… И тому, кто нечист сердцем, покажется это место пустым… Я слышу мелодию… Словно переливаются чистые, прозрачные воды Светлояра…

Стоп. Сказание о Китеже — это русская традиция… А здесь — Грааль…

…Грааль… Образ раннего средневековья, самого мистического периода в истории человечества. Тогда — и рыцарские ордена, и крестовые походы за обретением Гроба Господня, и мавры, и таинственные Аррагон и Кастилия, и Сицилия, и тамплиеры, и тевтонцы, и нищенствующие ордена, и неисчислимые костры инквизиции, на которых сгорали первые красавицы королевств…

В западноевропейских легендах Грааль — таинственный сосуд, ради приближения к которому и приобщения к его благости рыцари и совершали свои подвиги. По одной традиции — это чаша с кровью Христовой, какую собрал Иосиф Аримафейский, снявший с креста тело распятого Богочеловека. По иным — камень мудрости и власти… По самым редким версиям — это серебряное блюдо, на котором хранилась когда-то отрубленная голова, обладающая, согласно валлийской традиции, особой жизнью и властью… Голова Брана Благословенного, короля Острова Могущества… В русской традиции — у Пушкина:

Ну да, меч-кладенец, которым и можно было победить карпу Черномора и освободить Людмилу… В западноевропейских тоадициях — особый меч и копье также сопровождали тему Гоааля… Но что это такое — остается неясным. Грааль, который и посвященным являлся то так, то иначе, хранил присущую этому образу, никому не доверяемую тайну…

Кад Годдо… Сказание древнего Уэльса о Битве Деревьев… Так о чем я молчу?.. Не могу понять. Не хватает какой-то малой малости…

За окном ночь, снежные заряды вихрятся и пропадают во тьме…

Герман проснулся совершенно больным. Слово «проснулся» даже не вполне подходило к тому состоянию тяжелой одури, в которой он метался. Словно опоенный каким-то недобрым снадобьем. Всю ночь он куда-то бежал, кем-то командовал и сам пытался уйти от неведомого преследования, но не было в этом кошмаре ни людей, которых он знал бы раньше, ни каких-то мест, которые бы он узнал… Он бежал за кем-то, но настигали его самого…

Герман тряхнул головой. Все это бредни. Скорее всего — коньяк.

Какая-нибудь мешанина из технического спирта, марганцовки и жженого сахара — Герман никогда не злоупотреблял спиртным, да и выпивал только по необходимости, для дела, и вряд ли мог отличить хороший коньяк от подделки. Тем не менее он поднес початую бутылку к носу, вдохнул… Аромат был густым, янтарная жидкость — прозрачной и солнечной. Нет, проводник не обманул. Впрочем, Герман давно заметил — его старались не обманывать…

Он плеснул коньяку в стакан, совсем немного, согреться. Это просто нервы.

Выпил, глянул на часы — и удивился! Вместо запланированных двух он проспал все шесть часов. Теперь без четверти четыре утра. Ну что ж… «Коммандос» называют это время — «час смертей». Или — «час волка». Именно около четырех человек, какой бы он ни был стойкий ко сну начинает «клевать», если на посту; именно в это время у того, кто выспался и загодя приготовился, преимущество при внезапном нападении наивысшее. «Латинос» вообще назвали этот час — «время переворотов». Операции в «банановых республиках» по смене одного режима на другой всегда начинались в четыре и заканчивались к пяти. Проснувшиеся граждане с утра могли лицезреть в «ящике» уже нового генерала, обращающегося к «свободному народу» от его же имени.

Пора.

Герман извлек из «сбруи» два бесшумных пистолета, проверил. Двенадцать девятимиллиметровых пуль — вполне достаточно, чтобы решить дело тихо. И без свидетелей. Он встал, запахнулся в куртку и вышел в коридор.

Внимательно просмотрел расписание. Через сорок минут будет Репнинск. От него до Москвы автомобилем — всего четыре с небольшим. То, что нужно. Пора.

Аккуратно и вежливо он постучал костяшками в купе проводника. Дверца отъехала в сторону, тот, встрепнутый спросонья, таращился на Германа дикими круглыми глазами.

— Чего-то желаете? — наконец произнес он.

— Еще коньяк.

— Это — пожалуйста. — Проводник наклонился, извлекая бутылку из прикрытого одеялом ящика.

— По расписанию идем?

— Минута в минуту. В десять пятнадцать будем в Москве.

— Прекрасно. Как пассажиры? Все такие беспокойные, как я?

— А кроме вас и этой парочки — больше никого. Богатые — самолетами летают, а остальным СВ — не по карману. — Проводник осекся было — получилось, он вроде причислил такого денежного клиента не к вполне состоятельным людям, поспешил исправиться:

— Нет, с самолетами тоже морока: то снег, то дождь, то погода нелетная, особенно по такой-то поре… Да и падают они, что листья в ноябре…

— Падают, падают листья… Ну и пусть — зато прозрачней свет… — напел тихонько Герман. — Значит, пустой вагончик…

— Да. А летом — наплыв! Лучше ехать с комфортом, чем кое-как. — Проводник заерзал. Его тяготил этот пустой разговор, и еще — он вдруг почувствовал страх, словно находился не в своем вагоне, на привычном, знакомом месте, а где-то на пустой темной дороге, и встречный — незнакомец, незнакомец опасный, и ты беззащитен перед ним…

— С комфортом — хорошо. Если есть деньги.

— Без денег — оно никуда.

— Вот именно. За все надо платить.

Он сунул руку в карман, вынул пистолет, приставил ствол ко лбу проводника… Глаза того стали жалкими и испуганными, губы искривились в плаче.

— Вы… Я… Пожалуйста… У меня ведь — детки…

— Платить. За все.

Герман нажал на спуск, щелчок, голова проводника дернулась, и тело бросило назад. Наволочка, на которую откинулась пробитая пулей голова, стала алой.

Убийца взял внутренний ключ, открыл им окно, выставил раму, одним движением поднял труп и вытолкнул в окно. Следом — вышвырнул и подушку. Поставил на место раму. Прислушался. Вагон спал.

Герман чувствовал легкость и возбуждение. Это всегда действовало на него как наркотик. Он мог бы убить провожалу молниеносно, тот бы перешел в «мир иной», даже не заметив. Но… Нужно сочетать. Дело и удовольствие. Герман не употреблял наркотики как раз потому, что более сильного, чем распоряжаться смертью, он не знал.

Я проснулся оттого, что погибал. В мутной воде. Нагубник выпал изо рта, никого из ребят не было рядом, я потерял ориентировку, не знал, где верх, где низ, и застыл в оцепенении — пойти вместо всплытия на глубину — верная гибель, но и подняться на поверхность с тридцати метров враз — то же самое… Да и на поверхности меня ничего не ждет, кроме пули от охотников на «морских волчар»…

Сел на постели, лоб — влажный от пота. Это было двенадцать лет назад.

Излетная пуля перебила воздухопровод; вода была небывало мутной, мы общались «концами»: травили, соединенные парами… Но мой напарник погиб, . Еще. там, наверху. На судне ждала засада. Кто-то из «черных друзей» сдал всю операцию за вполне конкретные «зеленые». Я погибал.

Корт материализовался рядом, словно призрак моря. Вытащил свой нагубник, дал «дернуть» пару раз; я отстегнул ставший бесполезным ранец. Корт привантовал к нему груз, кран отрегулировал так, чтобы тот выдал «пузырь» — это будет верный знак для тех, кто пасет нас наверху, что пловец мертв. За это время мы уйдем.

Мы пошли рядом. Но не в ту сторону берега — в открытое море. С одним баллоном — это был риск, но не больший, чем угодить в уже приготовленную для нас «рыбаками» сетку.

В море мы болтались сутки. Повезло нам отчаянно. Как уже потом мы узнали, за рифом было полно акул, а «охотники», чтобы действовать наверняка, разбросали там куски окровавленного мяса. Корт тогда оскалился — это он так улыбался: «Эти твари своих не жрут!» Хотя оба мы знали — эти твари жрут все!

Из группы спаслись только мы двое.

Было большое желание потом вернуться и взорвать к хреновой бабушке эту посудину с любителями кормить акул. Но так нельзя воевать. Когда тебя «сдают» еще до начала операции. А на свой страх и риск — это больше чем ребячество…

Как известно, любители в профессиональном «спорте» вообще не живут.

На ощупь нашел сигарету, но поджигать не стал. Лена спала, завернувшись в одеяло, словно в походную плащ-палатку. Нет, покурю в тамбуре. Тут и так дышать нечем.

Худощавый блондин выходит из купе проводника, и я встречаюсь с ним взглядом. Глаза он отвел мгновенно, но мне оказалось вполне достаточно, чтобы заметить их холодную вязкость и тот особый азарт, какой бывает у наркоманов после приема дозы… И еще — у меня такое впечатление, что он меня узнал. То есть глаза его метнулись вверх вправо — воспоминание — и опустились вниз, чтобы не выдать… Поскольку я его не знаю, а он меня идентифицирует с кем-то, значит…

Стоп. Нервы — ни к черту. Да и сон был не из эротических… Парень просто заходил в наше купе, ошибшись дверью… Вот и все узнавание… Мнительный ты стал, Сидор, ох мнительный…

А все же — что-то мешает мне расслабиться… Сон? Ощущение мутной воды вокруг, которое так и не прошло после пробуждения?..

Медленно поворачиваюсь к нему спиной и иду в сторону тамбура. Мну сигарету. Застываю на месте, разворачиваюсь резко. Глаза блондина, который идет мне вслед, снова встречаются с моими. На этот раз свои чувства он скрыть не успел. Я для него — дичь.

— У вас зажигалки не найдется?

— Что? — Он даже не врубился сразу — насколько внешне расслаблен, настолько же внутренне собран. К чему? К бою?

— Огоньку… Забыл вот зажигалку в купе, да и найти ее там…

— Да-да… — Рука его скрывается в кармане, и я — бью!

Блондин успел угадать направление удара, отклонился, кулак пришелся вскользь, а он уже принял боевую стойку, глаза застыли, как кубики льда, на губах появилась гримаска, если и напоминающая улыбку, то очень отдаленно…

Чудом ухожу от его прямого тычка и понимаю, что рядом с ним — я не боец.

Он разделает меня, как Бог — черепаху, и если бы проход не был таким узким, я уже лежал бы в отлете… Как говорится, мы — в разных весовых категориях. В смысле мастерства. Отхожу медленно к тамбуру… А блондин, похоже, и не очень торопится. Сейчас он — на своем поле, куда спешить?.. И «перебить стрелку» уже не удастся… Хотя… А не «спраздновать» ли мне труса?.. Естественно, я помню и о «тридцать третьем приеме каратэ», который в русском переводе звучит как «ноги мои ноги, несите мою попу», — в данной ситуации он может быть весьма действенным. По крайней мере, удалит нас из вагона, где мирно спит Ленка: она точно лишняя на этом «празднике здоровья», а привычка к «чистоте» у «спортсмена-разрядника» стала, пожалуй, такой же необходимостью, как писать перед сном… Меня он «выключит», девчонку — убьет. Игры профессионалов, ходить им конем!

Да и если глупо спорить с мастером единоборств голыми руками, то с ним вполне можно толковать с какой-нибудь железкой, зажатой в мозолистой рабоче-крестьянской ладони финансиста! В юности я учился не только нырять, но и использовать подручный металлолом со всей присущей ему убойной силой.

Кочережки, какими помешивают уголек проводники в рабочих тамбурах, — вполне из их числа… К тому же-у меня преимущество. Судя по тяжелым карманам, у блондина там «шпалеры» на боевом взводе, но стрелять он не торопится: я ему нужен самолично, живой и по возможности не сильно поврежденный! Вот уж этой радости я ему не доставлю!

Кое-как отмахиваясь, двигаюсь каракатицей, спиной вперед. В смысле — назад. Сдергиваю шторку вместе с бордюром, перегораживая проход. Задержит это блондина на секунду, но мне больше не нужно. Проскакиваю створки, дергаю дверь, хлопаю ею и — вперед! Пролетаю мирно спящий купейный, следующий. Преследователь отстает на полвагона… Блин! Хозяйственные провожалы пошли — нигде ни кочерги, ни совка хренового! Еще вагон…

— Вы что это, гражданин? — Поддатая, крашенная гидропиритом сердитая тетка колышется лицом, плавно переходящим в безразмерную грудь, и таращится на меня фиолетовыми коровьими глазами. Вагон-ресторан.

Вместо ответа, двигаю тетку снизу в подбородок, мне некогда растолковывать ей старую истину общественных пищеблоков: «Проход держать свободным!» Да и боюсь, если она останется стоять так же несокрушимо, мой «приятель» — блондин «заласкает» ее ребром ладони по шее — до смерти…

Проскакиваю в вагон, оказываюсь в кухонном рабочем тамбуре. В самом «пищеблоке» — два пьяных кавказца с «дэвушкой-баландынкой», подобной первой…

Но они в таком состоянии, что и эта кухонная дива кажется им Белоснежкой!

Понятно, что меня они если и воспринимают, то только как часть пейзажа и то — вряд ли… Я же хватаю со стойки кухонный нож, сработанный в аккурат как датский меч, и выскакиваю в тамбур.

Голубоглазый появляется следом, будто тень отца Гамлета. Смотрит на шедевр кухонного искусства в моей руке — явно не «Аристон»! — и губы его кривятся в презрительной усмешке. Пусть кривятся!

Отмахиваю «мечом» так, что он едва успел отклониться назад. Тусклое, привыкшее к крови железо в полутемном тамбуре выглядит совсем темным. В такой тесноте блондину ногами не размахаться, а зажатый в моей руке металлический брусок делает саму руку на сорок сантиметров длиннее. Поиграем?

— Может, обойдемся без кровопролития?.. — Блондин лениво разлепляет губы.

Ему не до игры. Усмешка продолжает кривить губы, удар — молниеносен: меня бросает в угол, он делает шаг, швыряю нож ему в лицо, как дротик, — он отбивает рукой. Прыжком приникаю к противнику, хватаю за лацканы куртки, дергаю на себя — он грамотно переступает, оказывается спиной к стене, а у меня сзади — распахнутый черный проем, оттуда веет холодом. Стараясь использовать инерционную скорость, пихаю его к стенке., пытаюсь ударить затылком, он инстинктивно напрягся, сопротивляясь… С силой рву «спортсмена» за куртку, падаю перекатом на спину, с упором ноги в живот, — и мы оба летим в черную снежную пропасть. Как в бездну.