Если радость на всех одна, на всех и беда одна, Море встает за волной волна, и за спиной спина, Здесь, у самой кромки бортов, друга прикроет друг…

Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг… — пропел я негромко.

— А, знаю. Это — «Старые песни о главном»…

— Когда-то, о чем здесь поется, было для меня больше, чем песней… Это была моя жизнь.

— Значит, тебе повезло больше, чем мне…

— Может быть. — Плеснул себе коньяк, выпил глотком. — Я был боевым пловцом.

— Пловцом? Здорово! Я кино видела! Морские диверсанты! Это как «морские котики» в США?

— Это — как морские волчары ВМФ! Когда работали наши пловцы, «тюлени» просто отдыхали! Всем составом!

— Слушай… А что — люди действительно тогда были такие… Как в песне?..

— Почему были?.. Наверное, и сейчас есть. Иначе не выжить.

— А как ты к ним попал?

— Долгая история…

— А мы никуда и не спешим. До Москвы — сутки ехать.

— История обычная. Я рос гуманитарным ребенком…

— Каким?

— Сильно умным. Папа — директор объединения, мама — филолог, искусствовед.

— Так ты из тогдашней «золотой молодежи»?

— Скорее — из «бронзовой». А если честно, тогда особо и не делились — золотая молодежь или серебряная… Пацан был как пацан. Наверное, чего не хватало в детстве — так это авантюрности. Короче — я был «очкарик без очков»…

— По тебе как-то не скажешь…

— Ну, не совсем чтобы… Маме хотелось, чтобы я был здоровым ребенком, и она отдала меня в плавание. Считала, что именно этот спорт развивает. Да и море она любила и хотела, чтобы я полюбил его тоже…

— И ты его полюбил?

— Ага. Но потом. А тогда я воду терпеть не мог! Впрочем, в бассейне вода другая… Она там — закрытая, запертая, а в море — живая…

— Ты хорошо плавал?

— А это с чем сравнивать… В двенадцать лет меня записали в неперспективные.

— Чего? Ты вроде не хилый.

— Рост.

— И рост подходящий…

— Нет. Для достижения хороших результатов, для рекордов, пловец должен быть рослым — никак не меньше метра девяноста… Такая тогда пошла разнарядка… А я — никак не дотягивал. Вообще-то это довольно противно — стать бесперспективным в двенадцать…

— Переживал?

— Угу. Порядком.

— Это ерунда! Вот как я переживала, когда в двенадцать была длинная, выше всех мальчишек класса, худая, нескладная, и дразнили меня Швабра!.. А ты, значит, был «очкарик без очков» и жутко комплексовал…

— …до четырнадцати лет. В четырнадцать пошел заниматься боксом. Сам.

Мама была в шоке, но меня выручила молчаливая поддержка отца — он сам в молодости прыгал на ринге, с самим Королевым…

— Это который — академик?..

— Лен, я понимаю, что новое поколение выбрало пепси, но не до такой же степени?!

— До такой! И чем выпендриваться, лучше скажи, кто это такой… Я не была дочкой искусствоведа, у меня мама всю жизнь в районной больнице медсестрой проработала. И музей у нас был один: истории комбеда деревни Куляпино Покровского района. Один из первых комбедов в стране, между прочим… Главная гордость райкома, другой не было. Там, в музее, хранились старый ржавый револьвер, несколько плакатов тридцатых годов и образцы достижений района за период социалистического строительства…

— Извини. Я — дурак.

— Ничего… У тебя было трудное детство. С годами перебулькает.

Спасибо на добром слове…

— Пожалуйста. Дор, да не обижаюсь я! Если у тебя один комплекс, у меня — другой… Я очень многого не знаю, но я буду знать… Если ты мне расскажешь, ладно? — Девушка улыбнулась. — Перерастем?..

— Перерастем.

— Ну вот и славно. Так кто такой Королев?

— Боксер. Когда-то — многократный абсолютный чемпион СССР, еще до войны.

Легенда. Отец за меня вступился: пока пацаны молодые, удары еще не могут нанести серьезного ущерба мозгу, а характер — воспитывают. Учишься не замечать боль тогда, когда тебе это мешает.

— Не самое приятное занятие…

— Зато — полезное. С «большим спортом» главное — вовремя завязать.

— А с девочками — развязать?

— Слушай, ты прямо Ванга!

— А что еще делать спортивному мальчику семнадцати лет, если он покинул «большой спорт»? Или — по девочкам, или — в бандиты, «зеленые» зарабатывать!

— Милая девушка, юноши семидесятых были милы, целомудренны и патриархальны. И к девушкам начинали приставать только после…

— …Восемнадцати?

— Двух бутылок портвейна! Стандарт…

— Романтика… — хмыкнула девушка.

— Ревнуешь?..

— Вот еще! Если бы мне нравились сопливые пацаны — ты бы дальше бегал трусцой! В одиночку! А кто тебя дефлорировал лет «надцать» назад — мне абсолютно безразлично! Я тогда в пеленки писала. И — никаких памперсов, все натурально! А дальше?..

— Дальше… Как там у Владимира Семеновича?.. «Жил я славно в первой трети, двадцать лет на белом свете по учению…» А вообще — была дикая скука.

Знаешь, словно вокруг тебя воздушная плотная стена, и в ней — вязнешь… Будто в нокдауне… Постоянном.

— Знаешь, я читала в одной статье… Это период был такой, двенадцатилетний, по китайскому календарю. Он начался в год Быка, в шестьдесят первом, — начался взлет поэзии, прозы, живописи… Гагарина в космос запустили… В прозе появились имена… И фильмы… «Я шагаю по Москве»

Данелии, комедии Гайдая… Авторская песня… И все это длилось до семьдесят третьего, а потом — потом будто стена опустилась… У «шестидесятников», что блистали прежде, ничего не получалось, даже если хотели, прежние направления искусства превратились в элитарные тусовки, где скорее выясняли, кто гениальнее, чем творили… И во всех сферах — производственное направление!

— Это я помню… Сериал типа «Колеса истории». Сюжет: на заводе по производству чего-то железного появляется новый главный инженер. Молодой и перспективный. И предлагает новацию: чтобы подсчитать, сколько машин выпускает завод, нужно подсчитать количество колес и умножить на четыре! Но! На пути прогресса и соцсоревнования стоит ретроград-директор. Он заслуженный человек, назначил его сам Сталин в войну, директор командует по-армейски, завод для него — жизнь, и ничего, кроме завода, он не замечает и не хочет замечать. Даже — собственную дочь, влюбившуюся в перспективного молодого героя. Который по ночам кропает диссертацию о модернизации процесса производства всего, что с колесами, во всесоюзном, а значит, в мировом масштабе: это выведет СССР на передовые рубежи!

У главного инженера не все получается. Его выручают молодые рабочие: они ночами, тайно и бесплатно, как тимуровцы, считают колеса и пытаются перемножить полученное число на четыре в столбик… Но знаний недостаточно! И дочь директора устраивает им «воскресную школу» на даче батяньки — под видом отдыха с друзьями из университета. В дочь влюблен тайно ее бывший одноклассник, теперь — засекреченный физик-ядерщик; здесь же, на даче, он встречает простую рабочую девушку Машу, которая проникается нежностью к затурканному, но сильно умному очкарику, да и сам он понимает, что Маша и есть его настоящее счастье.

А рабочие, как и зритель, вдруг видят «зверя-директора» с человеческим лицом. Он самолично вскапывает грядки, ночами пытается штудировать статьи умных ученых по автоматизированной системе управления, плохо что понимает, страдает, тайно курит — он перенес четырнадцать инфарктов, и ему строжайше запрещено! — и смотрит на фото жены, геолога-испытателя, открывшей для страны крупнейшее месторождение обогащенного плутония и скончавшейся тихо у него на руках… А на стенах — фотографии: директор и Сталин, директор и молодой Брежнев (воевали вместе), директор и прогрессивный писатель-коммунист Пабло Неруда — дружили по переписке, а вот встречались только раз, когда еще до военно-фашистского переворота директор ездил в Чили передавать тамошним трудящимся свой богатый опыт…

Короче: на примере одного из цехов, уже перестроенного по новаторской технологии, перспективный молодой инженер показывает директору преимущества нового метода; выяснилось, что добрый усатый парторг, старый буденновец, тайно поддерживал молодежь и теперь смотрит на директора и на инженера-новатора с доброй отеческой улыбкой… Тот понимает, что молодым везде у нас дорога, и торжественно передает бразды правления в руки преемника! Первый секретарь горкома торжественно поздравляет директора и вручает ему военный орден Красного Знамени, искавший героя много лет, еще с Малой земли…

Прошел год. Завод тужится, как дизель, шестеренки крутятся, колеса вертятся, машины одна за другой скатываются с конвейера на поля и фермы страны, а также братских стран народной демократии и на совсем уж засушливые поля освободившихся стран Азии, Африки и Латинской Америки. Директор на даче стоит над кроваткой внука, делает ему гули-гули и отчетливо понимает, что теперь есть кому продолжить династию колесостроителей! Заключительный кадр: директор с парторгом сидят у костра, пекут картошку и поют песни гражданской войны. В их памяти: крутятся колеса тачанок, потом — колеса поездов («Наш паровоз вперед лети»), потом — колеса первых тракторов, потом — танков, потом — тягача, тащащего на космодром ракету с Гагариным. Заключительный кадр: Гагарин отмахивает рукой, говорит: «Поехали», ракета — в космос, крутятся шестеренки заводов, на нивах, у станков и кульманов трудятся счастливые советские люди.

Заключительные аккорды песни, которая являлась лейтмотивом всего сериала.

Конец. Ну как?

— Дорохов!.. Да ты этим деньги можешь зарабатывать!

— Мне чужого не надо. Своего хватит.

— Слушай… А ведь сейчас — год Быка… Может, нас ждет новый виток и новый расцвет культуры?

— Обязательно. А потом — ее застой.

— Нет, я серьезно…

— Да и я не шучу!

— Веришь в астрологию?

— Верю я в Бога. А астрология… Лен, на тебя влияет погода?

— Еще как! Когда солнышко — радостно, когда слякоть — пакостно…

— Стихами заговорила…

— С кем поведешься…

— Так вот: если на нас всех влияет атмосферное давление, дождик или снег, то представь, как влияют огромные сгустки массы и энергии — планеты, звезды, солнце…

— Согласна. Дорохов, мы отвлеклись… Как все-таки ты прямо из трудного босоногого детства попал в диверсанты?

— Сначала я попал в будущие экономисты.

— Круты повороты карьеры!

— Еще бы! Отец настоял, чтобы я поступил на экономический…

— Тебя интересовали финансы?

— Как бананы — бурого медведя! Папа считал, что за фундаментальной экономикой — будущее и знать, как составляются финансовые бумаги, никогда не вредно.

— Теперь выходит — правильно считал.

— Выходит — правильно. Но тогда тоска брала просто. Тем более — я еще в школе переучился… А в наше время — как в пушкинское — буйство было в моде. Я стал один из первых буянов, и к окончанию второго семестра… Как раз тогда исполнилось восемнадцать, и отец сам предложил армию…

— Нет, вы тогда были точно романтики… Сейчас в армию никого дубиной не загонишь!

— Тогда армия была другая. В особом фаворе были десантники. Туда я и устремился, и был уверен — попаду. Написал в личном деле, что у меня первый разряд по плаванию и боксу. Да и комсомольцы характеристику выдали мне вполне пристойную: шалопайство в студенческой среде было самым простительным грехом, а пьянство — как любимым развлечением руководителей всех рангов, так и любимым средством «порешать вопросы». В военкомате подумали внимательно и определили в ВМФ. На три годика.

— На корабль?

— Под Москву. Видно, папа все же постарался по наущению мамы. Вроде и за забором, и под боком. К тому же-я владел английским. И попал туда одним из немногих «малолеток» среди «вундеров».

— «Вундеры»?

— Это те, кто влетели в солдаты или матросы после институтов или универов, где не было военной кафедры. Год просидел на точке…

— Ракеты, что ли?

— Стратегическая радиоразведка. Потом… Потом — пошли в морской поход…

— По Подмосковью?

— По Средиземноморью. Большой десантный корабль, мы обеспечивали вроде как связь…

— Почему — вроде как?..

— Потому что — это я потом просчитал — под днищем этой «дуры», за шумом ее винтов, тихонечко так пилила к берегам дружественной нам Африки подлодка…

— Атомная?

— Думаю, дизельная. Что там транспортировали — не знаю, но вполне возможно, что и диверсантов.

— Морских?

— Или наземных… Вместе с оружием. Интересы державы были многообразны…

— Но ведь на это столько денег шло…

— Знаешь, милая барышня… Лучше расплачиваться деньгами, чем жизнями.

Мировая держава может чувствовать себя спокойно, если строит геополитику — то есть заботится о балансе интересов по всему миру…

— Это — империализм.

— Кто бы спорил.

— Сначала — свои интересы поддержать, потом — у чужих кусок оттяпать…

— Это и есть политика — другого пути нет. Иначе придется расплачиваться уже не деньгами, а кровью. Собственной кровью, на своей территории…

— Ну это-то я понимаю…

— Таков мир… Государства играют по тем же правилам, что и хищники в дикой природе…

— Таков мир… — грустно повторила девушка. — А знаешь, жаль, что он именно таков…

— Может быть. Но в другом я не жил.

— Знаешь, Сережа… А ведь смысл любой жизни в том и состоит, чтобы, несмотря на жестокость мира, сохранить в себе доброту… Сохранить душу…

Чтобы она была у твоих детей. Чтобы она была всегда. Может, в этом и состоит бессмертие?

— Бог знает.

— И далеко вы плавали?

— Что? — Я не сразу даже понял, о чем она.

— Ну, куда вы плавали на этом своем корабле?

— Плавает — дерьмо. А корабли — ходят.

— Ну, ходили.

— До Гибралтара, потом — вдоль побережья Африки. Там и произошел тот случай, что и переменил мою служебную карьеру, — со «слухача» — в «морского волчару»…

— А что случилось?

— Посреди Средиземного моря я кувыркнулся за борт!

— Упал?

— Ну вроде того. Короче, дурачились мы с одним пареньком — Бойко его фамилия, как сейчас помню, Сашка Бойко, на баке. Слово за слово, он как-то неловко меня толканул — а парапет там низенький, — и я за борт — бульк! Сашка растерялся, пытался круг спасательный оторвать, провозился минуту — да тот привайнован был намертво, без толку. Потом, как выяснилось, рванул к командиру докладывать…

А дело было ночью… Выныриваю, смотрю — этот плавучий ящик удаляется от меня медленно так, неспешно, сияя огнями палубных надстроек. И снизу, с воды, кажется совершенной громадиной… Ну я и сделал дурость — припустил за ним что есть сил кролем, хотя этот стиль и раньше терпеть не мог, и теперь не люблю…

— Догнал?

— Лена… Корабль идет медленно только в сравнении с торпедным катером или самой торпедой. А рядом с пловцом… Мне тогда почему-то название фильма вспомнилось: «…И корабль плывет». Сам фильм я и посейчас не видел… Хорошо, вовремя одумался… Чего силы тратить, думаю себе, сейчас Сашка доложится, стоп, машины, спустят ботик — и привет! Как бы не так… «…И корабль плывет…» Здоровый, как дом, он постепенно так удалялся… Вспоминались почему-то какие-то романы про пиратов, потерпевших кораблекрушение, оставшихся на плоту и кушающих друг друга по жребию… Потом пришла мысль об акулах, но не особенно страшная: акул я никогда в жизни не видел, так сказать, в «живой природе», да и в аквариуме тоже, а для человека — чего он не знает, того и нет.

Иначе жить было бы совсем невмоготу.

— Так что, корабль так тебя и бросил?

— Он меня не бросил — просто ушел.

— Как это — просто ушел?..

— Для того, чтобы это корыто стопорнуть, необходимо было распоряжение Главного штаба ВМФ, причем лично заместителя командующего. А у нас — как всегда: никто будить по такой мелочи адмирала не решился… Короче, судно скрылось, вокруг ночь средиземноморская, плескаюсь где-то посередке моря, где примерно нахожусь — без понятия малейшего, и курить хочется зверски, хоть плачь! Вот, думаю, попал… Потом… Потом решил — лучше плыть, чем на месте стоять, — вода в любом море-окияне ниже температуры человеческого тела, поэтому нужно двигаться. Иначе сведет тело: от страха, от усталости даже больше, чем от холода… И — рыбам на корм. А это — унизительно.

— И куда же ты поплыл? Извини, пошел?

— К Италии… Сориентировался по звездам — звезды в теплых морях крупные и близкие, — и на север. Знаешь, любопытно: представил себе карту еще школьную, почему-то по истории; раз на юге — Африка, на севере — Апеннинский и Балканский полуострова, где-то посередке Кипр с Критом маячат. И стало совсем не страшно: на карте-то море — маленькое! Вот так и греб часа два… брассом.

— Ну ты вообще-то…

— Вообще-то да… А часа через два меня яхта подобрала. Уже светало. По правде, мне казалось, что я в море полсуток болтаюсь, бояться ее начал…

— Ее?

— Ну да. Море — женщина. У нее и характер такой… Только это я потом узнал.

— А океан?

— Океан — мужчина. Суровый и красивый.

— Ты прямо поэт…

— Да нет… Просто… Если этого не знать — там не выживешь.

— А что за яхта тебя подобрала?

— Да чехи. Спортсмены не спортсмены — что-то вроде того. Вытащили, провели в каюту, дали кофе, сигарет… А у меня после первого глотка и двух затяжек так желудок свело, что… Но ребята вроде и не удивились: у них тазик в самый раз наготове был! Потом налили коньяку — вот он хорошо пошел, укутали в два пледа, еще рюмку, потом — уже кофе и сигареты. Короче, кайф.

— И долго тот кайф продлился?

— Часа четыре. Я даже покемарить успел. Ну а потом сдали, как водится, на борт родного судна. Оказывается, командование отрадировало: «Человек за бортом»

— и продолжило свое движение. Скорее всего яхта принадлежала чешским особистам.

— Все хорошо, что хорошо кончается.

— Как говаривал голос за кадром в известном рекламном сериале: «Марина…

И это только начало…». По возвращении из похода на базу в Севастополь меня отселили в отдельный кубрик и мною стал заниматься следователь.

— Из КГБ?

— Армия и флот не любили стороннего вмешательства — расследование проводил товарищ из ГРУ.

— А, я читала…

— Резуна?

— Нет. Там другая фамилия…

— Фамилия как раз та. Суворов — псевдоним. И хотя расписал он из ГРУ монстра страшного, там было как везде: были люди, а были — завзятые мудаки.

Кстати, автор как раз из последних. Он так и не понял, что предатель — он и в Африке предатель.

Ну а мне попался тогда натуральный козел. Стопроцентный. Лет уже за сорок, капитан, по-морскому — каплей, и майора он не просто желал — жаждал! И тут ему такая пруха: мальчонка за борт вывалился. И вопрос этот худой, землистого цвета муж-чинка поставил предельно кратко: «С какой целью вы, матрос Дорохов, выпрыгнули за борт советского военного корабля?» Сначала я пробовал пошутить, но каплей шутить был совершенно не намерен и начал разрабатывать меня, как любитель бочкового пивка вяленую воблу: «Какие тайны хотел запродать супостату, нехороший человек?»

— А ты знал какие-то тайны?

— Ничего, кроме рабочих шифров, но для нищего и сухарь — пряник.

— Тебе еще повезло, что не подобрали какие-нибудь испанские или итальянские туристы; все же чехи демократические…

— Это я еще тогда понял. Знал бы, в какой стороне церковь, — свечку бы обязательно поставил. И не одну. Мотал меня каплей недели две: мусолит одно и то же, достал, сил нет. И понял я — самому из бодяги той уже не выпутаться.

Желание стать майором, «кап-три», давно у этого геморроидального кащея превратилось из нормального карьерного устремления в идею фикс… Выпускать добычу он не собирался.

Мои матросики тоже это поняли. Их и на допросы тягали, особливо Сашу Бойко, но его показания не вписывались в версию «дезертирства с военного судна на боевом дежурстве с целью сдачи в плен противнику».

И каплей попался. Неосмотрительно так забыл свой «дипломатик» в кубрике, хватился — чемоданчик на месте, но служебного удостоверения — нет как нет. Ни часть покинуть, чтобы вернуться в семью, ни обратно через посты пройти. А «ксива» у него. была, надо полагать, хитрая… Короче, проторчал он в части трое суток и сам уже все давно смекнул… Сидим на очередном допросе, он меня по тридцать второму кругу гоняет, но уже как-то неуверенно… Да и мне эта бодяга надоела — сил нет, да и терять особо нечего было, окромя дисбата…

Завернул я ему: матросы, дескать, кино смотрели… Смешное… Там посол шведский рыцарский орден с груди потерял… А вот поискать по-человечески — поленился… Сидит мой каплей, с «кап-три» мыслями прощается, но если у меня выбор небогатый, у него — вообще никакого. Скажем, пошли он меня, прояви, так сказать, командирскую принципиальность — «кап-три» ему все одно не видать, а загремел бы он с Черноморского побережья на славный Северный флот в такую холодную дыру, где даже чукчи не живут…

— Дор, чукчи на Чукотке…

— Ага, в чуме. Не важно. Короче, договорились просто: меня, как кругом обмерянного и проверенного, отпускают спать в общий кубрик, а я напрягаю братву на поиски утраченного. Дескать, поля окрестные матросики по травинке переберут, но «ксиву» сыщут. Встречаемся следующим утром, спрашивает:

«Как поиски?»

Отвечаю:

«Ищут».

«И долго будут искать?»

«Пока не найдут».

«А когда найдут»?

«Да уж очень запарились ребята без своего боевого товарища, матроса первой статьи Дорохова. Сами понимаете — людей не хватает, смена на смену, не спят почти. Пашут как молодые, когда тут качественно поищешь? Пора бы разрешение приступить к работе подписать. А кляузу — в архив. Проверено: мин нет».

— А обмануть он тебя не мог? Подписать разрешение, а дело потом возобновить…

— Так это ему же — вилы в задницу! Ты какой «следак», если мечешься, как пьяный заяц? Короче, порешили полюбовно. Ему «ксиву», мне — доброе имя. Но дело этим не закончилось.

— Не закончилось?!

— Не-а. В армии не порядок, там распорядок. А уж во флоте-и подавно.

— Судя по прессе, там сейчас вообще бардак.

— По прессе… Милая барышня, «свободная демократическая пресса», как раньше пресса «партноменклатурная», пишет только то, что заказывают. А чего не заказывают — того не пишет.

— Как это гнусно…

— Такова «селява»…

— Ладно, рассказывай дальше.

— У нас как заведено: раз матрос не предатель, значит, герой. Тонул, понимаешь, в далеком море, можно сказать, во вражьем окружении, но чести краснофлотца не посрамил, не переметнулся!

— К кому?

— Вот это не важно! Важно, что — герой! Раз так — надо награждать! А награда матроса — заслуга воспитавшего его отца-командира. Все продумано! Иными словами, представили меня к медали Ушакова.

— А такая есть?

— Сейчас не скажу, не знаю. А раньше — была. Редкая, между прочим, награда: по идее она была идентичная пехотной «За отвагу», но и в войну получили ее немногие… Короче: командир части катает представление, матросики встречают в кубрике героя. Должен я был за спасение утопающего из лап злого дядьки братве выставить? Да как положено! Закончилось мое освобождение из узилища грандиозной пьянкой, в которой приняли участие четыре кубрика. Плюс мы с матросом Бойко и старшим матросом Михайловым покинули расположение части в направлении общежития торгово-кулинарного училища… Э-эх!.. Взысканий мне объявлять не стали, но и заслуженная награда героя не нашла. Баш на баш. Вот такая история…

— Какая история, Дор! Что ты бедной девушке голову морочишь? Это и есть твое пребывание в морском спецназе?

— Нет. Это я байку травил.

— Врал?

— Милая барышня… Байка — это, как говаривал Бургомистр…

— Какой Бургомистр?

— Из фильма. «Тот самый Мюнхгаузен…» Помнишь?..

— Смутно.

— Байка — это не факт. Это гораздо больше, чем факт. Так оно и было на самом деле. А с боевыми пловцами… С ними все было прозаичнее и строже.

— Рассказывай.