— Не успело солнце сесть, а уже темно, — встретил Михеич возвращающегося из баньки мужчину. — Да и погоды стали такие — ни свет, ни тьма — не понять…

А ты по виду бодрее стал; сам я после баньки — вроде как заново народился… А вот что березового веничка нет — то не обессудь, не произрастают здесь березки те. А то и сосною, елкою в Сибири да за Уралом обмахиваются. А здесь — полынь-трава, дух от нее чистый, целебный, да силу злую гонит почище того ладана… Присаживайся, раб Божий Сергий… — Старик пододвинул к дощатому столу табуретку.

— Как вы меня назвали?

— Сергием. Сережей, значит. Нельзя ж человеку без имени. Похоже на твое или как?

Тот улыбнулся беспомощно, пожал плечами:

— Не помню.

— А Кришну помнишь?

— Кришну?

— Ну так… Кришну ты поминал… Говорил с ним… А себя — Сережей называл… Будто стучался ты к нему в дверь, стонал, приговаривал: «Сережа это, Сережа…»

— Кришна — это бог какой-то индуистский… Или герой?..

— Кришна, мил человек, одна из аватар Вишну…

— А-а-а… Грешно смеяться над больными. Я это слово и в твердой памяти не слыхал никогда.

— Аватара — значит нисхождение высшего бога к людям в какой-то форме, по-нашему, ипостаси, чтобы то или это дело свершить. Так вот, Кришна — это одно из воплощений Вишну. А само слово на санскрите обозначает «черный» или «темный»… А твой-то Кришна, которого в бреду ты звал, человек, я думаю, живой. Не припоминаешь?

Мужчина прикрыл глаза, но увидел не лицо, а несколько букв, начертанных крупным, круто заваленным вправо почерком: «КРШН», и в конце подписи — росчерк, похожий на клинок… И больше — ничего.

— Нет, — покачал он головой. — Не помню. Иван Михеич, а вы, случаем, не Бонгард-Левин на пенсионе?

— Кто?

— Бонгард-Левин, индолог.

— Жизнь прошла в трудах, а где труды, там и науки. Сорок лет с гаком — по казенным домам, а там — разные люди сиживали… ан видишь, вспомнил-таки Индию?

— Да я все хорошо помню…

— Все?

— Ну да.

— А ну-ка?

— Брежнев умер в восемьдесят втором, в ноябре. Потом — Андропов, Черненко.

Потом — Горбачев, перестройка началась… В девяносто первом… Да что я рассказываю — я действительно помню все… кроме своей собственной жизни! Кто я? Сколько мне лет? Откуда? — Он усмехнулся горько:

— Словно то, что я помню, я прочел в газете или книге… Или в учебнике…

— Ну, судя по аканию, московский ты парниша или подмосковный какой. А так — море тебя без документов принесло… Вроде — дар. Вот я, старый, и гадаю…

Ни татуировок на тебе — знать, не блатной, а…

— Иван Михеич, а почему все ж вы меня просто-напросто в больницу не отправили?

— Хе-хе… Знаешь, свет-сокол, как больницы наши зараз работают? Повезет, да здоровье выдюжит, так и выживешь, а не повезет… Да и куда тебя, беспамятного, везти было, а?.. Да в горячке?.. В ней концы и отдают… Списали бы покойничка, и вся недолга… А коли я мог выходить, а не выходил — на мне грех останется, а зачем мне лишний на девятом-то десятке?..

— Но… Я даже не знаю…

— Времена сейчас странные, не в привычке у людей помогать да друг дружку выхаживать… А только — лет сорок восемь тому, загибаться я стал в лагере, от дистрофии дохнул… И сдох бы, кабы не люди добрые… Пришла мне посылка с воли, а по инструкциям — сам я ту посылку должен был получить… И что? От лагеря до пункта — пятнадцать верст… Выдали мне конвойного, так тот конвойный меня, доходягу, те пятнадцать верст на себе и проволок… И — выживши я оказался, вот так вот. Отплачивать? А чем я ему отплачу, коли имени его не знаю даже? Уволился он, потом — война… И вот к чему я пришел: чтобы выжить на землице нашей — не злобиться да тянуть куски к себе надо, а помочь тому, кому хуже… По силам помочь, никто ж от тебя жилы рвать не требует… Вот глядишь — добро и живет по земле, оттого и люди — живехоньки, а не смертью все померли…

— Золотые слова, а только…

— Только — что?

— Кто ж их выполнять станет?

— А вот ты и станешь. И другой станет. И третий. Так мир веками живет.

— Это пока не война.

— А война всегда. Вот и выбирай каждый час, чью сторону тебе принять.

Старик скрутил толстую «козью ногу», прикурил от спички. Ноздри у мужчины дернулись, чуть заметно…

— Вот и еще штришок: курящий ты хлопчик. А цигарку свернешь?

Неумело, то так, то эдак, попытался Сергей свернуть сначала «козью ногу», потом «цигарку»…

— Вот такого умения у тебя нету. Знать — на нарах не сиживал, «травки» не куривал, пехотой не служил. — Старик ловко свернул самокрутку:

— Угощайся.

Мужчина прикурил, втянул дым в легкие, замер, выдохнул.

— А по профессии кто?

— Не помню.

— Сережа… Как имя, ложится?

— Да слух не режет. Побуду Сережей.

— Побудь. Тем паче я тебя так и записал.

— Куда записали, Иван Михеич?

— Зови-ка меня на «ты» и Михеичем! Нечего нам тут антимонии разводить.

Лады?

— Лады, Михеич. Так куда… ты меня записал?

— Уж не в балет, не волнуйся. В книгу домовую, вроде прописки. Сергей Владимирович Петров, родной мне племянник. Сын брата, значит.

— А что, в станице вашей — строгости с этим?

— Давай я тебе по порядку. Появился ты, а сразу в аккурат после, дней через пять, ездили по станице служивые…

— Солдаты, что ли?

— Говорю ж тебе, служивые. Про солдат я бы так и сказал…

— И какой службы?

— А шут их сейчас разберет.

— И что, паспортный режим ужесточили? Из-за чеченской войны, что ли?

— А войну, мил человек Сергей Владимирович, прикончили.

— Что?! Насовсем?!

— А Бог весть. Но покамест войска ушли. Так я о служивых тех: приходили они и в управу нашу, и в отделение милиции, выспрашивали, расспрашивали…

— Про что?

— В том-то и задачка, что ни про что. О том о сем… Видишь ли, под Приморском какие-то разборки кто-то промеж себя чинил, это уже с базара слухи, пострелянных много и неспокойствие… Наряды усилили, искали кого подозрительного… И еще — слух от братвы был, тоже чегой-то шебуршатся, выискивают… А чего или кого — неведомо…

— М-да… Наговорил ты, Михеич, складно, да непонятно…

— А видать, и ситуация таковая: сорок бочек арестантов. Служивым сказано: усилиться, они и усилились. А потом — кто-то на дядю может подработать за свой интерес, это запросто…

— И ты решил, что меня, раба Божьего имярек, и рыщут?

— А Бог тебя знает. Дело-то еще по бархатному сезону было, по тому времени место у нас бойкое, отдыхающих богато, и найти кого, как иголку… Ну а я тебя в отделении и прописал: дескать, племянник.

— А паспорт?

— Да я тут, слава Богу, пятнадцатый годок живу, кто ж с меня будет паспорт спрашивать? Все ж друг дружку знают. Сказал — племянник хворый из-за Урала на поправку прибыл, ну так и весь разговор.

— Михеич… А ведь ты решил — меня искали… Почему?

— По кочану. — Старик вынул тряпицу, развернул:

— Не узнаешь?

На столе лежал перстень с темно-красным камнем.

— Нет. Это что, тоже мой?

— На безымянном пальце левой руки был.

Сергей пожал плечами:

— И — что? Перстень себе скромный, это ж не «голда» килограммовая, чтобы меня к братве прописать… Кольцо вроде золотое, а камень… Камень красивый.

— А ты в камнях ведаешь ли?

— По цвету он мне — приятен, а вот как называется? Раз красный — наверное, рубин.

Старик помолчал, отер камень чистой тряпицей:

— А вот это ты в точку. Именно рубин.

— Да их в любом магазине — навалом… Или, Михеич, думаешь, я «нетрадиционной ориентации» парниша, раз в перстне?.. Вот тут я точно уверен — нет.

— Говорю ж тебе, не в перстне дело, в камне.

— И что — камень? Колец таких в любой комиссионке… От сотни до трех. Это ж не бриллиант, в самом деле!

— Не бриллиант. Рубин. Настоящий природный рубин; как в старой Руси называли — яхонт цвета голубиной крови! И я тебе скажу, мил человек, крупные рубины встречаются в природе значительно реже аналогичных по величине алмазов.

— Неужели? — улыбнулся Сергей. Старик иронии не заметил.

— Да! У нас все красные камни именуются рубинами — и благородные шпинели, на Руси их лапами называли, и гранаты, и турмалины… Натуральный ювелирный рубин крайне редок! Скажем, под известными ювелирам названиями — «рубин капский», «цейлонский», «колорадский», «аризонский» — скрываются сравнительно менее редкие и дорогие камни: гранат, топаз, шпинель, флюорит, турмалин…

— Иван Михеич, убедили. Только… Мне что от этого, жить легче станет? Или — память вернется?

— Возможно. Ведь натуральный природный рубин, густокрасный, с легким пурпурным оттенком — это чистая энергия Солнца во Льве! Он придает его обладателю силу льва, бесстрашие орла и мудрость змеи! Именно этот самоцвет умножает разум, честь и благородство, способствует чарам любви и страсти; у древних он считался камнем оживляющим, изгоняющим тоску, возвращающим утраченные силы; он врачует сердце и мозг, пробуждает память… «Рубин ведет к победе, к великим подвигам мира и к самоотверженной, героической любви» — вот каков был девиз этого камня в средневековье… Но злых он делает беспощадно жестокими, превращает владельца в полное исчадие ада, в коварного демона зла!

Такой человек губит все вокруг и в конце концов самого себя! Рубин — камень власти, и носить его может только тот, кто этого достоин!

Лицо старика раскраснелось, щеки порозовели, глаза заблестели азартом…

Он остановился, когда бросил взгляд на озадаченное лицо своего гостя:

— Ты что, мил человек, сомневаешься?

— Только в том, что не сплю! Камневедение вы тоже изучали за «колючим забором»?

— А что тут особенного? Тогда лагерь был, как это сказать, не вполне «зоной» в современном понимании этого слова… Это был способ организации труда индивидов — по всей стране, с разной степенью свободы. Одним большим забором была государственная граница СССР, которую к тому же охраняли, и то только с одной стороны! А внутри — много заборов поменьше… И за ними собирались, нужно сказать, не последние люди! Пусть — не по своей воле, но не последние!

— И что — там камни «точали»?

— Четыре года на соседних нарах со мною провел профессор Мариенгоф: посадили его в сороковом, как немецкого шпиона — он с одиннадцатого по тринадцатый годы позволил себе поучиться в Берлине, Лондоне и Амстердаме… Не поглядев на имя с отчеством — Лазарь Иосифович… Потом он плавно превратился в шпиона английского, потом, не выходя из Краслага, стал «безродным космополитом»; в пятьдесят четвертом «безродного космополита» сняли, а вот с «аглицким шпионом» — дело застопорилось: в Лондоне-то бывал! Но и все это вкупе не помешало ему в пятьдесят шестом, после освобождения, стать ведущим экспертом по камням в одном из уральских «почтовых ящиков», и выписывал он из хранилищ Ленинки с доставкой любые манускрипты, а из-под «железного занавеса» всю периодику, посвященную камням… Я освободился годом позже и четыре года провел у него под началом «на практике»…

— Как ювелир?

— Как собеседник. Некоторым людям, чтобы четко понять собственные мысли, необходимо высказывать их вслух, причем в дружественной беседе…

— Иван Михеич, хорошо, я понял, что мой камень, вернее, если сказать осторожнее, камень, оказавшийся у меня на пальце, — редкий экземпляр…

— Не редкий, Сережа, а крайне, исключительно редкий! Почти вся мировая добыча первоклассных рубинов осуществляется в знаменитых копях Бирмы; в Таиланде, Шри-Ланке, Индии, Пакистане, Австралии, Мадагаскаре, Бразилии, Камбодже — есть небольшие месторождения этого самоцвета; имеются они и на нашем Урале. Твой камень, Сережа, массой в семь карат, родом из таиландских рубинов, обработан одним из наших, отечественных мастеров школы Лу-жинского; на парижском аукционе он бы стоил баснословные деньги…

— Иван Михеич, вас заинтересовал камень, и вы решили меня «законспирировать» и «залегендировать»?..

— Сережа… Меня заинтересовал человек, на пальце которого свободно разместилось состояние, по самым скромным меркам, в четверть миллиона долларов!

— Сколько?!

— Двести пятьдесят — триста тысяч. Естественно, аукционная цена может быть намного больше…

— Но мы не в Париже…

— Вот именно. Сумма сама по себе достаточная, чтобы в наше безбожное время не только разыскивать человека, но порубать его на части…

— Может быть, спрячете этот раритет? От греха?..

— Нет уж, мил человек, носи. Любой местный, да и неместный тоже, примет камень за дешевую синтетическую имитацию. Да и мода теперь такая… Думаю, понять «на взгляд» его истинную ценность во всей-то стране способны человек десять, не больше, и ручаюсь, на тысячу морских миль вокруг здесь таких уникумов нет.

— Кроме вас…

— Кроме меня.

— Но если искали камень…

— Искали человека.

— А вы не боитесь…

— Что ты меня топориком, как Раскольников — старушку? Я, Сережа, большую часть жизни провел в местах, называемых в народе «не столь отдаленными»… Или — в близких к ним. И поверь уж старику на слово, в людях разбираюсь куда лучше, чем в камнях.

Михеич вздохнул, ловко свернул самокрутку себе, Сергею, прикурил от спички…

— Может, с годами, а может, и по жизни, стал я немного мистик. И одно скажу: такие вот камни ни с того ни с сего к человеку не прибиваются, как и он к ним…

— Может, и так, — пожал плечами Сергей.

— И еще одно… У тебя на теле были следы уколов… В руку, выше локтя, и в вену. Если бы ты был наркоман, вены не были бы столь эластичны; к тому же уколы в вену оставили глубокие багровые «трассы», то есть были сделаны совсем незадолго до того, как тебя выволокли из моря…

— Иван Михеевич… Вы полагаете…

— Вот именно. Полагаю. Кто-то хотел узнать, соколик, чем нашпигована твоя умная голова… А вот узнал или нет…

— Я уже не спрашиваю, откуда вы знаете про «сыворотку правды»…

— Нет, — усмехнулся старик. — В нашенское время не правда была нужна, а оговор. А этого куда проще добиться зуботычинами, чем наркотиком. А так — газеты я почитываю, журналы. Самое что ни на есть стариковское занятие… — Михеич кивнул на аккуратно сложенные кипы:

— Почитай, может, память и высветлится…

Старик пыхнул самокруткой, лицо его окуталось облаком плотного синего дыма и оттого стало похоже на извлеченный из запасников музея старинный портрет неведомого мастера.

— Вспоминай, кто ты, откуда… И что свершить должен людям… — Глаза старика смотрели куда-то внутрь себя или назад, в дальнее прошлое, туда, где остались те, кого он любил когда-то… — Вот только… — тихо произнес он.

— Да?

— Память не возвращает прошлое. И может отнять будущее. Старик окутался облаком густого, плотного дыма:

— А все же — вспоминай. С Богом. Кто не помнит прошлого, обречен повторять его вновь и вновь.