Теперь мне снился огонь. Зарево застилало землю до горизонта. Дым стелился низко и закрывал собою все: небо, облака, солнце. Да и осталось ли в этом мире солнце? Здесь не было ничего, кроме огня. Порывы ветра несли огонь дальше, и он мчался, сметая на своем пути все и вся, оставляя после себя черную землю, обессиленную, безжизненную и бесплодную.

Раскаленный дым проникал в легкие, душил, жег наждаком горло. Я попытался потянуться туда, вверх, к свету, чтобы вздохнуть, и – очнулся.

Лицо было мокрым от пота, сердце стучало часто-часто, словно билась в руке пойманная рыбка; и тут я ощутил опасность. Близкую.

Кто-то медленно, осторожно, беззвучно прибли-жался ко мне. Так беззвучно, как приближается змея, стелясь между камнями, перетекая возвышения и впадины и оставаясь для жертвы невидимой и неотвра-тимой.

Я не слышал приближения противника, но я его чувствовал. Лежал, по-прежнему отвернувшись к стене, расслабленно, но лошадиная доза адреналина уже разносилась потоком крови по мышцам, делая тело стремительным и резким. Он был рядом. Пора.

Оттолкнувшись от стены, я подал корпус назад с разворотом и резко выбросил локоть. Раздался противный хруст. Я уже перескочил через лежащего рядом затаившегося мужичка и ринулся к упавшему на пол жилистому белобрысому субъекту. Поздно. Страх сыграл со мной шутку: удар оказался настолько силен и точен, что раздробленные кости переносицы вошли белобрысому в мозг. Зрачки глаз уже ни на что не реагировали. Я склонился над противником; рука его сделала слабое, скорее инстинктивное движение, стремясь коснуться моего бедра, я ударом ладони припечатал ее к полу. По телу жилистого пробежала скорая судорога, и он затих навсегда. Ладонь разжалась; в руке новопреставленного оказалась раскрытая и разогнутая булавка, с виду – обычная английская булавка, какие продают в любой галантерее по пятаку за десяток.

Но нужна она была вовсе не для того, чтобы поддерживать обвисшие штаны. Внимательно осмотрел изделие: в жале иголочки имелось микронное отверстие, из которого, при попадании «в среду», выделяется смертоносный яд. Вполне подходящей «средой» для погружения иглы является человеческое тело. Тонкая, однако, работа. И этот парниша вовсе не кустарь-одиночка, а профи. Странно, но никаких чувств по поводу его устранения я не испытал: на войне как на войне. Жаль только, что поединок был так скор и фатален: разговорить бы его…

Этот раунд остался за мной, и я совсем не был уверен, что не проиграю следующий. Пока инициатива на стороне противника, которого я не знаю и даже предположительно не могу очертить его контуры. Как в старом анекдоте: в какой руке монетка? Загадывающий начинает раскрывать и закрывать одну ладонь со словами: «Пошла подсказка». Подсказка в моей нынешней ситуации состоит в том, что против работают отнюдь не дилетанты. И вся подлючесть ситуации читается единым духом, как надпись на заборе: они меня уже нашли, я их – нет. Бывает хуже, но реже.

Занятый философичными рассуждениями, я не забыл детально обшмонать мертвяка. Парниша «приземлился» в «Кресты» чистым и стерильным, аки птенец птеро-дактиля из спиртовки Петербургской кунсткамеры. Ничегошеньки. Ни микрофона в пуговице, ни кинжала в подошве. Мужчинка шел на совершенно конкретное задание с самыми сугубыми и точными намерениями. К утру врачи, обнаружившие мой остывающий костяк, честно и в полном соответствии с клятвой товарища Гиппократа констатировали бы смерть от острой коронарной недостаточности.

Ничего. Кроме недавно начатой пачки импортных сигарет и чирочка со спичками. Вряд ли вертухаи по доброте душевной оставили ему при шмоне курево: на крутого братского авторитета он не похож. А это означает… А это означает, что пачку ему передали недавно. И не пустенькую, а с инструкциями. Которые он и пустил в трубу посредством дыма. Отсюда противный и нелицеприятный вывод: двери домзака для тех, кто твердо решил меня устранить, открываются так же легко, как дверцы пляжных кабинок. И попытку они повторят. Скоро.

Последнее соображение наполняет мою смятенную душу терпкой тоской. На чистом автопилоте вытягиваю из пачки сигарету, присаживаюсь на нары и чиркаю спичкой. Затягиваюсь глубоко и сладко; правы были киники: в каждой неприятности можно найти что-то хорошее. Например, пачку сигарет. Как там у классика? «Если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…» Вот только билета на самолет нет. Ни с серебристым крылом, ни с зеленым. А вот «One Way Ticket» – билет в один конец, мне могут выписать скоро и без сантиментов. Выкуриваю сигарету до фильтра. Теперь самое бы время позаботиться о свежести моего дыхания. Пережевать кусок медной проволоки, благо она без сахара.

Многие в камере не спали. Но и признаков жизни не подавали. Сопели себе тихо в две ноздри. Грохнуть человечка здесь проще простого, вот только вопрос: поверит ли опер, что тот сам упал с лампочки? Мне – нет. Тем более недоброжелателей у меня здесь по крайней мере трое.

Тем не менее приличия должны быть соблюдены. Так меня воспитали. Потому укладываю покойника в позу мирно спящего лотоса, прикрываю его же курточкой, усаживаюсь на нары и вытягиваю очередную сигаретку.

– Табак дело? – спрашивает шепотом спавший до этого на почетных нарах у окошка мужичок, мостясь рядышком, как проезжающий на вокзальной лавочке: сегодня здесь, завтра – там, поболтаем и разой-демся.

Подаю ему пачку:

– Угощайтесь.

Он вытягивает аккуратно сигаретку, прикуривает от бычка, экономя мои спички. Кивает на прикрытый курточкой труп:

– Там, где крести – козыри, наши не пляшут.

Перевести это с тюремного языка я бегло не могу, но смысл улавливаю. Как и то, что в камере установилась мертвая тишина; бродяги замерли, всем своим видом показывая: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу». Судя по всему, подсевший ко мне мужчина, худощавый, спокойный, с темным скуластым обветренным лицом, авторитет здесь немаленький. В раз-резе глаз – что-то восточное, как у многих русаков. Рот тонкий и жесткий.

Молчу. И не потому, что держу паузу: не время и не место. Просто молчание – золото, а когда находишься в чужом месте и в непонятном времени, это – червонное золото.

– Почто разборку затеяли, служивые?

– Я не служивый.

– Не вкручивай. Я вас на взгляд отличаю.

Пожимаю плечами.

– А этот – просто как с картинки о беспорочной службе, – произнес он, кивнув на труп. Усмехнулся: – Недолгой.

Молчу.

– Что ты, парень, не поделил и с кем?

– Знал бы прикуп, жил бы в Сочи.

– Свисти. Волка в тебе я сразу срисовал. Когда ты бакланов метил. Ну да такова их бакланская доля. Но волк ты странный: мог бы их по-серьезному наказать, и право имел, а не стал. Почему бы, а?

– Я добрый.

Усмешка растянула губы мужчины.

– Угу. А как своего, – он кивнул на белобрысого, – так мочканул одним разом и даже в лице не поменялся.

– Он мне не свой.

– Я сказал, ты понял. Из одной колоды и одной масти вы козыри: крести. Вот только, видать, по разным рукам вас ктой-то при сдаче разбросал. Да и покропил колоду ту мастерово, загодя.

Мужчина затянулся крепко напоследок, затушил бычок:

– Ладно, крутить вокруг да около мне незачем. Да и времени маловато. Мы с тобой не корефаны и не кенты, а так, попутчики. В одну сторону нас тянет сейчас: к выходу. Вот по этому делу и базар.

Теперь замолчал он. Я курил и ждал. Тишина была почти абсолютной.

– Ладушки. Поясню. Вы, служивые, больные на голову. Потому и говорю: я не убийца и не насильник. И выйти надо постараться чисто. Без стрельбы и трупов.

– Постараемся или выйдем?

– От тебя тоже зависит. И тебе здесь задерживаться никакого резона нет.

Молчу.

– Подробности хочешь? Ну, смотри… Козырь я, слыхал?

– Я нездешний.

– Может, оно и хорошо. Если совсем коротко… Работали мы в городе тихо-мирно, а тут такое началось… С Шариком я работал. Про Шарика тоже не слышал?

– Слышал.

– Вот. А я – припозднился со слухом. Горлохваты и сгребли меня «под сурдинку» теплого, и мыслю я себе так: коли не выйду да на Москве братве не до-ложусь, много еще крови будет. Война будет. Крот, что наехал, дурной человечек совсем, его бы списывать давно пора, да не поспели. Знаешь, есть такие среди людей и у нас, и у вас: на вилку нанизывают куда больше, чем в горловину пропихнуть могут. А уж сожрать – тем более. Так вот, Крот из таких. Жесток, а характера маловато. Но и я не пальцем деланный: сам он такую бодягу не стемешил бы, уж очень все здорово да складно случилось. А раз так… Боюсь, грешный, пришлют на меня такого вот тихого парю. Он кивнул на труп белобрысого. – Не со зла пришьют ведь, для порядку.

Он помолчал немного, подытожил:

– Уж кому ты дорогу перешел и что вы там, казенные люди, делите, мне знать не надо, ни к чему. Своего – по маковку. А вот что путь у нас с тобой сегодня один – это точнехонько. Подумаешь или сразу согласишься?

Вытягиваю себе сигаретку, передаю пачку Козырю.

Ценю его щепетильность: думать мне не о чем и выбирать тоже не из чего. Если попытку меня устранить не повторят этой же ночью, то утром – обязательно. А двух проколов в одной операции у профи не бывает.

Поэтому я не продумываю никакие варианты, просто курю. И мечтаю о будущем. Если оно будет. Тушу бычок, протягиваю руку:

– Олег.

Козырь усмехнулся, протянул свою:

– Федор. – Чуть подождал, не удержался: – А замараться не боишься? Как там в вашенском служилом фольклоре: и волк тамбовский мне товарищ.

– Тогда этот волк – я.

Козырь сделал неуловимое движение рукой. С верхних нар мухой слетел мужичок, беззвучно придвинулся к нам.

– Костя, чифирку нам с человеком сообрази, – велел Козырь.

Тот кивнул. Извлек откуда-то кружку, набрал воды из бачка, из матраса вытянул клок грязной ваты, ловко свернул жгут, чиркнул спичкой… Вода вскипела за минуту, мужичок высыпал туда щедрую пригоршню чаю, еще, подошел, поставил на нары рядом с Козырем. Вопросительно посмотрел на сигареты, я кивнул, он взял одну, прикурил от еще дымящегося фитилька, ушел в угол, сел на корточки и затих. Только вспыхивающий время от времени огонек говорил о том, что он не спит.

Козырь протянул мне кружку:

– Хлебнешь?

Я отрицательно покачал головой.

– Как знаешь. А мне нужно. – Козырь медленно отпил бурой горячей жидкости, еще, неожиданно поднял на меня взгляд: – Был на войне?

– Был.

– Афган?

– Не только.

– Ты знаешь, зачем убивал?

– Да.

– Ну?

– Чтобы выжить.

– А сейчас?

– Что – сейчас?

– Сам воюешь или по приказу?

– Сам.

– Рисковый?

– Жизнь такая.

– Лады. В душу лезть не буду. Вышли – и разбежались.

– Идет.

– И вот еще что… Как с нервами у тебя?

– Сейчас лучше.

– Вот и славно. Выйти надо чисто. Без мокрого. – Он помолчал, закончил: – Если что не так спросил, не обессудь. Навидался я вояк в отставке. Самые опасные волки – из них.

– Время не лечит от войны, которой отравили в юности.