Книга: Беглый огонь
Назад: Глава 23
Дальше: Часть третья Забавы профессионалов

Глава 24

Ввалившаяся ватага стриженых, как огурчики, волчат была молчалива и озлоблена сверх всякой меры. Мельком оглядев контингент заведения и бросив бармену короткое и емкое: «Водки!» – они разместились за двумя разом составленными столами. Суетился-командовал один, здоровенный громила с блиноподобным лицом и малень-кими свинячьими глазками, но старшим в команде был, несомненно, другой: мосластый, среднего роста, со взглядом злобным и тупым, как морда бультерьера.
Ребятки выпили по первой молча, а потом уже стали «тереть» громко и витиевато; из долетавших до меня обрывков я уяснил одно: сегодня прямо с утреца в Покровске началась какая-то кровавая и наглая катавасия между кем-то и кем-то, и «правильные пацаны при делах» решали сейчас самый животрепещущий со времен классика вопрос: что делать? «Рвать когти» или «мочить козлов»? Притом глаза их по-волчьи рыскали по сводчатому подвальчику, а мозги под стрижеными низенькими лбами напрягались, попутно желая расклепать еще одну задачку: на ком бы оттянуться за сегодняшнее? Ви-димо, рвать откуда-то «когти», причем по-шустрому, им уже пришлось с раннего ранья, и парнишам очень хотелось восстановить уверенность в собственной крутизне. А это лучше всего делать, всей кодлой унижая слабого.
Я полагал, что пристебутся ко мне: за последние несколько недель, похоже, успела сложиться такая вот не радующая и несколько навязчивая традиция; возможно, так бы оно и вышло, если бы взгляд верзилы с блином вместо физиономии не упал на девчушку, все еще сидевшую за своим пойлом в закутке-уголочке.
– Гляди-ка, Мозель, Катька Катаева! – расслюнявив губы, фамильярно ткнул он в бок вожака. Осклабился, спросил девчонку громко: – Ты чё здесь припухаешь, Катаева?
Не знаю, сидели ли они десять лет за одной партой и делили ли карандаши, но поглупевший вид блиноподобного явственно вещал: если это не любовь, то влечение. Ярое и неудовлетворенное в свое время.
Сам «пельмень» ринулся к девчушке, кореша его продолжали базарить; я расслышал слова «Клюв», «банкир», «Крот», «Шарик», «менты», «ОМОН». И все это перемежалось матом и существительными «мочилово» и «беспредел».
М-да, что-то существенное я проспал в это утро. Клювом в тишайшем Покровске величали мэра, Шариком – теневого папу города, ну и термин «банкир» показался мне смутно знакомым… Я призадумался было: а не пойти ли покорешиться с дружбанами? А чего – стрижка позволяла. Но как выяснилось, одной стрижки для настоящей дружбы мало.
– Брезгуешь, тарань гнутая?! – заверещал вдруг на весь подвальчик неестественно высокий голос «пельменя». – Да я тебя щас прям на стойке оттрахаю, вобла!
Вожак, которого назвали Мозелем, злобно глянул в сторону дебила здоровяка, прикрикнул:
– Прекращай дуру гнать, Геша, не до баб!
– Да ты постой, Мозель, ты знаешь, под кого она стелилась в последнее время? С Антончиком махалась, лярва! А он ссучился и под Крота пошел! Сегодня вместе с Кротовыми отморозками нормальных пацанов на «барахле» мочил! Я эту суку оторванную со школы знаю, тварь еще та! Чего здесь сидит? За нами приглядывать поставлена, вот чего!
Одним движением верзила ухватил девчонку за волосы; она запустила было ногти ему в предплечье, но получила жесткий шлепок по физиономии. Рывком Геша сорвал ее со стула и потащил к пацанам, радостно скалясь:
– Ща мы ей «дураков» во все дыры заправим да пощекочем как следует, а? А назавтра Кривому сдадим: пусть «зверей» обслуживает!
«А будет у тебя это «завтра» при такой-то прыти?» – промелькнуло у меня, но развить глубокую философскую мысль о бренном и сущем я так и не успел. Верзила будто запнулся, замер, обернулся, наткнулся на мой взгляд. Свинячьи его глазки, затуманенные предвкушением близкого удовольствия, были тупы, как полированные пуговицы. Возбужденный куражом и азартом, он одним движением толкнул девчонку так, что она упала и проехала несколько метров по грязному полу.
– Ты чего уставился, пидор рваный?! – двинул он ко мне.
Вот так и осуществляются мечты… Или поддерживаются традиции. Разогретый куражом и азартом, верзила пер на меня как танк. Одним движением башмака сорок последнего размера он выбил стул вместе со спящим на нем Бедным Юриком куда-то в угол, рукой-клешней отбросил в сторону стол. Между нами осталось метра полтора мертвого пространства.
Геша тихо лыбился, верно оценив хлипкость моей фактуры по сравнению с горой сплошного мяса, которую он собой представлял. Растягивал удовольствие. Наверное, я казался ему мухой, которую он готов был прихлопнуть. Так чего спешить?
А я – просто ждал, когда он начнет движение. Не люблю, когда девчонок хлещут по лицу. Очень не люблю.
Его пудовый кулак крюком прочертил воздух. Я легко нырнул под руку, и зажатая в моем кулаке каленая вилка вошла здоровяку в подмышку. Как известно, вилка в руках профессионала оружие ломовое, а в руках любителя – смертельное. Только поэтому громила остался жив. Звериный рык огласил своды подвала, но разом замер: я оказался на мгновение у верзилы за спиной и локтем, словно тараном, врезал ему в почку. Парень поперхнулся от боли, рухнул на четвереньки и стал похож на массивный стол.
Нужно было уходить. Но семеро молодцов уже вскочили из-за стола, перевернув его вместе с напитками, а я вспомнил старинную поговорку: один в поле не воин. По-видимому, у пословицы этой было и продолжение: не воин, а… кто? Но этого «кого-то» сократили еще во времена оные. По цензурным соображениям.
Повернуться к семерым ковбоям удачи спиной было нельзя, а сзади уже поднималась громадная туша чуть оклемавшегося и обезумевшего от боли Геши. Совсем некстати вспомнилась фраза Абдуллы из бессмертного фильма: «Когда я зажгу нефть, тебе будет хорошо…» Хотел бы я оказаться сейчас на месте товарища Сухова… Но плохо ли, хорошо ли, а каждый из нас всегда на своем месте. А если он занимает чужое, жизнь это исправляет жестко и без излишних сантиментов. Нередко – ножом или пулей.
– Это что же, драка? – услышал я позади озадаченный голос разбуженного падением профессора. Скосил глаза: ученый встал как раз в аккурат между мною и Гешей.
– С дороги, старый пидор! – взревел амбал и ринулся на меня, рассчитывая одним движением смести с пути вредного сухопарого старикашку и свести со мной последние счеты. Дальнейшее напоминало кино. Причем индийское. Чем иначе объяснить, что стотри-дцатикилограммовый мастодонт легко воспарил над твердью, пролетел метра четыре и всей массой обрушился на беззащитную подвальную стену, сложенную лет сто назад из ядреного красного кирпича… Что там сползло после такого удара на пол, я уточнять не стал.
А в волчарах я ошибся. Они давно выросли из щенячьего возраста и стали зверьми. Обступили меня и Бедного Юрика полукольцом, прижимая к стене, в руках блеснули ножи. Вожак, Мозель, уже выхватил пистолет, и теперь трупный зрачок ствола «беретты» был направлен мне в голову. Парень лихорадочно жал спуск, забыв в запале сдвинуть «флажок» предохранителя. Ошибку он заметил, палец шевельнулся… Тонкие бесцветные губы зазмеились в улыбке, а немигающий взгляд стал похож на взгляд гюрзы, готовящейся сделать мгновенный смертельный выпад. Времени у меня не осталось. Совсем.
Голову поволокло забытой уже одурью; не знаю, что тому причиной или виной… Никогда раньше я не чувствовал дома такой жестокой отрешенности, обычной при спецоперациях на «холоде»: я ощутил вдруг, что сейчас меня окружают не шпанистые пацаны моего детства, а враги, жестокие, профессионально подготовленные… Готовые меня убить. И я готов был убить их.
Это ощущение пронзило меня с головы до ног мгновенно, будто молния, и больше я ни о чем уже не думал. Просто бил. На уничтожение.
Одним рывком я одолел расстояние до вожака, успел нырнуть ему под руку и ударить всем корпусом. Грянул выстрел, пуля влепилась в сводчатый потолок и с рикошетным визгом умчалась куда-то. Моя ладонь, сложенная в «копье», пробила стрелку горло и разрубила шейные позвонки; он умер, не успев захлебнуться собственным хрипом.
Удар ножа откуда-то сверху пришелся в плечо, вскользь, а я уже дотянулся до оружия и покатился по полу к стене; замер, ударившись о кирпич, зафиксировал оружие и – нажал на спусковой крючок; я жал снова и снова, плавно перемещая ствол, различая в вороненой рамке прицела безликое месиво, от которого отпадали фигуры, которые для меня вовсе не были людьми.
Я считал – не хотел, чтобы патроны закончились раньше, чем упадет последний враг.
Подвал наполнился удушьем пороховой гари; от выстрелов и визга рикошеток сводило скулы; тишина наступила мгновенно и показалась оглушающей.
Я сидел в грязном подвале у стены; побелевшие от напряжения пальцы сжимали ребристую рукоять пистолета; в трех-четырех метрах от меня громоздились трупы. Смотреть на них я не хотел. Просто сидел в оцепенении, уставясь на откинутую в крайнее положение затворную планку.
Одним движением отщелкнул обойму, машинально провел руками по телу в поисках запасной, словно был в комбинезоне. Но вместо знакомой джутовой брезентухи комби ощутил под ладонями мягкую замшу куртки; потом до моего сознания дошло, что это не война, что я дома, в России, и убитые…
Жесткий, словно слепленный из наждака ком застрял в горле; скулы свело до боли, а изо рта вырвался сиплый хрип… Мне казалось, я готов был выть, реветь от полной бессмысленности, безнадеги, никчемности происшедшего, от трагической обреченности всего, что испытал я в крайний месяц в родной стране, словно она и страной-то перестала быть, а превратилась в кровавый полигон для испытаний некоего сверхмощного оружия, название которому ненависть.
Глаза мои были сухи. Я знал, что снова разучился плакать. До той поры, пока не кончится эта война.
Дыхание перехватило; я силился вдохнуть, и не мог. Удушливый запах отработанных пороховых газов жег легкие; я закашлялся, сотрясаясь всем телом; желудок сводило снова и снова, на глазах выступили слезы боли, шершавый наждачный комок выходил из меня, царапая горло… Или это и есть теперь «дым Отечества»?
– Мама! Ма-ма! – Девчонка, лежавшая ничком, сорвалась с места и рванулась к двери. Она неслась неловко: спина ее оставалась напряженной, словно одеревеневшие мышцы могли защитить ее от пущенной вслед пули… Она стремглав взлетела по ступенькам и выскочила из смрадного подвала туда, в свет, к людям…
– А вы, батенька, солдат… – услышал я. – Воин.
Надо мной склонился Бедный Юрик; взгляд его был внимателен и абсолютно трезв.
– Занятно. Весьма занятно, – резюмировал он. Потом осторожно покосился на пистолет: – Вам это больше не нужно?
Я продолжал сидеть отрешенно и неподвижно, словно каменный болванчик у ограбленного кургана былого владыки.
Старик осторожно вынул пистолет из моей руки и уверенным шагом направился к стене, у которой валялся в беспамятстве верзила по имени Геша. Полюбовался лежачим, констатировал: «Дышит», обтер рукоять пистолета салфеткой, наклонился и аккуратно вложил его парню в правую руку, заботливо подвинув указательный палец на спусковой крючок. Провел рукой по куртке увальня, извлек поношенный китайский «ТТ», проделал весь путь обратно и опустил этот пистолет в безжизненную ладонь вожака.
Потом застыл на мгновение, взгляд его потускнел, будто непрошеные слезы навернулись на блеклые стариковские роговицы, повернулся ко мне, произнес тихо:
– Знаете, Олег… Вся трагедия моей жизни состоит в том, что я так и не сумел донести до своих воспитанников очень простую истину: жизнь – коротка, искусство – вечно.
Профессор вздохнул, плечи его ссутулились, обмякли; он будто разом превратился в древнего старца; медленно, шаркая ногами по полу, добрел до стойки, отыскал два бокала, посмотрел на свет, чистые ли, плеснул в каждый по более чем щедрой порции водки, вернулся ко мне, протянул:
– Хлебните. Это горько, а потому – лечит.
Стакан я выпростал в три глотка, не почувствовав ни вкуса, ни горечи. Просто на голову словно надели толстый ватный колпак: окружающее словно сгладилось. Вот только… запах пороховой гари. И – крови.
Бармен показался из-за прилавка: во время стрельбы он лежал ничком. Теперь в лице его не было ни кровинки.
Бедный Юрик оборотился к нему вполкорпуса, вопросил задушевно:
– Испугался, чадушко?
– Я… я…
– Вижу. Испугался. На пол-то сразу залег.
– Ну. Как чутье подсказало…
– А вот это правильно. Потому и не видел ничего. Так?
Бармен шевелил бескровными вялыми губами.
– Так? – Голос у старика оказался неожиданно густым и строгим.
– Именно так, Юрий Владиславович, – тихим дискантом скороговоркой выпалил бармен.
– Вот то-то. Чутью надо верить. – Неожиданно повернулся ко мне, произнес: – А ведь я в тебе не ошибся. Романтик ты, а сердце воина. – Помолчал, добавил: – Редкая птица.
Услышав свой псевдоним, я было напрягся, да успокоился. «Редкая птица» – устойчивое выражение с римских еще времен, а профессора в отсутствии образования упрекнуть сложно.
Старик улыбнулся, обнажив безукоризненные искусственные зубы.
– Будь ты волком, и его бы порешил, – он кивнул на бармена, – и меня, и девицу. Знать, не волк ты по сути своей… – процитировал он Мандельштама. Задумался, произнес тихо, будто про себя, но так, чтобы и я услышал: – А если не волк, то кто? И почто объявился в нашем тихом омуте? За каким таким рожном-интересом?
Ответить на его вопрос я не успел. Да и не собирался. Вниз влетели бравые парни в пятнистой униформе и в масках.
– Всем на пол! Руки за голову!
Хм… А тут всех-то осталось…
Ну а дальше – как в песне: «супротив милиции он ничего не смог…» Бравые парни защелкнули на наших запястьях наручники и забросили, как бревна, в омоновский автозак, где, помимо нас, уже томились болезные со скрученными за спиной руками. И похожи были на словленных живодерами бездомных псов. Я кое-как поворотил голову к профессору-каратисту, спросил:
– А что, старче, видать, неспокойствие в городе сегодня началось великое, а? Может, растолкуете, что к чему, как ученый ученому? Неладно что-то в королевстве Датском…
Бедный Юрик вздохнул тяжко:
– Как говаривали наши праотцы, от многия знания – многия печали, и кто умножает познание, умножает скорбь… Старик Конфуций сформулировал куда как точнее: «Утром познав истину, вечером можете умереть».
Назад: Глава 23
Дальше: Часть третья Забавы профессионалов