Глава 43

Корсар неторопливо, медленно, усталый и вялый, спустился из окна первого этажа, довольно высокого; можно было бы, конечно, лихо прыгнуть, но лихости совсем не хотелось. Поэтому он просто перекинул усталое тело через подоконник, завис на руках, достал носками кроссовок земли… И только было отпустил руки и укоренился на твердом грунте, как этот самый грунт отчего-то вздыбился, полетел навстречу, и Корсар с силой впечатался лицом в его черную бесконечность.

Да. Исчезло все. Мысли, чувства, желания. Не было ни боли, ни гнева, ни сожаления. И ангелов не было тоже: ни тьмы, ни света. Космос. Пустой, безликий, равнодушный, без единой звездочки, без единого солнца, без единой черной дыры… Да. Пустой, бездушный и бесконечный. Наверное, холодный. Даже не холодный: обжигающе ледяной – для живых или теплокровных. А он, Корсар, не чувствовал ничего. Ни боли, ни холода, ни страха, ни сожаления, ни раскаяния. Мрак. Только мрак. Или – морок.

Потом возникла тупая боль в затылке. Она усиливалась, пульсируя, пока не сделалась острой… Потом холодная струя воды захлестнула лицо, голову; содранная кожа на затылке засаднила, ожигая резкой горячей болью. Корсар, не открывая глаз, прислушался: вокруг он не слышал, чуял какой-то гомон, похожий на предвкушение…

– Хватит отлеживаться, Митюха, вставай. Помирать пора!

Если это и был сон, то какой-то гротескный, ирреальный и мнимый. Нет, то, что Корсар, расслабившись на безлюдье, получил по затылку прикладом автомата – встык, но вскользь, это понятно. А вот все остальное… Почему – не насмерть?

Корсар поднялся, встал спиной к стене. Прямо напротив, в сопровождении не менее дюжины бойцов в пятнистом хаки, с автоматами, вольготно закинутыми на плечи, на боевом взводе, стояла этакая «вольница лесов»: «зеленые братья», которые «за мир во всем мире». Вот только бород им не хватало, если повстанцы, погон – если служивые и, наконец, другого цвета волос, кожи и где-то за спинами – дыхания океана – если сомалийские пираты. Никаких темных очков, никаких штрихов на месте человечьих глаз: вполне современные «веселые ребята», лет тридцати с небольшим. Все как один поджарые, жилистые… Их можно было принять за кого угодно. За сотрудников особо секретного подразделения особо секретного «подотдела очистки» – в том числе. Удивляло другое: отцом-атаманом-командиром был у них не кто иной, как запойный и веселый сосед Корсара по дому, некий Тимофей Павлович Бороватов, пятидесяти с гаком лет от роду; некогда служивший в налоговой полиции, а теперь – удачливый бизнесмен, владелец сети магазинов «Тимоня» и много чего всякого, любитель девчонок, коньяка и вообще – компанейский бездельник, вполне вписывающийся в стереотип «советский завскладом: ворюга на доверии».

Стереотипы, как все устоявшееся, неверны в этом мире напрочь, это факт. Нет, это больше чем факт: так оно и есть на самом деле! Но истину эту Корсару ни развить, ни применить на практике уже не придется. Бойцы Тимофея Бороватова да и сам «главком» были настроены решительно.

– Ну, Митя, ну, пострел… Ты что же людям такой бизнес рушишь налаженный? Ты кто – вообще? Взялся не пойми откуда, написал не пойми чего, ни во что не вник, а теперь – совсем распоясался, выходит?!

– Палыч, короче, а? Твое предприятие?

– Было – мое. Теперь – даже не знаю, кому все это переписать и как перед людьми ответить…

– Есть перед кем?

– Умному человеку – всегда есть перед кем, всегда есть что и кого. А такому, как ты, – Бороватов махнул рукой, как показалось Корсару, с непритворной досадой. – Я же на тебя свои виды, можно сказать, имел, думал – подтяну парня, что он со своими книжками прозябает, ведь видно же, способный, способный на многое. Теперь – поздно.

– Слушай, Палыч, ты чего тогда со мной умные разговоры разводишь? Сразу бы, как по затылку прикладом приладили – добавили бы, и – вся недолга. Нужно чего?

– Ты это… Волин… он это… сказал тебе что?

– Выражайся яснее!

– Если сказал, ты поймешь, об чем я. Сразу говорю: тогда тебе и жизнь, и «комсомольская путевка» – в любую страну, и – что хочешь? Яхта, девочки, замки, лакеи… С нас не убудет. Ну?

– Разочарую я тебя, Палыч. Не сказал мне Волин никакого слова заветного. Не сват я ему, не брат был и вообще – не родственник. Не выйдет у меня «каменный цветок». И «романа с камнем» у тебя, Бороватов, не получится. Я-то думал, ты – честный мошенник и взяточник, а ты – наркобарыга злой! Нехорошо это! Да еще и у змееглазых на крючке! Ой, умрешь смертью лютою!

– Знаешь, кого ты мне сейчас напомнил, Митя? Гуся рождественского! Его – резать несут, в смысле башку сворачивать, а он смотрит на повара и рот свой разевает: «Мужик, трындец тебе, я тебя запомнил!» – Скулы Бороватова будто заострились, лицо сделалось откровенно неприятным, злым.

– Не знаю, как я, а ты – умрешь действительно люто. И не скоро. Пока не выложишь из сознания, подсознания и даже костного мозга все, что не помнишь, забыл и даже не знал никогда. Сначала мои архаровцы с тобою вжесткую потешатся – как знать, бывает, что таких вот героев хороший удар по яйцам раскалывает. – Бороватов хохотнул. – Видал, каламбур получился! Смешно тебе, Митя?

– Поживем – увидим.

Тимофей Павлович сделал шаг назад, велел подручным:

– Потешьтесь, ребятки. Пусть ему будет не просто больно, а зверски, нечеловечески больно. Только чтобы в сознании оставался и… живой. Нам с него потом, как все скажет, еще и шкуру сдирать. Трофей, так сказать. – Бороватов посмотрел на Корсара: – Ты только не подумай, Митенька, что это – фигура речи. Это – чистая правда. – Бороватов сузил глаза, сомкнул губы, скомандовал бойцам: – Начали.

И вот тут – Корсар успокоился. Окончательно и бесповоротно. В состоянии боевого транса у белозубых и вполне современных ребятишек глаза сначала словно подернулись пылью, затем – зрачки удлинились, сделались не то кошачьими, не то змеиными…

Отчего-то Корсар вдруг вспомнил, что читал еще до всех этих «запуток» где-то: такая вот технология «смешивания» людей с рептилиями, животными, даже растениями – видимо, на генном уровне, существовала в цивилизации атлантов, за что они и были уничтожены гиперборейцами «тьмы и тьмы» тысячелетий назад… Но – не все и не насовсем. Зачем ему эти знания и воспоминания сейчас – он даже не удивился. Голова – предмет темный.

Дальше все было просто. Первый кинулся с боевым ножом – взрезать Корсару скальп… Дима не подозревал, что после лечения у Волина у него появятся такие навыки… Все для него происходило теперь не просто медленно, а исключительно медленно. Он легко подбил нападавшего по запястью, схватил выпорхнувший нож, взрезал сухожилия на ноге, и, когда тот только начал припадать на одно колено, изящным пируэтом повернулся и легким касанием отточенной до бритвенной остроты боевой стали рассек обе артерии…

«Люди приходят к нам сами, чтобы мы… разбудили в каждом те дремлющие способности, о которых они не подозревают…»

– Все пятеро! Вперед, – расслышал Корсар словно из далекого далека рык Бороватова.

Но тому было не понять: именно сознание того, что он, Корсар, убивает «нелюдей», придало ему спокойствие и чувство правоты. А за правое дело можно не то что пяток бойцов порешить – можно месить людишек длинными очередями, жечь огнеметами и добивать – одиночными выстрелами… Такая у нас страна? Вовсе нет. Таков мир.

Второго он убил ударом в сердце – пробив грудину.

Третьему – посек змеиные зрачки, нырнул вниз и вогнал нож в печень по рукоять. Теперь у него было два ножа.

«Никто не знает, кем или чем вы станете…»

С четвертым, пятым и шестым он затеял настоящий танец, когда отточенные края лезвий мелькали в опасной близости от лица, шеи и даже разрезали одежду или кожу… Он был похож на танец матадора, только опаснее, смертельнее и… изящнее. Как бы там ни было, все было кончено в минуту. Два жестких удара – и два перерубленных шейных позвонка; еще один, и – шестой, насаженный на нож брюхом, завис над Корсаром с выкатившимися глазами. Корсар прикрылся им намеренно. У этого – была оперативная кобура, в которой покоился двадцатизарядный «стечкин».

«В каждом из нас живет по меньшей мере два человека… И они – непримиримы и своевольны…»

Корсар выхватил пистолет, снял с предохранителя… семь или восемь выстрелов слились в один: окружавшие Бороватова тяжкими безжизненными куклами упали навзничь, а он остался один, с побелевшим лицом таращась на Корсара так, словно узрел перед собою тень отца Гамлета. Причем ночью и в безлюдном месте… Потом что-то дико и бессвязно заорал, брызгая слюной, и побежал прочь, к углу здания. Дурак. Разве от пули убежишь? Корсар почти не целясь выстрелил в ногу – не договорили… А – хотелось.

И в этот момент из-за дальнего угла, к которому продолжал на карачках ползти дядько Тимофей Палыч, вырулил крытый тентом «Газ-66», а оттуда, как мячики, бодро запрыгали такие же поджарые и бодрые ребятки… Увидев собственного «командарма», ползущего и хрипящего, по мнению Корсара, несуразное: «Убейте его… Убейте…» – довольно быстро поняли, сориентировались, один за другим стали поднимать автоматы… Пять, семь, десять стволов… Как говорили во времена босоногого детства: «Против лома – нет приема». Корсар понял сразу и другое: на всех пуль у него в «стечкине» – не хватит. Да и – не успеет. Вернее, успеет. «Мы успеем, в гости к Богу не бывает опозданий…»

А затем послышались выстрелы. Тяжкие пули разом смели только-только выпрыгнувших из кузова «шестьдесят шестого» бойцов, потом прошлись часто и дробно по брезентовой крыше и с характерным стуком – по металлической крыше кабины… И, к горькому сожалению Корсара, напоследок, – по спине Тимофея Бороватова. Выжить после прямого попадания десятка пистолетных пуль в спину, прошивших туловище насквозь, – невозможно. Бороватов и не выжил. Помер, как все. Без мучений.

Наверное, в душе Корсара теплилась надежда увидеть теперь… своего ангела-хранителя, Ольгу Белову, или княжну Бельскую, благополучно избежавшую смерти и примчавшуюся к нему на выручку… Но… Чудеса бывают. Не только в сказках, но и в этой жизни. И чудо сейчас тоже произошло, но… Без всякого но. Чудо. Сашка Буров, живой и невредимый, вышел из густого подлеска с ручным пулеметом Калашникова в руке.

– Ну и как ты? – спросил Бурый, жуя травинку.

– Да меня тут чуть не съели! – Взглянул на часы, подхватил Бурова, успев сказать: – Валим отсюда! В темпе!

Сашка не стал переспрашивать – как, зачем, почему «валить» и – нужно ли… Рванул сквозь лес, бежал стремглав, задыхаясь, плечо в плечо с Корсаром, пока тот не скомандовал:

– На землю! Ничком!

И – они бросились в траву. Взрыв прошел волной поверху, всколыхнув верхушки деревьев… Корсар представил, во что теперь превратилось здание лаборатории, вздохнул… Буров обернулся на этот его вздох, смотрел внимательно. Корсар пожал плечами, напел:

– «Вот она была и – нету…»

– И – чё? – откликнулся Сашка. – Такова се ля ви. Сегодня ты орел, завтра – фарш. Бывает.

– Как думаешь, Бурый, у зданий – есть память?

– У всего – есть. И у зданий, и у камней, и у гор. Только люди знают, что они смертны. И знание это – ложно.

– Да? – Корсар опустил лицо, чтобы Буров не увидел на нем степень крайнего недоумения. Добавил, стараясь вывести приятеля на привычный образ: – Умный ты стал – спасу нет! И… где-то я это уже слышал…

– Бывает.

Потом они мчались на «лендровере» Бурова в сторону Москвы. Но не впрямую, делая крюк, «чтобы никто и никогда» не связал их с пожарами и умертвиями, что имели место быть на юге и северо-востоке области. Поэтому они окольными тропами шли на юго-запад.

– Чё, эту глупость, насчет «смертны – бессмертны», слыхал? – нарушил наконец молчание Буров.

– Люди сказали. Академик Волин и княжна Ольга Бельская.

– Это которые вроде бессмертными были, как ты говорил? Там, в доме?

– Они сгорели. И знаешь, в чем глупость? Некогда случаем набрел на этот вот заводик, и подозрения какие-то были, но никому их не высказывал. Тогда еще подумал и решил для себя: зачем мне чужие трудности и чужие разборки?

– Ну да. Жизнь, она же – понятная. Если это твоя война – воюй, если не твоя – отдыхай.

– Чужой войны не бывает.

– Умный ты стал, Корсар.

– Да я всегда таким был.

– Скрывал, значит? А скрытным – не выглядишь.

– А ты, Бурый, – выглядишь… – «И Брюс, и Боур, и Репнин… и счастья баловень безродный, полудержавный властелин…» Зачем ты убил Игнатова, Боур?

Лицо Бурова закаменело, потом он разлепил ставшие узкими, как пулеметная щель, губы, спросил:

– Ты… о чем-то говорил с Волиным?

– О многом. Но… Почему ты…

– Тебе не понять. Ты никогда не хотел власти. А мир таков, что или – ты, или – тебя. Третьего не дано. Войну прошел, Корсар, и не одну, и – не понял?

– Сашка… Что я должен был понять?! Ты же меня реально спас тогда! Ты же… был другим. Ты меня… на себе вынес.

Губы Бурова скривила змеистая ухмылка.

– «На себе вынес…» Ты умный, Корсар, но… простоватый какой-то. Помнишь поговорку? «Лучшая защита от пуль – труп убитого товарища». – Буров не сдержался, хохотнул: – А раненого – тем более…

Да и знаешь, когда меня трясло под пулями «духов», то еще одно видение мне было… Словно где-то сверху сидят себе два румяных старичка, два восковых дяденьки, и фигурки двигают по карте, как по доске шахматной…

Раз пешечку двинули – и пошли колонны в камуфляже на юг, два – на север… И – проутюжили их «небесным огнем» штурмовики, и – нету их больше, нигде нету… А один из игроков растянул губы в резиновой улыбке, а под ними – зубы беленькие, один к одному, и все – тоже неживые, ни одного с червоточинкой… Ты понял? А я – понял! Понял – мне туда надо, к старичкам этим гуттаперчевым поближе, а я куда рвусь? Снова в легионеры?

Так легионеров всех упокоят – доля у них такая… И не важно, чей ты легионер – державный, братанский или сам по себе разбойник – сколько веревочке ни виться… Мне хотелось не денег, нет, мне хотелось жизни той поднебесной, чтобы не трясся я ни за будущее, ни за прошлое, чтобы порхал с Майорки на Гавайи, с Гавайев на Багамы или Кубу, с Кубы – на пляжи Копакабаны и – чтобы не было в этой жизни ничего, кроме веселья и покоя… Это – мой мир, я его выдумал и волен делать с ним все, что пожелаю!

– А чем тебя Волин с Ольгой тяготили?

– Да у них «долг» – превыше жизни! Перед чем-то высшим! Знаешь, у блатных есть такое выражение: «не важно, сколько сидеть, важно – как». Можно триста лет жужжать мухой под стеклом – каким-нибудь письмоводителем при Петре Федоровиче, при Николае Александровиче, при Александре Освободителе… Да еще и долг помнить?! А жизнь? Она и тогда у многих – неслась. Но была ярка. Наполнена!

Порыв воодушевленной откровенности прошел, словно в кукле по фамилии Буров вдруг кончился завод. Пружина ослабла.

– Так что… нового сообщил тебе академик Волин? – спросил он тихо и абсолютно безучастно. – Или княжна? Она ведь к тебе была очень неравнодушна!

По тому, как он произнес это слово «нового», – Корсар и уловил его затаенное, страстное волнение.

– О том, что ты – не Боур, просто прикинулся им, для удобства. А – кто тогда настоящий Боур?

– А тебе неинтересно узнать, кто ты, Корсар?! – ответил Буров с искренним облегчением и какой-то жестокой злостью. – И – откуда? И – сколько в действительности живешь на этой грешной земле?

– Неинтересно. Я – и так помню.

– Это ты так думаешь. Так что еще сказал Волин?

– Ничего.

Выстрел хлопнул неэффектно: Буров выстрелил из дерринджера с левой, пробив Корсару мякоть ноги.

– Не горюй. Это я так. Для профилактики. Чтобы ты не дергался зря. Ты же у нас – неукротимый герой по жизни. Не переживай. Бедренная артерия – не задета, а нервный узел – очень даже. Больно тебе, Корсар? Пройдет. Если скажешь правду – не убью. Обколю наркотой, сдам в дурдом, но – жить будешь. «Овощем», но – будешь. Подумай. Фортуна – штука переменчивая.

Дима ничего не ответил. Он сидел смежив веки, пережидая, когда боль, взорвавшая все алым, опадет, превратится «в золотое, красное, черное…».

Автомобиль стоял на самом обрыве, у реки.

– Ну? Не вспомнил? – спросил Буров.

Боль пульсировала ярко, ало.

– Нет… – прошептал Корсар одними губами.

– На нет – и суда нет. Ты не мальчик. И я не этот придурок… что тебя пытался торпедами затравить. Прощай, Корсар. Пусть тебя перед смертью мучит лишь одна мысль, Митя, главная: кто ты на самом деле! Услышал? Ну и хорошо. Прощай! Передавай привет этим духам!

Боур выстрелил Корсару в сердце, плотно прижав ствол к летной куртке Мити Корсакова. Из оплавленной дырочки напротив сердца не показалось ни капли.

– «И кровь нейдет из треугольной ранки…» – пробормотал Буров, вытаскивая разом ставшее тяжелым тело Корсара на обрыв реки. – Хороший выстрел… Пушкин Александр Сергеевич в этом толк знал, я помню… Правда, ему это не помогло…

Метрах в восемнадцати внизу, под обрывом, плавно переливались оплавленной ртутью воды реки. В омуте вихрились маленькие водовороты… медленно, несуетливо, вечно…

– И место последнего приюта я тебе подобрал подобающее… Прощай, дорогой товарищ…

Буров чуть приподнял тело Корсара и тут вдруг – почувствовал мертвый, борцовский захват на собственной шее. Попытался вырваться или хотя бы упереться в суглинок берега, не удалось: мгновение, и они оба, обнявшись, рухнули в тяжкие воды омута.

Вода была стылой, блекло-зеленой; откуда-то снизу, из глубины, поднимались вереницей мелкие пузырьки… Буров пытался высвободиться, но Корсар так и замер, все более сводя руки на шее противника в удушающем приеме, захватив края куртки… Так прошла минута… две… три… Буров метался, дергался, пытаясь высвободиться, – не получалось…

Прошла еще минута, длинная, как вечность, когда тело его, от кончиков пальцев до шеи пробила судорога, из легких вышел последний воздух… Корсар отпустил противника, и тело его – в жилете-загрузке, полном боеприпасов, – начало погружаться глубже, глубже, пока не исчезло внизу в темной непроглядной мути омута…

…Сколько времени прошло, прежде чем он выбрался на берег, – Корсар не знал. Да и зачем ему знать время? Оно и раньше-то было условно, а теперь… Коснувшись берега, он выбрался, морщась от боли в поломанных тяжелой пулей ребрах и саднящей, сорванной коже. Ну да после выстрела в упор из дерринджера калибра девять миллиметров сетовать на содранную кожу и треснувшие ребра – право слово, пижонство…

Корсар вынул из внутреннего кармана отяжелевшей от воды куртки подарок Ольги: пуля, попав в портсигар, изменила направление, скользнула по ребрам и ушла в пространство… Повезло? Повезло. Надпись была начисто стерта пулей. Осталось только одно слово: «…с любовью». Дима Корсар обессиленно упал на песок. И не знал, спит он или – бодрствует. И какой теперь день, год, век… И какая это страна, на каком языке здесь разговаривают, и живут ли здесь люди, или только… Он еще раз прочел надпись: «…с любовью». И – уснул. Сначала ему снилось, что он замерзал.

Потом – снилась зима. Вернее, длинное белое пространство, и одинокий путник брел через него по тропке вверх, к огням жилого строения, откуда веяло дымом и теплом… И путник шел, преодолевая секущую поземку, неспешно, в такт шагам, повторяя и повторяя невесть откуда берущиеся строки…

Потом он видел что-то еще, близкое, теплое, как огоньки свечей в маленьких резных оконцах православного храма… И надпись «…с любовью» горела иллюминацией по всему зимнему заснеженному городу, а когда он вошел в церковь и осенил себя крестным знамением, то услышал, как мерно читают из Евангелия: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто… Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Корсар открыл глаза. Солнце высушило одежду и согревало его, и ему казалось, что он помнит, кто он и откуда, а потом – заплакал. Лежал и плакал, потому что не знал, где теперь его дом и остались ли у него близкие, и горевал о том, что нет друзей и… Он лежал и плакал – неведомый солдат не ведомой никому войны… потому что – остался жив. А потом – снова уснул… И спал долго и без сновидений. И когда проснулся, казалось, что все он забыл, и из снов, и из жизни, и помнил и знал лишь одно: «любовь никогда не перестает». И именно поэтому знал он и смысл жизни своей, и ее назначение… Так ему казалось.