Глава 34
Теперь они сидели за столом в гостиной, на удобных стульях с подлокотниками, больше похожих на кресла; на столе и рядом, на малом ломберном столике лежали альбомы с фотографиями: их Корсар помогал извлекать Екатерине Владиславовне отовсюду: с этажерки в другой комнате, с антресолей, из обширной кладовки…
Массивный торшер освещал все теплым, чуть окрашенным золотом светом. Абажур его был в точности в тон и стиль люстры, висевшей на кованых бронзовых цепях на высоченном, украшенном лепниной потолке. На столе – чай в большом заварном чайнике, «наливка», оказавшаяся на поверку чистым медицинским спиртом, настоянным на малине и оттого дававшим такой чистый цвет и теплый аромат.
– А это – тридцать первый год… Мы на первомайской демонстрации… Весь коллектив…
– Екатерина Владиславовна, в прошлый раз вы мне…
– Ах, ну да! Вас же интересовала лаборатория вэ-эн-дэ… Высшей нервной деятельности. И располагалась она сначала в доме Якова Брюса, известного колдуна и чернокнижника, сподвижника Петра Великого… Помните у Пушкина? «И Брюс, и Боур, и Репнин…»
А Корсар и сидел и… думал? Нет, это ни мыслями, ни чувствами назвать было нельзя: скорее – ощущениями… И были они под стать той неназываемой грани между ночью и утром, когда все зыбко, туманно, нереально, когда всё затихает и замолкает, и ты не знаешь, на каком ты теперь свете и будет ли свет вообще или мир так и останется доживать – в сером и зыбком мареве, дробящемся во взвеси сырого тумана, привязчивого и – безоглядного…
– Кажется, вы не слышите меня, Дима?
– Разве? Просто… даже не усталость, а…
– Непонимание: где вы, почему и – зачем. Это – нормально.
– Разве?
– Ну конечно. Если мужчина не задается вопросом «зачем» – он сам и этот мир, зачем его собственное служение или святость, его благородство или безрассудство, – мир катится в бездну.
Она встала, вышла, вернулась вскоре:
– Выпейте-ка чаю, Дмитрий. Боюсь, спать вам сегодня не доведется.
Корсар машинально глотнул: это был настоящий, сумасшедшей крепости чифирь, заваренный по всем правилам – в тяжкой алюминиевой кружке, и черную, почти непрозрачную жидкость приходилось выцеживать из хлопьев чайного листа, пережидая и передыхая вяжущую горечь «бодрящего напитка»…
– Только не спрашивайте, Дима, где я этому научилась. Нет, доля ГУЛАГа меня миновала, во многом эта страница истории была переписана и перелицована теми, кто разрушал и грабил нашу страну и продолжает это делать поныне…
– Екатерина Владиславовна, я не публицист…
– Я помню, Дмитрий. Вы – культуролог и конспиролог. Тайны гробниц, пирамид, сверхспособности и прочее… Глупости это все. Люди не это ищут.
– Вы знаете, что ищут люди?
– Конечно. Все хотят жить легко. И – всегда хотели. Без извечных сомнений, самобичеваний, страха смерти или не менее жуткого и мучительного страха – бессмертия Ада…
– А кому сейчас легко? – бросил самое банальное, пришедшее на ум Корсар, все еще не выйдя из странного состояния безвременья и безмыслия, чтобы – что-то спросить и просто, как говорят, «поддержать разговор».
– Это как в поэме «Кому на Руси жить хорошо», – спокойно констатировала Екатерина Владиславовна. – Вопрос со времен Некрасова «завис», ответов не найдено. Но главное – их перестали требовать. Потому что те, кому хорошо, вопросом сим глупым не задаются, а те, кому скверно, – страдают от несварения желудка, желчной болезни и подобного. Не до вопросов им. И не до ответов. Им бы от боли, зуда, страха избавиться, и хоть плохо, но сносно – дожить. Десять лет, двадцать, а некоторым и сорок… Так?
Корсар посмотрел за окно – светлело. Он пожал плечами.
– Так, именно так, Митя. А мы с вами – здоровы и счастливы! И это – главное. Потому что стоит только в словосочетании «Мы здоровы и счастливы!» вместо сталинской точки или восклицательного знака поставить велеречивое многоточие или – не дай бог! – знак вопросительный, то… Поэтому – «Мы здоровы и счастливы!» Вы поняли, Дима?
– Понял – что? Это была притча про двадцатые? Про «тех времен»? Про то, «как я провел тем летом»? В смысле – «про то время»?
– И про то, и про это – всякое! Иначе – о чем я вам вообще толкую?
– Действительно. Екатерина Владиславовна… А давайте лучше я вам сказку расскажу.
– Какую?
– Жизнеутверждающую.
– Расскажите. Если умеете.
– Извольте. «Жил-был Колобок, и было у него три сына: один круглый, другой – квадратный, а третий – треугольный. Дурак, стало быть. Круглого можно было катать, квадратного – таскать, а что с треугольным делать? Одно слово – дурак».
– А дальше?
– А оно нужно – дальше? Вы поняли, Екатерина Владиславовна?
– Людей? Или – время?
– И то и другое. – «Иначе – о чем я вам вообще толкую?»
– Понятно. – «Один-один».
Старушка совсем по-девчоночьи прыснула в кулак. Потом посерьезнела:
– Извините, Дима. Умом я понимаю, что заявиться ко мне домой в четыре утра мокрым до нитки вас принудили крайние, а скорее всего – опасные события… Так что – вы спрашивайте, я отвечу. Вам что-то нужно узнать еще о том времени?
– Нет. О людях.
– Подумать только… Мы не виделись всего ничего, что-то около полугода, а вы настолько изменились, что… Стали говорить о людях… «в единственном числе». «Каждый человек – мир».
– Я всегда это знал. Вот только… Это – разные миры. Совсем. И некоторые никак не могут ни сосуществовать, ни сочетаться.
– Поясните, Корсар?
– Охотно. Что такое книга? Это – как музыкальная партитура, которую каждый прочитывает по-своему. Да, ноты одни, но чтобы их озвучить – нужны инструменты. Оркестр. И какая «музыка» зазвучит по написанной тобою «партитуре» – в душе каждого – один бог знает. Это есть и великое таинство искусства – искушения сотворения иного мира, отличного от этого. И великая ответственность: когда часть выдуманного или просто понятого тобой переходит в созданные образы и – звучит в душе другого человека музыкой, и становится частью его жизненного опыта или – даже частью сокровенного – души.
– Поэтично.
– Только в душе одного звучит симфонический оркестр, другого – струнный квартет, третьего – вечное «Прощание славянки», даже не важно, он читает расписание электричек или Габриеля Маркеса при этом. А четвертый всегда слышит только одно: «Два кусочика колбаски у него лежали на столе», под три аккорда, разумеется.
– Вы забавно рассказываете, Дима. А что – у пятого?
– А у пятого – тишина. Но – тревожная и тревожащая, полная неясных шепотков, страхов, заклинаний, как ночь – теней, и имеющая к нашим или чьим-то еще «партитурам» очень дальнее отношение.
– Однако – амбиции…
– А я и не думал заноситься так высоко. Просто – к слову пришлось.
– Не лукавьте, Корсар. Те, кто не думают заноситься высоко, сидят архивариусами и прочим хламом. А раз уж вы складываете из букв слова…
– Или аббревиатуры. Но сейчас, повторю, меня интересуют люди.
– Я помню.
Екатерина Владиславовна легко встала, нашла на этажерке еще несколько альбомов, присела на диванчик, сделав круглые глаза, потом, приложив палец к губам, прошептала нарочито заговорщицки:
– О, тогда это была страшная государственная тайна! Теперь… Время уходит, исчезает, и всё уходит вместе с ним… Всё.
Екатерина Владиславовна погрустнела, попыталась улыбнуться, но улыбка ее вышла совсем печальной.
– Все-таки вы боитесь, – тихо произнес Корсар.
– Да, боюсь, – кивнув на альбомы с фотографиями семидесятилетней давности сказала старушка. – Боюсь понимания того, что жизнь проходит, что время истекает, как струящаяся вода сквозь пальцы, если опустить руку в ручей… Только раньше ручей был глубоким, чистым, звенящим, а теперь – словно унылая череда минувшего замутила все взвесью песка и ила, и ручей едва движется под пальцами, и зарастает ряской…
– И ты вдруг понимаешь, что здесь – не твой дом, – в тон ей продолжил Корсар, – что ты живешь по-пустому и что разговоры твои – пустые хотя бы потому, что люди рядом с тобой – с такой же мутью минувшего в душе, и ты не знаешь их жизни, и оттого не можешь посочувствовать им искренне, и оттого – их искреннего сочувствия не ждешь, и остаешься одиноким под этим небом…
– Уже и вам это знакомо, Митя… в ваши-то года… Отчего все так?
– Бог знает.
– Давайте смотреть фотографии. Прошлое не вернешь, но – оно ведь никуда и не уходит, живет в нас; хорошее – рядом, дурное – где-то глубоко в безднах дальней памяти…
– Или, как теперь любят выражаться психологи, психиатры и психопаты – коллективного бессознательного.
Ланевская придвинула альбом ближе к Корсару:
– А вот этот я вам, кажется, в прошлый раз не показывала… Нет? Хотя все здесь интересно для меня одной… Личное. Мои молодые люди, подруги…
– Это – вы, а это… Ольга?.. – Лицо Корсара было крайне озадаченным; несомненно, на фото двадцать второго или двадцать третьего года была Ольга Белова – специальный корреспондент The Daily Majestic в современной России в «надцатые» годы двадцать первого века! И он бы очень хотел услышать, что это – ее бабушка, тетя, что они с Ольгой нынешней – весьма похожи, да что похожи – на одно лицо… Но услышал то, что сказала Ланевская:
– Ну конечно, это наша красавица и умница – Оленька Белова…
– Но она же не…
– Ну конечно же! Тогда ее фамилия была не Белова! – Старушка хохотнула заговорщицки. – Кто бы взял в засекреченную лабораторию выпускницу Смольного института княжну Ольгу Бельскую? Но тогда, в двадцатых, сменить фамилию – только заявление подай, вернее, в любой газетенке пропечатай, скажем в Тамбове или Кологриве, – и все. Иди получай новехонький советский паспорт.
– А сколько ей тогда было?..
– Как и мне – немного за двадцать. – Екатерина Владиславовна понизила голос, перекинула несколько страниц альбома: – Смотрите…
Там стояла – совсем юная Ланевская, в платье ученицы женской гимназии; рядом – Ольга Бельская, совсем не изменившаяся, и по сторонам – двое молодых людей…
Корсар закрыл глаза, тряхнул головой: прямо на него смотрел… он сам. В мундире корнета гвардейской кавалерии, на летном поле где-то под Петербургом: позади застыл аэроплан, а принадлежность обоих молодых людей к профессии авиатора подтверждалась обязательными и необходимыми тогда аксессуарами: небрежно накинутой кожаной курткой, крагами, шлемом и очками, пусть и не надетыми, а лежащими на высоком табурете рядом. И почему-то Корсару подумалось, что авиаторы были тогда для обывателей чем-то вроде космонавтов для граждан начала шестидесятых.
– Нет, это не вы, Дима… – тихо, словно увещевая, проговорила Ланевская. – Это Митя Корсаков. Возможно, ваш пращур по какой-то из линий – уж больно вы похожи… Возможно и – нет.
– Но Ольга Белова – это она?
– Княжна Бельская? Она самая… И как видите – выглядит как раз немного за двадцать. Впрочем, как все последующие годы, что я ее знала.
– И долго вы ее знали?
– До тридцать шестого. Потом мне пришло письмо… от одного человека. Где он настоятельно советовал переехать в провинцию. На должность библиотекаря. Чего я не сделала.
– Что за человек?
– Не мой любовник. Да и какая теперь разница?
– Скажите, Екатерина Владиславовна, а сколько лет должно быть теперь Ольге Бельской?
– Понятия не имею, – нарочито равнодушно произнесла старушка.
– Но приблизительно…
– Приблизительно – я составила для себя какое-то мнение, но оно – может быть весьма и весьма обманчивым.
– И все-таки?
– Ольга, когда мы общались, показалась мне весьма… артистичной и впечатлительной натурой, с живым, подвижным умом, склонным к достоверному сочинительству. Думаю, если бы она стала писать романы, то затмила бы и Жорж Санд, и Франсуазу Саган…
– Почему вы так решили?
– Она часто рассказывала… о бедной царице Марине, я имею в виду Марину Мнишек… О ее последних днях и казни – и ее, и десятилетнего наследника… О молодой Екатерине Великой, еще плохо тогда изъяснявшейся по-русски, и ее жизни в замужестве… О княгине Дашковой и ее вполне греческих склонностях – как у поэтессы Сафо…
– А о самой Сафо – не рассказывала?
– Дима, вы спросили это с каким-то совсем не свойственным вам ожесточением… Почему?
– Я познакомился с Ольгой Беловой.
– Давно?
– Трудно сказать. Суток трех еще не прошло, но произошло столько всякого…
– Тогда – это действительно она. Порой там, где Оленька появлялась, события сгущались до плотности неимоверной…
– Может, она Валькирия?
– Да бросьте вы повторять эти старогерманские сказки! Просто…
– Просто – что?
Старушка потупилась:
– Если честно, я не знаю! Понимаете, Корсар… я, кажется, говорила… я ведь тоже… скрываю свой возраст. На сколько я выгляжу?
– Лет на шестьдесят пять.
– Вы мне льстите. На семьдесят, не меньше. По паспорту мне семьдесят четыре. А на самом деле…
– Неужели семьдесят пять?
– Я родилась в 1881 году, в Царском Селе, в год убийства Александра II Освободителя и вступления на престол Российский Александра III. Я вижу, вы не особенно и удивлены.
Мысль была мгновенной, как вспышка молнии. Корсар вынул мобильный телефон, вывел на дисплей ноутбука снимок сидящего за столом Волина, повернул экран дисплея к Остальцевой:
– Екатерина Владиславовна, а этого мужчину вы знаете?
– О господи. – Старушка невольно перекрестилась.
– Кто это?
– Вы действительно хотите это знать?
– А что еще я могу потерять?
– Душу.
– Мне про это вчера уже говорили. Так кто это? Или – что?
– Александр Александрович Волин. Профессор Волин… Он же – товарищ министра Временного правительства Волков… Он же…
Ланевская посмотрела на Корсара, улыбнулась принужденно…
– «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» Кому это сейчас… А откуда у вас эта фотография, Митя?
– В сети Интернет выловил…
– Вы лукавите… Профессор Волин – самая охраняемая гостайна двадцатых… Его нельзя было фотографировать. Да. Самая охраняемая тайна Советской России в двадцатых годах и СССР – в последующие… А до этого – бог знает сколько поколений тайных служб и обществ хранили эту тайну.
Побледневшее лицо Ланевской сразу как-то помрачнело и постарело на глазах; потом она справилась с собой, налила спирта в стакан до половины, выпила в три глотка, переждала немного, щеки ее порозовели.
– Так кто он, этот Волин?
Старушка покачала головой, произнесла, словно пребывая в прострации, с какой-то обреченностью:
– «Кто он»… Демон… Ангел… Про это – только один Бог знает. Один только Бог.
