Делегаты Третьего съезда РКСМ (Российского коммунистического союза молодежи) Женя Афанасьев (по мандату – боец Второй Конной Григорий Кожухов) и Колян Ковалев (согласно документам – матрос Балтфлота Федор Курочкин) шли по улице Малая Дмитровка, направляясь к зданию бывшего Купеческого клуба, величественному особняку с высокими окнами, полуколоннами и двумя стеклянными подъездами. Еще недавно здесь проводил досуг цвет московского купеческого цеха, сейчас же постановлением Совнаркома приляпали трескучую вывеску «КОММУНИСТИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМЕНИ Я.М.СВЕРДЛОВА». По поводу того, чему могли научить в университете имени страшного уголовного преступника, не так давно благополучно отправившегося на тот свет, лично Афанасьев никаких иллюзий не питал. Однако же именно в этом здании должен был выступить человек, в руках которого находился один из Ключей Разрушения и Зла – Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Характерным отличием Жени Афанасьева от прочих делегатов стало то, что в его кармане лежал самый что ни на есть настоящий сотовый телефон со встроенной фотокамерой, с помощью которого он хотел сфотографировать живого Ленина. Телефон чуть не был раздавлен в описанной выше потасовке, однако чудом уцелел, и Женя сознательно шел на авантюру с фотографированием, хотя Колян Ковалев именовал это не иначе как «поиском приключений на задницу». Да и на прочие органы – тоже, и, как говорится, в полном объеме.

Накануне они с относительным комфортом разместились на постой в Третьем Доме советов (бывшей духовной семинарии), отведенном для размещения понаехавших в Москву делегатов. Собственно, никаких усилий для того не потребовалось: Женя Афанасьев и Колян просто подали свои грозные документы, после чего им выписали мандаты делегатов съезда с правом совещательного голоса. Оставалось только радоваться тому, что в то время к удостоверениям личности не прилагалось фото. Не дошла еще техника.

Им не только удалось разместиться самим: Колян умудрился найти какой-то флигель в двух кварталах от Третьего Дома Советов для друзей-дионов, Галлены и Альдаира. Ведь тем требовался отдых. Он поступил просто: ворвался к хозяину флигеля, напуганному обывателю с потной лысиной и маленькими поросячьими глазками, и, размахивая мандатом и ссылаясь на все мыслимые пролетарские инстанции, потребовал разместить во флигеле двух борцов за дело всех угнетенных, «пострадавших от происков недобитой буржуазии». Обыватель еще корчился в муках (отказать боязно, а размещать – кто знает, не будет ли хуже?), когда вмешался Афанасьев и произнес негромко, глядя обывателю прямо в глаза:

– Вы, господинчик, типичный мелкобуржуазный элемент. Да он, – Женя кивнул на Коляна, – таких живоглотов в море топил знаешь сколько? Смотри, и до тебя дело дойдет.

– Тут нет моря, – простонал тот, глядя на каменные скулы Коляна, ленты его бескозырки и огромные раструбы флотских штанов.

Афанасьев сказал:

– Тогда мы пожалуемся замкомпоморде.

Тут хозяина скрутило, и он безгласно отвел флигель под нужды пролетарских масс.

– Как у них всё просто, – сказал Колян пятью минутами позже, – влетаешь, качаешь права как можно более нагло и, главное, вставляешь все эти словечки: «живоглот», «буржуй», «сатрап».

– Так законы-то они уничтожили, а своих еще не придумали. Самосуд полный. Проще говоря – беспредел.

– А каким это ты его замком по морде обещал?.. – поинтересовался Колян.

Афанасьев остановился и, уперев руки в бока, произнес:

– Несознательный ты тип, товарищ матрос. ЗАМКОМПОМОРДЕ – это ЗАМеститель КОМандира ПО МОРским ДЕлам. Тебе ли не знать, балтиец-краснофлотец? Тут вообще весело с аббревиатурами!

– Тут и без аббревиатур весело, – проворчал Колян, – а самое веселое, боюсь, может начаться завтра.

– Ты имеешь в виду открытие съезда и выступление на нем Ленина? Так это хорошо, если завтра он появится. А вдруг у него внеочередное заседание Совнаркома? А вдруг у него очередная оптовая партия ходоков нарисовалась, и он с ними любезничает, чайком на липовом меду потчует? А ведь ты помнишь, что мы можем быть в этом времени и месте только двое суток, а то и поменьше – потом просто выкинет в исходную точку?

– Не нас – ИХ выкинет, – промолвил Колян мрачно, имя в виду, конечно же, несостоявшихся кандидатов в боги, – а мы тут останемся, если вовремя не подсуетимся. Я уже в свое время жил в Золотой орде три года. Так вот, скажу тебе, Женек: здесь мне нравится еще меньше!

– Мне тоже, – сказал Афанасьев.

…К Коммунистическому университету имени замечательного товарища Свердлова оба шли изрядно невыспавшиеся. В комнате, где они расположились, даже подремать толком не удалось, и вот по каким причинам.

Как только им показали их помещение, в котором они – по мысли организаторов – должны были жить во время всей работы съезда, они поняли, что спокойной жизни не жди. Комната, рассчитанная максимум на пять человек, уже вместила около десятка товарищей возрастом от семнадцати до примерно двадцати двух – двадцати трех лет. Одна толстая девушка в красной косынке и остальные – парни. Худой длинный парень стоял на подоконнике (а ведь его не для такого свинства мыли!) и, чуть заикаясь, толкал речь следующего содержания:

– Товарищи! Завтра открывается съезд коммунистической молодежи! На повестке дня – борьба с Врангелем, строительство коммунизма и Всемирной коммуны и – воспитание коммунистической морали!

– Ты же полчаса назад говорил, что сегодня идем на субботник!.. – подал голос парень в клетчатой кепке, с независимым видом развалившийся на кровати. Кровать была застелена белоснежной простыней, что лично для Афанасьева стало неожиданностью в подобном обществе. Впрочем, парень в клетчатой кепке был чужд гигиены, потому что лежал на белой простыне в грязных брюках и желтых ботинках, к которым налипла уличная грязь. Тип на подоконнике – так похожий на того, из Охотного ряда! – потряс в воздухе кулачком и воскликнул:

– Не завезли инвентарь, так что обсуждаем мероприятие по оказанию помощи нашим грузинским товарищам, находящимся под гнетом меньшевистского охвостья – бессовестных контрреволюционеров и оппортунистов Чхеидзе и Церетели. Товарищ Мамилия, тебе слово.

От стены отсоединился тип в бурке и с самым что ни на есть настоящим кинжалом. У него было веселое горбоносое лицо и пронзительные черные глаза. Рядом с ним возник коротышка в разноцветных шерстяных носках с огромной дырой на левом, довершали картину чарохи из сыромятной кожи, туго затянутые кожаными шнурками, и рыжая чабанская папаха – «сачахлу». Товарищи с Кавказа синхронно топнули ногами и вдруг затянули фальшивыми голосами, гнусавя:

Мы садился на ишак

И в Париж гулялся.

Клемансо, такой чудак,

Очень нам смеялся.

Почти все присутствующие подхватили слова припева:

Гулимжан, гулимжан,

Знаем свое дело,

Весь Кавказ мы за ляржан

Продаем умело!

Ковалев аж поперхнулся куском пирога, который ему выдали на раздаче еды в ударном коммунистическом буфете.

Песнопения продолжались еще около пяти минут. Как оказалось, это были популярные в то время на Кавказе агитчастушки, которые докочевали и до Москвы. Основная мысль этих частушек заключалась в том, что глава правительства Грузии, меньшевик Ираклий Церетели, ловко продавал свою страну премьер-министру Франции Жоржу Клемансо, который стремился к гегемонии французов в Европе. Члены кавказской делегации, товарищи Мамилия и Ашот Василян (представитель дружественного армянского народа) клеймили меньшевика позором, однако в такой неблагозвучной форме, что уже через минуту Афанасьев едва переборол в себе искушение заткнуть уши. Он наклонился к Ковалеву и произнес:

– Инвентарь не завезли, значит, языком трепать надо. Прямо как в той истории: «Товарищи, на повестке дня две задачи: постройка нового сарая для свиней и строительство коммунизма! Но так как для сарая не завезли материал, то сразу же переходим к пункту второму!..»

Только тут казалось, на них обратили внимание. Оратор спрыгнул с подоконника и весело воскликнул:

– Здравствуйте, товарищи! Добро пожаловать в нашу коммуну комнаты номер двадцать три!

– Здорово и вам, – сказал Колян, оглядываясь в поисках посадочного места.

– Откуда вы?

– С Балтфлота, а он со Второй Конной, – ответил Ковалев.

– О! Хреново воюете, братишки, – сказал тип в клетчатой кепке и принял вертикальное положение. – Врангель нас дерет и в хвост и в гриву. А ты, стал быть, мой земляк, с Питера? – глянул он на Ковалева.

– Ну, – сказал тот.

– Так будем знакомы. Сеня Щукин. Кликуха у меня была Щукин Сын, но потом отпала, потому как перековался.

И Сеня Щукин коротко рассказал историю своей «перековки». Оказывается, этот замечательный делегат раньше входил в питерскую банду так называемых «попрыгунчиков», или «живых покойников». Эти ребята отличались живой выдумкой и фантазией. Один из «попрыгунчиков», человек с работной фамилией Демидов, умелец-жестянщик, в перерывах между запоями изготовлял страшные маски, ходули и пружины с креплениями. Сеня Щукин и его любовница, бывшие портные, сшили чудесные балахоны, которые не посмело бы надеть на себя даже страшное огородное пугало. На ходулях с пружинами, в масках и балахонах они и шли на промысел. Суеверные прохожие, на которых из темноты выныривали вот такие страшилища, пугались до обморочного состояния и не оказывали никакого сопротивления грабителям.

Ловкие и изобретательные бандиты развлекались таким манером полтора года, до весны 1920-го, после чего угодили в нежные лапы питерской ЧК. Главаря банды по-быстрому расстреляли, а прочих помиловали, что по тому времени было чудом. Впрочем, учли «пролетарское» происхождение и своеобразное чувство юмора.

Сеня Щукин, как самый ловкий и расторопный, даже умудрился стать внештатным агентом ЧК, активистом и агитатором, выпускал боевой листок «Прыжок в коммунизм». Название – в контексте его предыдущей деятельности – звучало, что и говорить, сомнительно, но в петрочека ценили юмор. Там вообще сидели веселые ребята, привыкшие находить смешное решительно во всем, даже в реквизициях, терроре и расстрелах. Восемнадцатилетнего «попрыгунчика» признали перековавшимся, приняли в комсомол, а потом и отправили на Третий съезд РКСМ.

Рассказав эту чудную историю, Сеня Щукин осклабился и неспешно закурил. Делегат от Вятки, тот самый оратор с подоконника, сказал:

– Важная у тебя биография, товарищ Семен. Сумел признать свои ошибки, учел прошлое и – вот результат. Молодчина!

Все зааплодировали. Афанасьев не верил собственным глазам и ушам. Между тем делегаты знакомились. Тип из Вятки, он же оратор с подоконника, представился как Павел Григорьевич, даром что самому было не больше двадцати лет, а то и меньше. Товарищей с Кавказа наши герои уже знали. Единственная затесавшаяся в «коммуну» девушка звалась Марфа, проповедовала свободную коммунистическую любовь и предлагала именовать себя «товарищ Клара». С обоими из этих предложений она и подкатила к Афанасьеву, который из всех присутствующих показался ей наиболее симпатичным.

– Товарищ, – басом сказала она, – идеалы буржуазной морали навсегда рухнули! Советская молодежь может больше не стеснять себя приличиями. Предлагаю тебе свободную и чистую любовь.

– Не ходи с ней в подсобку, – сказал Сеня Щукин, и все захохотали, – там до сих пор товарищ Андрей валяется, стонет. И вообще, братишка, раз ты с фронта, отваживай от себя этого крокодила, айдате лучше в двадцатую комнату, это от нас через две стенки. Там девчонки симпатичные. Говорят о белопольской войне, а от этого легче вырулить к… сам понимаешь.

«Черт знает что, – подумал Женя, – какая белопольская?.. Какой крокодил?..»

Товарищ Клара, она же Марфа, на «крокодила» не обиделась. Видя, что никто из коммунаров не проявляет интереса к ее прелестям, а Павел Григорьевич из Вятки снова полез на подоконник, она подошла к Семе Щукину, отвесила ему полновесный тумак, а потом завалилась на кровать и тотчас же захрапела.

– Да, – громко сказал Женя. – Это тебе не… не Айседора Дункан!

Обсуждение затянулось далеко за полночь, и Афанасьев, ворочаясь на одной койке с Ковалевым, в сотый раз проклинал ненавистного горлопана из Вятки, который предложил ему, Жене, сделать доклад о текущем положении на Южном фронте. Получив понятный отказ, он тотчас же обрушился с разветвленной критикой на случаи «политического головотяпства и уклонения от товарищеской дискуссии, которые, к сожалению, всё еще имеют место быть в нашей жизни, уважаемые товарищи!..» Малолетний балабол, фанатично сверкая глазами, распространялся бы подобным образом и до утра, если бы Ковалев не запустил в него увесистой подушкой, твердой, как будто ее набили подсыхающей глиной. Этот жест, подкрепленный свирепым выражением физиономии Коляна (сюда бы еще хорошо маузер, да его пришлось сдать на хранение на вахте), утихомирил болтуна. Потянулись голоса в поддержку «делегата с Балтики».

– Ну что, в самом деле! Давайте спать.

– Люди с фронта, с дороги, умаялись.

– Завтра на съезде Ленин будет выступать!.. Сам. Нужно со свежей головой его… того… понимать.

– Спим, товарищи…

«Какой я вам товарищ? – гневно думал Афанасьев, уткнувшись носом в спину Ковалева – спали по двое. – Тамбовский… черт вам товарищ! И откуда их понабрали? Особенно этот – Сеня, и второй, болтун из Вятки. Павел Григорьевич! Этого Павла Григорьевича бы поленом по заднице вытянуть, для ума чтоб!»

Зашевелился Колян. Он тоже не мог уснуть. Наверно, беспокойные мысли не отпускали и его. Он перевернулся с боку на бок, отчего придавил Афанасьеву руку, и проговорил другу в самое ухо:

– Я вот тут че кумекаю, Женек… Мы с тобой насмотрелись на разных… Я, конечно, понимаю, ты сам говорил, что во время революции выдвигаются… ну… самые наглые и горластые, что ли… Но ведь всех остальных потом перестреляли… то есть не всех, конечно, но самых лучших – точно, ты сам говорил…

– И что? – со смутной ноткой раздражения отозвался Афанасьев.

– А то! Ты тут их всех за быдло держишь, а ведь так получается, что мы – потомки этого быдла… Не тех конкретно, с которыми мы сейчас в одной комнате ночуем, но – всё-таки… А, Женек?

– Спи давай, – отозвался Афанасьев, и Колян умолк. Но что-то стронулось внутри Афанасьева, что-то сдвинулось, треснуло, как если бы слова Коляна семенами упали на землю и начала прорастать трава, ломая асфальт, раздвигая плотно уложенные камни мостовой…

Всё не так просто. Всё не просто так.

А теперь – на утро следующего дня – Афанасьев и Ковалев с недосыпу направлялись прямо к зданию Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова. В просторечии – Свердловка.

У входа в Свердловку кипела, перекатывалась белыми, серыми, русыми, черными барашками буйных головушек пестрая толпа. Кого тут только не было!.. Неподалеку от Афанасьева оказалась делегация из Туркестана в пестрых халатах. Эти товарищи бестолково топтались на месте и говорили все сразу крикливыми резкими голосами, так что становилось непонятно, как они вообще могут друг друга понимать. Мелькали потертые рабочие куртки, серые шинели, алели красные косынки девушек. Колян уже аполитично строил глазки одной из них, хохочущей и очень симпатичной. Прошли мимо несколько очень ответственных товарищей в кожаных куртках, перетянутых кожаными же скрипучими ремнями, при наганах. Если бы на лбу каждого из них написать аббревиатуру ВЧК, то и тогда не стало бы понятней, откуда они. Шла проверка документов делегатов, и куда ж без чекистов?.. Афанасьев невольно поежился.

Проверка документов минула благополучно. Колян успел к тому же познакомиться с девушкой. Ее звали Полина, раньше она была кухаркой, а теперь комсомолка и студентка рабфака. Колян и двух слов не успевал вставить в ее радостные вещания о том, как хорошо, как привольно и как замечательно трудно живется ей в Советской России. Колян наклонился к Афанасьеву и проговорил:

– Еще немного, и она меня сагитирует. Она мне с первого взгляда приглянулась. Как будто кого напомнила.

– А вот этот тип, напротив, мне с первого взгляда не приглянулся, – буркнул в ответ Афанасьев, и было отчего, так как из-за пролета грязной беломраморной лестницы («от старорежимных времен!») вынырнул тот самый вятич Павел Григорьевич, восемнадцати лет отроду, и закричал:

– Товарищи! Вот вы, вы!.. Идите, мы вам там место в проходе заняли, там уже всё забито!

Колян отмахнулся от него и попытался взять девушку под руку, но та вдруг вспыхнула, бросила на него испепеляющий взгляд и затесалась в толпу делегатов. Колян не понял.

– Чего это она? Недотрога, что ли?

– А это не она недотрога, это ты – осел, – пояснил Афанасьев. – Не по-товарищески ты к девушке. Взять под руку – это проявление буржуазных пережитков. Вот она тебя и отшила. Понятно, деятель?

– Дурдом, – проворчал Ковалев.

Он оказался совершенно прав. В помещениях университета царила та беспричинно радостная, приподнятая, вразнобой, атмосфера, которая так часто встречается в известных медицинских учреждениях. Толпы людей текли по ступеням лестниц, врывались в открытые двери, бурлили водоворотами, там и сям стелился табачный дым, затягивая серым пологом частые таблички «здесь курить воспрещается». Над самым входом в здание был вывешен гигантский плакат всем известного содержания: красноармеец с круглыми, как у Петра Первого, бешеными глазами тычет пальцем в каждого входящего и спрашивает о том, записался ли этот каждый входящий добровольцем. Ковалеву и Афанасьеву с трудом удалось протолкнуться вслед за несносным делегатом из Вятки на второй этаж, в просторное фойе с высоченными потолками и роскошными люстрами. Почти все из находившихся здесь людей стояли с задранными головами и открытыми ртами и глазели на это великолепие: фронтовая братия в буденновках, мужики в шапках, далекие гости в тюбетейках и папахах. Кто презрительно кривил рот, дескать, плевал я на всё это буржуйство, девушка ахала «красии-и-иво!», а кто-то у окна, в очках, в окружении пяти или шести чекистов, усмехаясь, рассказывал:

– Один мой знакомый матрос, из вятских пильщиков – они известные ценители прекрасного, если не знаете… так он порассказал мне. Ничего, что я веду среди вас антисоветскую агитацию? Мне самому противно, право. Этот вятский родился в селе, где из удобств – одни выгребные ямы. Прямо как у моего папаши в местечке. И у человека была мечта: найти царский туалет. Нашел! Нашел, когда взяли Зимний дворец! И использовал его по назначению. Когда же я спросил, как выглядел этот царский сортир, то он сначала формально затруднялся, а потом разродился. Дескать страмота ентот сортир. Знамо дело – исгоютаторы, кровососы, – передразнил он неизвестного матроса. – Дескать, он сразу понял, что нашел искомое: стоит голый каменный мужик, всё хозяйство наружу, а рядом – кувшин. А рядом для царицы: натурально, стоит голая баба, тож каменная, и рядом – целая бадья, да все с рисунками, каких и на сеновале-то не покажешь, стыдно. Не стал я тому вятскому говорить, что этот голый мужик, кажется – Аполлон из Касселя или Вакх, копия из римского музея. А голая баба и бадья с похабными рисунками, по всему вероятию – Артемида с амфорой. Или, на худой конец, Каллисто. Только поди объясни! Пощупает морду тут же. И не придерешься – была у человека мечта, и не лезь в нее немытыми пятернями! Мне, конечно, он ничего не скажет, а вот простому человеку досадит!..

Чекисты угодливо улыбались.

«Да это ж товарищ Троцкий! – ахнул Женя про себя. – Вышел в народ, а?.. Верно, опять пи… отклоняется от истины, как это вошло в поговорку!»

Его тут же оттеснили. Верно, не он один хотел поглазеть на самого красноречивого трибуна советской власти, оказавшегося в среде простых смертных. Делегата из Вятки (земляка того матроса из рассказа Троцкого), Ковалева и Афанасьева бросило к стене, в полосу чудовищного табачного дыма. Сквозь него пробрезжил броский лозунг «ВРАНГЕЛЬ – ФОН, ВРАНГЕЛЯ – ВОН!», и Женя, почти не касаясь ногами пола, вкатился в зрительный зал. Встречным потоком каких-то вихрастых парней с аскетичными загорелыми лицами его приплющило к стене, и он подумал, что, пожалуй, телефон с фотокамерой не доживет до выступления Ленина.

Впрочем, аппарату повезло и на сей раз. Уцелел.

Зал был забит. Были заняты не только все места, но и проходы между рядами, и подоконники, и прилегающее к сцене пространство. Жене и Коляну удалось приткнуться на самом краешке подоконника. Рядом сидела группа красноармейцев, разудало распевавших:

Что ты, что ты, что ты, что ты,

Я – солдат девятой роты,

Тридцать первого полка,

Ламцадрица, гоп ца-ца!

В разных концах зала голосили кто во что горазд. Песенное соревнование разгорелось до такой степени, что никто не услышал звонка председательствующего, возвещавшего о начале заседания. Не услышал его и сам Женя, потому что всё ближайшее окружение, включая депутата из Вятки товарища Павла Григорьевича, орало во всю глотку веселую комсомольскую песенку со словами «Карла Маркса поп читает, чум-чара, чум, чара!.. Ничего не понимает – ишь ты, ха-ха, ха-ха!»

«Пролетарская поэзия, – подумал Афанасьев, – балаган…»

Он и предположить не мог, какой удар по его высоколобому эстетству ему еще предстоит перенести.

Наконец из варева голосов вынырнул голос председателя, прерывающийся какими-то шумами и хриплоголосыми помехами, словно у испорченного радиоприемника:

– …по поручению ЦК… кгрррркхха… Третий Всероссийский съезд Российского коммунистического союза молодежи… хр-р-р… вс-с-с… ляю открррытым!..

Грохнули аплодисменты, встрепенулись и вспорхнули, словно отяжелевшие, но мощные птицы. Все встали. Зазвучал Интернационал. Афанасьев невольно подхватил вместе со всеми. Честное слово, было во всём этом что-то магическое, завораживающее, даже если Женя Афанасьев, прекрасно знавший, чем через несколько лет кончится ВСЕ ЭТО для большинства присутствующих, почувствовал себя нераздельной частью кипящего людского моря. А ведь они не знали, а ведь они были так упоительно молоды!.. Афанасьев внутренне прекрасно сознавал, насколько разрушительна окружавшая его людская стихия, насколько опасны пропитывающие ее идеи. Но – в самом деле – околдовали, что ли? – он пел вместе со всеми, даже не из маскировки, не из желания сойти за своего, ведь в таком оглушительном реве можно было просто открывать рот или же петь всё, что заблагорассудится. Скажем, «Боже царя храни» или «И целуй меня везде, восемнадцать мне уже». Женя пел просто потому, что его подмяла мощь пролетарского гимна. То, что поодиночке казалось отталкивающим, смешным или попросту отвратительным, в едином монолите оказывалось мощным центром притяжения, от которого нельзя уйти – можно лишь мучительно оторваться, оставив окровавленные лохмотья кожи.

Женя даже тряхнул головой и огляделся по сторонам: наваждение ли, коллективное, бессознательное, общий психоз?.. Что бы, интересно, по этому поводу сказал дядюшка Фрейд. Впрочем, нет. Гораздо интереснее, что скажет дедушка Ленин.

Жене только сейчас пришло в голову, что он не имеет ни малейшего понятия: как?.. В смысле – как он доберется до сцены, на которой пока что нет Ленина, а он только предвидится в далекой бессрочной перспективе. К тому же нужен не сам вождь мирового пролетариата, а всего лишь его письменные принадлежности – любая чернильница и любое перо, при посредстве которых он написал хотя бы букву, хотя бы одну самую чахлую закорючку! Будущее покажет.

«Да, будущее покажет! – зло подумал Афанасьев. – Хорошо мне так говорить, находясь в прошлом!.. На „расстоянии“ восьмидесяти с лишним лет!»

Работа съезда закипела. Нет смысла описывать ее ход. Избрали президиум, обозначили основные задачи; президиум расселся на сцене за длинными столами и разнообразными стульями и креслами. Мебель, очевидно, стащили в зал заседаний откуда ни попадя: тут были добротные купеческие обеденные столы и дрянненькие лавки из черного угла, золоченые кресла и просто табуретки, а председатель расположил свое седалище на каком-то подобии трона, украшенном львами. Во избежание контрреволюционных настроений львам спилили головы. Одним словом, работа кипела… Кому интересно, могут поднять архивы, в которых с разной степенью правдивости, пристрастности и документализированности запечатлены решения этого мероприятия.

Несколько раз звонили в Кремль, и каждый раз председатель докладывал, что там идет заседание Совнаркома, а Владимир Ильич приедет, как только освободится. Зал гремел натруженными голосами при каждом упоминании имени Ленина.

Формально работа съезда считалась открытой, однако же после избрания президиума началось банальное убивание времени – передавание приветов. Никто не хотел выступать до того, как приедет Ленин, потому на сцену один за другим поднимались делегаты и тупо рассылали приветы по интересам и пристрастиям. Украинцы передавали приветы делегатам с Урала, ростовцы – северянам, азиаты на чудовищном русском приветствовали всех, чьи национальности могли выговорить. А вышедший на сцену делегат из Воронежа, ражий квадратный детина, пожарник по профессии, понес такую чушь, что его затолкали за президиум и уложили спать на полу за ширмой.

– Вот дает товарищ!.. – воскликнул Павел из Вятки и полез на сцену по чьим-то плечам, головам, в самом конце своего многотрудного пути перевернулся и едва ли не по-пластунски вполз на сцену. Его напутствовали здоровенным дружеским пинком, отчего по пути до места докладчика он развил приличную крейсерскую скорость.

Вятич принялся высказываться всё теми же громкими лозунгами и речевками, которыми он вчера изъяснялся с подоконника Третьего Дома советов. «Девятый вал коммунистической революции» сменялся «конвульсиями кровавой буржуазии» и переходил в «звонкие победительные голоса победной молодежи». Колян повернулся к Афанасьеву и спросил:

– Че он там несет? Этак и я бы смог. Тем более с минуты на минуту этот… Ильич должен прибыть.

Афанасьев глянул на Коляна и тотчас же понял, что это – мысль. Как же это не пришло ему в голову? Наверно, он думал, что не в теме. А теперь, после бессвязных выступлений делегатов, многие из которых были настолько безграмотны, что считали, будто панская Белопольша находится около врангелевского Крыма, а Антанта такая злая контрреволюционная тетка, науськивающая буржуев на Совроссию (как заявила одна шибко умная гражданка), – Афанасьев решил, что он выступит не хуже. Хуже некуда. Рецепт хорошей речи прост – несколько зажигательных лозунгов, приправленных крепкими выражениями в адрес старого режима. Несколько предложений, начинающихся словами «Да здравствует!..» и «Долой!..», нужное подставить. Кроме того, скоро на сцене должен появиться Ленин, так что нужно быть к ней поближе. Афанасьев шепнул Ковалеву:

– Ты предупредил Альдаира и Галлену, чтобы они ждали нас?..

– Да. А то.

– В условленном месте?

– Всё путем, Женек.

– Как они?..

– Я ж тебе говорил. Божок наш на пробу дерево сломал плечом. Хорошо бы он этим деревом пару вот таких уродов пришиб.

– Да тише ты!.. Подсади меня лучше. Ну, я полез.

– Ты куда?

– Да вот тот горлопан, наш сосед, надрывается. Всё свое горло надсадил. Пойду помогу, поддержу товарища, так сказать.

И Афанасьев полез вперед, помогая себе локтями и коленями. Несколько раз его стиснули так, что он уже готовился оплакивать сохранность своих ребер. Обошлось. Так, пыхтя, напрягая все силы и время от времени пуская в ход голосовые связки, Женя Афанасьев – он же «делегат Третьего Всероссийского съезда РКСМ Григорий Кожухов, кавалерист Второй Конной» – пробирался к сцене, на которой вот-вот должен был появиться Ленин…

– Где сей чертог?

– Говори нормально, Альдаир. Ты уже столько времени провел среди людей, причем не самых глупых, что вполне можешь выражаться без этих высокопарностей, которые так любят у нас на родине. Вон он, дом, где проходит этот их съезд.

– Они там?

– Должны быть там. Да-а. Тут охрана. Думаю, что впору накидывать полог невидимости. Сил я уже поднабрала, думаю, что мы с тобой на пару сможем удерживать полог невидимости достаточно долго – по крайней мере чтобы успеть войти и выйти.

В многочисленные таланты дионов входила и способность на некоторое время становиться невидимыми для человеческого глаза. Если прибегать к физическим терминам и в то же самое время не выходить из рамок среднебытового восприятия, то они могли закутывать свое тело в некий кокон, сотканный из силового поля и дающий на выходе результат полной невидимости. Кокон отнимал массу сил, так что даже уроженцы Аль Дионны, едва не ставшие богами, как их предки, могли «держать» невидимость не более десяти – пятнадцати минут. Сейчас дионы хоть и несколько восстановили силы после утомительнейшего перемещения в глубь времен, но не до конца.

Альдаир, по совету Галлены уже переодевшийся в более соответствующую времени одежду, первым направился к зданию, в котором проходил съезд. Галлена, в темном плаще и в косынке на голове, проследовала за ним. Уже темнело. Альдаир остановился метрах в тридцати от входа и стал рассматривать часовых. Оцепление было серьезным. Без документов не пройти даже таким существам, какими были Галлена и Альдаир. Слава богу, они пробыли на Земле достаточное время, чтобы это усвоить.

– Ну что, приступим?..

В этот момент за спиной пары загремели шаги, и несколько человеческих фигур промелькнули мимо Альдаира и Галлены. Последняя, однако, задержалась, человек вернулся назад, его окликнули, но он, осторожно приблизившись к дионам, вдруг завопил:

– Это вот они! Они были с теми, которые… которые выдали себя за нас и получили мандаты делегатов съезда по нашим документам! Товарищи, хватай их! Сейчас они нам мигом всё скажут.

Галлена немедленно узнала того мерзкого типа, который приказал Афанасьеву доставить ее на второй этаж скверного притона на Охотном ряду. Кажется, его зовут Гриха или что-то около того, припомнила она. Правда, с момента их последней – хоть и совсем недавней – встречи он заметно изменился. На переносице у него красовалось радужное пятно с запекшейся кровью, расползавшееся едва ли не до глаз. Да, точно – его звали Гриха. Крошечное, мусорное имечко, похожее то ли на «кроху», то ли на «труху», брезгливо подумала Галлена. Да, вспомнила. Впрочем, если бы она даже не вспомнила, ей не преминули бы немедленно освежить память. Причем самыми передовыми пролетарскими методами.

Всё оказалось очень просто. Очнувшись и узнав, что он остался без одежды и документов, отважный боец Второй Конной (а если точнее, комсорг, в основном сидевший в обозе) Григорий Кожухов поднял шум. Децибел добрало то обстоятельство, что на первом этаже было найдено тело матроса с Балтики. Последний так получил по физиономии, что умер от огорчения. Кожухов и его товарищ немедленно заявили о происшедшем. Сначала их приняли за босяков и пригрозили арестом, а если будут назойливы, – даже расстрелом. Гриха перепугался, он знал, что ТУТ шутить не любят. К радости бравого «конника», его узнал один из латышских стрелков и подтвердил, что перед ними действительно товарищ Кожухов, направленный на Третий съезд молодежи. А кто же тогда зарегистрировался под фамилией Кожухов на съезде? ЧК заинтересовалась. Доложили самому главе МЧК товарищу Мессингу, но тот был углублен в дело о пяти расхитителях бриллиантов, так что только махнул рукой и велел «задержать и, по усмотрению, расстрелять». Добрый товарищ Мессинг. Кожухов, однако же, заявил, что тут может быть задействован третий отдел. На него посмотрели косо и спросили, понимает ли он, какого рода информацию сообщает. Если сведения ложные, то Кожухов будет расстрелян. Гриха долго давился словами, но потом всё-таки нашелся и принялся по одному слову выдавать следующее:

– Значит, товарищи, тут такая нескладуха… Идем мы с товарищами по Красной площади. Был вот мой дружок, Миха, и еще матросик был, которого те гады уходили.

– Курочкин? Федор? С Балтики?

– Он, вот как раз он. Ну, выпили за дружбу, за пролетариев, за то, чтоб Врангеля в море утопить и буржуям юшку пустить всем до единого. Идем по площади. И вдруг, понимаешь, такое… прямо под ногами поплыло розовое марево, как будто летом, – подернулось, загустело… и мужик оттуда выпал. Прямо лобешником о брусчатку. И не один, значит, а с ним еще два мужика, один здоровый, белобрысый, я думаю, что поп, а еще второй – такой фартовый, на скокаря… на вора тоись похож. И – баба. Гладкая такая, словно нездешняя, я таких и не видал никогда. Нечисто, думаю.

– Ты и думать умеешь? – перебил его чекист. – Сколько выпил, что тебе дурь разная притчится?

– Я и говорю… хотел отволочь их в комендатуру, а то, думаю, шалишь, братва! Мы таким в деревне вилами бок пропарывали и водой кропили!

– Какой водой?

– Свя… – начал было Гриха и тут же прикусил язык.

– Так какой? Ты ведь хотел сказать: «святой»? Ведь так? Что же это ты, товарищ Григорий, перед родной рабоче-крестьянской властью запираешься? Она тебе сознательность дала и волю, а ты перед ней душой кривишь? Раз начал, так до конца крой! Значит, думаешь…

– Черти! – выдохнул Гриха. – Как есть нечистая!

– Суеверный ты, товарищ, – неодобрительно сказал чекист, – значит, думаешь, что эти черти вместо тебя и этого безмозглого матроса Курочкина на съезд отправились, чтобы вносить аполитичную сумятицу и разложение? Так?

– Ага… ну да, – суетливо пробормотал Гриха. – Точно, товарищ… товарищ.

– Ладно, пошли. Если они сейчас в Свердловке, то мы их тепленькими возьмем.

Вот такие обстоятельства и привели к тому, что Галлена и Альдаир встретились с незадачливым Грихой и целой командой сопровождения в нескольких метрах от Коммунистического университета имени товарища Свердлова.

– Товарищи, хватай их! – вопил Гриха. – Ведь уйдут, сволочи, как уже один раз ушли!

Гриха врал, как врал всю свою жизнь. Никто от них не уходил, как не собирался уходить и сейчас. Альдаир сжал кулаки и с размаху залепил в голову ближайшему стрелку, и тогда предвечерние сумерки вдруг ожег выстрел, и другой, и третий… Бах, бах! Альдаир, в которого целили, даже не двинулся с места, как будто в него не попали или же пули ранили его слишком легко, чтобы что-то произошло. На самом деле – ни то, ни другое. Пули попали в диона, но уже в тот момент, когда его тело начал окутывать защитный силовой кокон невидимости. Контур тела диона засветился легким голубоватым светом, особенно нежным в сумерках. Особенно видным. Красноармеец Гриха, который, с грехом пополам усвоив крикливую большевистскую риторику и мародерские замашки а-ля «грабь награбленное», в глубине души оставался всё тем же темным деревенским парнем, выпучил глаза. Поодаль, в двух метрах от Альдаира, возник второй голубоватый контур, имеющий очертания грациозной женской фигуры. Оба контура из нежно-голубых тонов перетекли в зеленоватые с желтой прожилкой, потом две короткие вспышки бредово осветили улицу, и… всё исчезло.

– Где… как… э… где они? – Грохнули еще выстрелы. Дионы исчезли.

Гриха сдавленно завыл и, упав на четвереньки, пополз в ближайшие кусты. За ним стелился темный след, происхождение которого выяснять, уж конечно, никто не стал. Чекисты переглянулись и, ни секунды не медля, ринулись к Свердловке. Их остановила охрана:

– Пропуска, товарищи!

– Вот мой мандат МЧК!

– Товарищ, сейчас сюда приедет товарищ Ленин, и я могу пропустить только по личному распоряжению…

– Товарищ Мессинг лично распорядился насчет!..

– …по личному распоряжению товарища Дзержинского! Так что отойдите, товарищи. Отойдите, если не хотите попасть под расстрел!

– Да я сам тебя…

– Молчать, контра!

– Это я контра?.. Да ты отдаешь себе отчет в том что…

Неизвестно, чем бы закончилась перепалка начальника охраны и разъяренного чекиста, руководящего оперативной группой, если бы в этот момент не послышался звук приближающихся моторов, и все присутствующие не вытянулись в струнку, увидев знакомые всей Москве номера.

Ехал председатель Совнаркома товарищ Ленин.

Женя Афанасьев выкатился на сцену и взошел на место докладчика. Честно говоря, он имел весьма туманное представление о том, что ему следует говорить. Впрочем, предыдущий оратор, а это был все тот же краснобай Павел Григорьевич из Вятки, высказал мало членораздельных мыслей, да и те путались: ведь на эту сцену вот-вот должен был выйти Владимир Ильич. Так что на фоне Павлуши и аполитичный Афанасьев должен был выглядеть довольно прилично.

Вятич Павел Григорьевич посопротивлялся для приличия, ибо он, по всей видимости, не сказал и половины тех революционных банальностей, какие успел зазубрить за три года, прошедшие с момента установления советской власти. Он пропищал:

– Я оставлю записку для товарища Ленина… он всегда отвечает на письменные вопросы делегатов, я знаю по Второму съезду! Я там тоже был… я знаю!

– Я сам передам записку в президиум, – любезно пообещал Женя, буквально вырывая записку из пальцев делегата из Вятки и почти сталкивая того со сцены. Его солдатская форма и веселая дерзость, видимо, понравились толпе делегатов. Протянулись крики, в той или иной степени имеющие отношение к Жене «Кожухову» или такового отношения не выявлявшие вообще:

– Давай, браток, рассказывай!

– Про Южный фронт! Видал в штабе товарища Фрунзе?

– Бей Врангеля!..

– Да здравствует коммуна! Режь, братишка!

Женя Афанасьев машинально опустил записку делегата из Вятки, предназначенную вовсе не для него, а для президиума и для товарища Ленина, в свой карман, и начал незамысловато:

– Товарищи!

Его голос неожиданно громко раскатился над залом. Женя и не знал, что у него такие вокальные данные. Хотя, возможно, сыграла свою роль и сбалансированная акустика зала. Всё-таки не большевики строили.

– Товарищи, который год льется кровь, который год недобитые живоглоты и сатрапы тщатся снова закабалить нас, товарищи!.. Но наши руки отвыкли от цепей точно так же, как они привыкли к оружию! Партия большевиков вложила это оружие в наши руки, а в душу вложила тягу к свободе, товарищи!.. И Ленин великий нам путь озарил! Антинародный царский режим угнетал нас, но сквозь мглу просияло нам солнце свободы, и Ленин великий нам путь озарил, – повторился Женя, но тут же затараторил, исправляясь: – на правое дело он поднял народы, на труд и на подвиги нас вдохновил!..

Таким манером Женя прочитал весь текст гимна Советского Союза (до создания которого оставалось еще более двух лет). Беззастенчивые цитаты он перемежал собственными мыслями, почерпнутыми им частично у предыдущих ораторов, частично из курса новой истории, пройденного им в школе и университете. Он всерьез подумывал, не прочесть ли аудитории, охотно внимающей пышным оборотам Афанасьева, детские стихи Михалкова со строками:

Несут отряды и полки

Полотна кумача.

А впереди большевики —

Гвардейцы Ильича,

– и начал уже было читать, но в этот момент раздался буквально взрыв восторга, какой не вызвали бы строки не то что Михалкова, а и самого Пушкина или Шекспира. Тем более что мало кто из собравшейся в зале братии знал о Пушкине и Шекспире. Аплодисменты и рев были обращены явно не к Афанасьеву.

Он обернулся и увидел Ленина.

«Так, – мелькнуло в голове, – пора сползать с трибуны. Ильич нарисовался!..»

У него даже вспотели ладони, когда, повинуясь общему заразительному порыву, он принялся оббивать руки в неистовых аплодисментах. Бочком-бочком он сошел с трибуны, но не в зал, а ближе к президиуму, где на него никто и не обратил внимания, хотя он не был избран туда. Члены президиума точно так же завороженно смотрели на человека в распахнутом осеннем пальто; на то, как он быстрым шагом прошел по сцене, на ходу сняв пальто, как запросто сложил его на стуле и сверху накрыл кепкой. И в президиуме, и в зале все стояли, сорвавшись с мест, и грохотало тысячеголосое эхо. Афанасьев находился метрах в пяти от Ленина и мог прекрасно видеть, как тот некоторое время рассматривал обращенные к нему молодые лица, а потом извлек из кармана часы на шнурочке и несколько досадливым жестом показал на них: дескать, всё это архипрекрасно, что такой прием, но время-то, время уходит, батеньки!..

Афанасьев следил за тем, как Ленину подали карандаш, перо и чернильницу, а также кипу бумаг, которые, верно, он должен был просматривать то ли по ходу выступления на съезде, то ли… то ли это была чистая бумага. И тогда… У Афанасьева захватило дух. Ведь стоит Ленину, набрав чернил, хотя бы опробовать перо на бумаге, даже не написав ничего осмысленного, как перо и чернильница немедленно превратятся в отмычку номер один! Да, именно так! Но вот только попробуй выхватить у Ленина перо и чернильницу! На сколько частей в таком случае растащат его делегаты съезда?..

Товарищ Ленин между тем начал свою речь. Он расхаживал по сцене, заложив одну руку за спину, и усиленно размахивал другой. Тишина в зале установилась такая, что слышно было, как под сценой скребет партийная мышь.

– Товагищи, сегодня я хотел бы побеседовать с вами о том, каковы, товагищи, должны быть основные задачи Союза коммунистической молодежи!.. Очень, очень плодотвогная тема! Вне всякого сомнения, бугжуазная пгопаганда хочет пгедставить новую советскую молодежь чем-то бездуховным, газгушительным и чуждым всех ногм могали и нгавственности!..

В первых рядах у делегатов вытянулись морды. Ну Ильич загнул!.. Конечно, от него ожидали услышать про то, что нужно бить Врангеля, что нужно отнять у англичан бакинскую нефть на оккупированном теми Кавказе, что нужно гнать в шею засевших на Дальнем Востоке узкоглазых японцев и нахальных американцев… А Ленин – такое!

«Ага, это же на Третьем съезде Владимир Ильич и вылепил свою нетленку про то, что нужно „учиться, учиться и учиться коммунизму“, – размышлял Афанасьев, сидя на корточках за креслом одного из членов президиума. – Значит, скоро и произнесет. А нам вот-вот нужно отсюда сваливать… Надеюсь, тут бывают перерывы? И где Галлена и Альдаир?..»

– …именно молодежи пгедстоит настоящая задача создания коммунистического общества, товагищи…

«Сделал пометку на какой-то бумажке! – Сердце Афанасьева забилось тяжелыми, взволнованными, весело-злыми толчками. – Всё!!! Клиент созрел, письменные принадлежности можно забирать! Но как? Вот бы пригодились сейчас Альдаир и Галлена с их умением становиться невидимыми хоть ненадолго!»

– …чему мы, пагтия большевиков, должны учить и как должна учиться молодежь, если она действительно хочет опгавдать высокое звание коммунистической молодежи?..

Вне всякого сомнения, собравшиеся в зале делегаты чрезвычайно хотели узнать, чем они могут оправдать это высокое звание. Но, как могло показаться со стороны, – не все. Потому что как раз в тот момент, когда Ильич произносил с высокой трибуны съезда эти слова, в одном из проходов зала собрания началось какое-то нездоровое оживление. Оно прокатилось из глубины зала по направлению к сцене. Собравшиеся там, в проходах, вдруг стали отвлекаться от речи Ленина, двое или трое беспричинно схватились за лицо, один согнулся в три погибели, а еще несколько человек так и вовсе попадали на пол. Заскрежетали по полу раздвигаемые скамьи, густо установленные в проходах. Волны давки несколько раз колыхнули тело толпы; Владимир Ильич нахмурился и сделал выразительную паузу. По всей видимости, ему еще не приходилось встречать такое неуважение к своей речи. В особенности же когда в нескольких метрах от него какой-то тип вдруг взвыл утробным басом, перешедшим в траурный скулеж, а несколько находящихся близ него чубатых загорелых парней бравого вида без видимых причин разлетелись в разные стороны, усугубив и без того значительную давку в проходе.

– Ах ты, контра!.. – послышались сдавленные голоса. – Да я тебя!..

– Тс-с-с, босячье! Товарищ Ленин…

– А что он мне в бок ка-а-а-к!..

– Да не трогал я тебя!..

– А кто отшвырнул меня…

– Вот гнии-и-ида!!!

Ленин, нахмурившись и прищурившись совсем не добро, как о том повествуется в пасторальных произведениях бесконечной ленинианы, смотрел попеременно то в зал, то в президиум. Председатель подскочил, точнее, даже взлетел над сценой, загребая всеми конечностями, как собачка, которой кто-то отвесил сочного пинка. Он схватил колокольчик и принялся звонить, призывая к порядку. Паника в зале, однако же, нарастала, к тому же никто не понимал, что, собственно, произошло. Что сломало тишину?.. Владимир Ильич, стоявший у края сцены, вдруг услышал явственный звук, как будто на сцену бросили что-то тяжелое. Пол глухо содрогнулся под его ногами. «Что за провокация? – подумал он. – Опять заговор?.. Давно пора все околобуржуазные элементы повычистить! Надо поручить товарищу Дзержинскому поставить под личный контроль всё происходящее на съезде!..»

В нескольких шагах от Ленина Женя Афанасьев также предавался различным сумбурным мыслям, основной из которых было: «Уж не наши ли друзья дионы очухались и прибыли непосредственно на съезд? Ведь они могут на время стать невидимыми и… Тогда вся эта давка была бы легко объяснима. Невидимый Альдаир, никогда не отличавшийся деликатностью и светскими манерами, прокатился по проходу как бульдозер. Силушки-то немерено! А Альдаир что в видимом, что в невидимом состоянии не стал бы церемониться, особенно с теми товарищами, которые тут собрались…»

Жене не пришлось пребывать в длительном неведении. От последующих аналитических выкладок его избавил мелодичный женский голос, прозвучавший в его сознании: «Вот тут ты совершенно прав! Братец Альдаир в самом деле повел себя, как бегемот в гостиной. Он стоит в двух шагах от тебя и переводит дух».

– Галлена? – пробормотал Женя.

«Нет, Александр Македонский, блин! Я самая, конечно. Только вот, Евгений, нужно торопиться. Сил у нас не так уж и много, и мне кажется, что нас вот-вот может выкинуть обратно – в исходную точку. Ты видишь эти… письменные принадлежности?»

«Да», – точно так же про себя ответил Женя.

«Отлично. Бери их, а дальше видно будет. Как говорил один из наших многочисленных знакомцев, господин Бонапарт: главное – ввязаться в бой, а там уж посмотрим! А где Николай?»

«В зале. А, вон он пользуется этой неразберихой и лезет поближе к сцене. Наверно, понял, что тут без тебя с Альдаиром не обошлось».

«Ну так действуй!»

Легко сказать – действуй. Ленин стоял перед трибуной, спиной к ней и лицом к залу, чернильница и перо находились как раз на трибуне – но между Ключом номер один и Женей Афанасьевым расположились посадочные места и столы президиума, густо забитые выбранными в распорядительный орган съезда товарищами. Полог невидимости… полог невидимости. Если повезет, то можно схватить письменные принадлежности Ленина и, словно под сень густого дерева, нырнуть под этот полог, созданный экстраординарными возможностями дионов. Почему они сами не могут взять?.. Почему они сами не могут взять нужную вещь, ведь они – невидимы, что Альдаир, что Галлена, и можно было безо всяких хлопот…

«Действуй, презренный!! – вдруг грянуло в голове могучим повелительным басом, оглушило, бросило из холода в жар и обратно. – Действуй, ибо только ты должен взять этот Ключ!» Афанасьев не стал размышлять далее. Он оттолкнул чье-то потертое плечо, одним прыжком взлетел на стол президиума, перемахнул через него, не заметив, что кто-то получил его ботинком в зубы. Женя видел перед собой только трибуну и чернильницу с пером, к которым уже прикасалась рука Ленина. Весь зал так и ахнул. Впрочем, не только из-за Афанасьева, потому что в удушливом воздухе над сценой вдруг мелькнуло что-то темное, сгущаясь и обрастая плотью. Ленин коротко вскрикнул и звонко хлопнул себя ладонью по вспотевшему лбу. В двух шагах от него возникли две пошатывающиеся фигуры, мужская и женская. Мужчина и женщина поддерживали друг друга, и Ленину почудились горящие глаза и совершенно белые лица.

Он развел руками, как будто хотел обнять Альдаира и Галлену, и выговорил:

– Товагищи, но позвольте!..

– Вла-а-адимир Ильич! – утробно взвыл кто-то. – Владимир Ильич, отойдите, онии-и-и!.. Пригнитесь, вниз, вниз, Владимир Ильич!..

Афанасьев, который уже схватил чернильницу и перо, увидел, что прямо к нему, к Галлене, к Альдаиру, бегут люди в черной коже, на ходу расстегивая кобуры пистолетов. Ленин попятился, задел Афанасьева плечом. Женя потерянно улыбнулся и вдруг на полном автопилоте вынул из кармана сотовый телефон с фотокамерой. Ленин развернулся и, вдруг молниеносно выкинув вперед руку, выхватил из рук Афанасьева сотовый и швырнул его оземь. Афанасьев видел, как сверкнули глаза и зубы вождя… Телефон разлетелся вдребезги. За фигурой Ленина возник Колян Ковалев, Афанасьев вскинул на него глаза, но тут же загремели выстрелы. Стреляли на поражение и, что самое существенное – стреляли по ним. Кто-то надсадно кричал на одной ноте:

– Прекратить контрреволюцию!

Как будто распахнули окна – порыв ветра смахнул со столов президиума многочисленные листки, записки, сцена глухо задрожала под ногами, – и в следующую секунду Афанасьев, поняв, ЧТО начинает происходить, бросился к Альдаиру и Галлене. С другой стороны к ним устремился Колян. Облик дионов помутнел, у основания их ног замелькали неяркие вспышки искр, разрастаясь в целые снопы света… Ноги Альдаира вдруг потеряли отчетливость контуров, став чем-то вроде двух хоботков короткого, компактного смерча. Хоботки неистово вращались, поднимаясь все выше, забираясь вверх по телу диона… Афанасьев прыгнул к Альдаиру – и тут же увидел, как один из чекистов, щуря глаз, спускает курок.

В упор – в него, в Афанасьева.

Как будто сразу отрезало все звуки отступавшего, мутнеющего зала. Делегаты остолбенело встали, с суеверным ужасом глядя на то, как разросшаяся на полсцены воронка смерча, по краям оплывающая мутно-зеленым с проскакивающими длинными малахитово-болотными искрами, скрывает собой висящий над президиумом кумачовый лозунг «Вся власть Советам!»

– Владимир Ильич!!!!

…И последнее, что услышали остолбеневшие делегаты съезда – это вспорхнувший над сценой, рассыпавшийся лепестками отзвуков и истаявший выкрик. Выкрик, полный искреннего коммунистического негодования, возмущения происками проклятой буржуазии:

– Агхибезобгазие, товагищи!